«Белинский был особенно любим…»

Владимир СОЛОВЕЙЧИК

Эти строки Николая Алексеевича Некрасова, посвящённые памяти самого крупного и известного русского литературного критика, пришли мне на память не случайно. 13 июня исполняется 200 лет со дня рождения Виссариона Григорьевича Белинского. Вошедший в историю русской общественной жизни, нам он интересен не только как публицист, но и как человек, судьба которого дала один из вариантов ответа на вопрос, волнующий и сегодня: как должен вести себя, мыслитель, литератор, вообще интеллигент перед лицом масштабных перемен, в условиях социального кризиса.

Биография его проста и внешне выглядит крайне прямолинейной, незамысловатой, можно даже сказать обычной для разночинного интеллигента николаевской России, эпохи «блестящих фасадов», за которыми разворачивалась драма замкнутого в себя рационализма людей свободомыслящих, думающих иначе, нежели это предписано официозной триадой «Православие, самодержавие, народность». Белинский родился 1(13) июня 1811 года в городе Свеаборге в семье флотского лекаря. С детства и до конца жизни Белинского преследовала жестокая нужда, которая вызвала болезнь (чахотку), сведшую его в могилу. Восемнадцати лет Белинский поступил в Московский университет на словесное отделение, но через три года был исключен за свою антикрепостническую пьесу «Дмитрий Калинин». Литературная деятельность Белинского как критика началась в 1831 года, а два года спустя он стал постоянным сотрудником, а позже и редактором журнала «Телескоп», закрытого правительством после публикации знаменитых «Философических писем» Петра Чаадаева. В конце 1839 года Виссарион Белинский переехал в Петербург, где стал сотрудничать в «Отечественных записках». Там он вёл отдел литературной критики, фактически давая направление всему журналу. В 1846 году Белинский перешёл в журнал «Современник», редактировавшийся Николаем Некрасовым. 26 мая (7 июня) 1848 года он умер в Петербурге. Лишь кончина в возрасте 37 лет спасла Белинского от каземата Петропавловской крепости.

Главное в этой судьбе – духовные искания в себе и вовне, путь к истине, познанию того, что даёт силы жить, несмотря ни на что, поиск той Великой Идеи, которой для Белинского стала русская литература. Белинский первым внятно и чётко сформулировал: всякому русскому человеку, отнюдь не только человеку пишущему, но ему-то, конечно, в первую очередь, для понимания своего народа, в размышлениях о сути и значимых чертах национального характера и загадках нашей истории необходима опора. Белинский попытался эту опору найти. Найти в литературной традиции нашей страны.

Он жил в переломную эпоху, когда, после поражения восстания декабристов,  наиболее дальновидным дворянским и разночинным интеллигентам стало ясно, что конфликт между объективными потребностями развития России и, говоря словами Карла Маркса, «позорным и длительным разложением» её правящего класса неизбежен. Этот конфликт ведёт к череде социальных смут, революционных потрясений, кризисов, военных заговоров, верхушечных переворотов, народных восстаний и гражданских войн. Этот конфликт был до конца осознан, с небывалой остротой прочувствован и художественными средствами выражен не только передовыми мыслителями и  публицистами, но и мастерами слова, кисти и резца, композиторами. Этот конфликт породил великую русскую реалистическую литературу XIX века, лучшие представители которой создали духовный мир формирующейся вместе с российским капитализмом новой русской нации.

Впрочем, сам Белинский своей короткой жизнью и своим теоретическим наследием дал нам иной пример, не менее блестящий. Он до­ка­зал своей судь­бой про­стую, но от того не менее важ­ную и для со­вре­мен­ни­ков, и для нас, ис­ти­ну: даже в самые мрач­ные, ре­ак­ци­он­ные, бес­про­свет­ные и без­на­дёж­ные пе­ри­о­ды оте­че­ствен­ной ис­то­рии, в усло­ви­ях ти­ра­нии аб­со­лют­ной са­мо­дер­жав­ной вла­сти и по­ра­бо­ще­ния мысли воз­мож­ны и борь­ба про­тив дес­по­тиз­ма, и мо­гу­чее идей­ное вли­я­ние на со­зна­ние со­вре­мен­ни­ков. «Человек страшится только того, чего не знает, знанием побеждается всякий страх», — утверждал «неистовый Виссарион». Твёрдая уверенность в том, что «уму подвластно всё», мир познаваем и изменяем к лучшему, что «всё должно предстать перед судом Разума» (Энгельс), была передана Белинским его духовным наследникам, прежде всего, Чернышевскому и Добролюбову, а от них русским революционерам нового поколения – народникам, а затем и большевикам, эсерам и другим.

«В области художественной критики русская мысль XIX века имеет особые заслуги, которые бросаются в глаза каждому бескорыстному и образованному судье,  — заметил известный и авторитетный советский философ Михаил Лифшиц. — Критика Белинского, Чернышевского, Добролюбова стоит одиноко во всей мировой литературе, у других народов не было ничего подобного. Говоря так, мы не хотим умалить достоинство западных авторов… И все же русскую критику XIX века нельзя поставить на одну доску с тем, что известно под именем критики в других национальных литературах… Белинский и его последователи создали классический период художественной критики, подобно тому, как существовали классические периоды в истории драмы или романа. При всех своих несомненных достоинствах, критика Сент-Бёва не была выражением умственной энергии миллионов людей, она никогда не имела такого национального значения, какое имела в России критика Белинского. Вот почему деятельность французского автора ограничена более специальными интересами, а критика Белинского принимает характер образцовый, общечеловеческий. Правда, на Западе мало знают таких людей, как Белинский или Добролюбов. Но это нисколько не умаляет их мирового значения…

Своеобразие русской критики XIX века состоит прежде всего в том, что её выдающиеся представители, начиная с Белинского, были революционными демократами. Эти слова могут вызвать недоумение. Разве на Западе не было деятелей революционной демократии, и притом задолго до расцвета русской критики XIX века? Вспомним хотя бы Сен-Жюста, Марата, Робеспьера во Франции, Томаса Мюнцера в Германии. Но этих людей едва ли можно назвать выдающимися мыслителями, деятелями науки и литературы. Революционная мысль облекается у них в оболочку религиозной идеи или эллинирующей фантастики. На Западе были выдающиеся мыслители — Декарт, Гоббс, Гегель. Однако они совсем не революционные демократы, это сторонники абсолютной или конституционной монархии. Олар справедливо замечает, что среди французских просветителей XVIII века — наиболее революционных теоретиков Западной Европы до Маркса и Энгельса — не было даже настоящих республиканцев.

Великие мыслители Запада не могут быть названы революционными демократами, а выдающиеся защитники интересов народных масс в истории общественного движения западных стран не придавали значения тонкостям науки и литературы. Они считали подобные занятия пустой аристократической забавой… Так было во всей прежней истории, исключения мало влияют на общее правило. Только русская культура дает редкий пример широкого развития революционно-демократических взглядов в делах науки, философии, искусства, художественной критики».

…К этой развернутой характеристике вклада Белинского в мировую культуру, данной Михаилом Александровичем Лифшицем, можно было бы ничего особо и не добавлять. Кроме одного наблюдения. Отмечая всякий раз самые разные праздники – региональные, религиозные, ведомственные, профессиональные, — нынешняя власть, с помпой вспоминая то Бориса Ельцина, то Николая Кровавого, то Столыпина-вешателя, как-то не удосужилась официально хоть слово вымолвить о двухсотлетнем юбилее воистину великого сына Отечества нашего, воздать должное его «неотразимой мощи мысли» (Иван Тургенев). Что-то мешает…

Рискну предположить, что именно. Вспомним, горькие слова из известного письма Белинского Николаю Васильевичу Гоголю 15 июля 1847 года:  «Нельзя перенести оскорбленного чувства истины, человеческого достоинства: нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель… Россия видит своё спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их), не молитвы (довольно она твердила их), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и соре, — права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое по возможности их исполнение…».

И уж вовсе не в бровь, а в глаз бьют нынешних светских и духовных владык горькие и полные недоумения в адрес иссякающего прямо на глазах таланта: «Неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству?.. неужели же в самом деле вы не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении у русского общества и русского народа?.. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего этого вы не знаете? Странно! По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь! Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе зад. Он говорит об образе: годится — молиться, а не годится — горшки покрывать. Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре глубоко атеистический народ. В нём еще много суеверия, но нет и следа религиозности… мистическая экзальтация не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме, и вот в этом-то, может быть, огромность исторических судеб его в будущем».

Ради этой «огромности исторических судеб» русского народа горел огнём возвышенной души великий дар Виссариона Григорьевича Белинского. Ради этой «огромности исторических судеб» жили и шли при необходимости даже на смерть те, кто думал о новом, свободном от отчуждения и угнетения, мире. Ради этой «огромности исторических судеб» борются ныне те, кто считает себя наследниками выдающихся революционных демократов прошлого. Те, для кого мысли Белинского живы и актуальны. Ведь «из всех критиков самый великий, самый гениальный, самый непогрешимый — время».