Я написал однажды, что мир переполнен гневом глупцов. Мир переполнен до краёв. Предсказывая это наводнение, я ошибся лишь в одном — я говорил о глупцах, словно сам был из тех, кого называют умными.
Моя вина ещё серьезнее, потому что я никогда и не думал о том, чтобы принести в жертву братоубийственной ненависти это множество глупцов, которые, между прочим, в моих глазах остаются последним, низшим слоем странного, необъяснимого, непобедимого народа — слоем, или точнее пеной, пустой, переливающейся пеной рафинированных, специально выращенных глупцов, глупцов высшего класса, слабоумных дегенератов.
Ханжа, как и глупец, предпочитает скандалу тупость.
Глупцы, вместе взятые, представляются мне, скорее, разновидностью жертв, а глупость — естественной защитной реакцией, подобной чешуйчатому панцирю на хребте слишком тяжело навьюченных ослов. Из поколения в поколение глупцы учились понимать всё неправильно, или не понимать вовсе. Самые первые из них, может быть, были очень довольны, что стали глупыми. Первые глупцы, возможно, делали вид, что верят всему, что им говорят Власть Имущие, Честные, Невинные; затем другие дошли до того, что поверили им действительно, они решили слепо придерживаться всего искреннего, правдивого, благочестивого и справедливого, кто бы эти качества не приписывал себе официально, и менять своё мнение только с разрешения сверху, всегда, между прочим, очевидно небескорыстного, свидетельствуя перед нотариусом, что тот, кому они до сих пор верили, не является на самом деле ни правдивым, ни благочестивым, ни искренним, ни справедливым. Всё это сильно упрощает вещи.
Я говорю о глупцах, а не о идиотах, кретинах или сумасшедших. Вселенная идиота, кретина или сумасшедшего — это дикая стихия творения, где истину можно обнаружить лишь случайно. Она никогда не обнаруживает себя во вселенной глупца, который, наоборот, её первый принцип устанавливает сам, дедуцирует как теорему.
Вселенная глупца — это логика, глупец всегда логичен, его доказательства — самые упрямые из всех, что существуют. Никто в этом мире так не безоружен перед глупцом, как мудрец; мудрость этого мира — sapientia mundi — была изобретена, чтобы эксплуатировать глупца, она абсолютна бессильна его убедить; глупцу было бы слишком легко обернуть против неё её же аргументы, поймать её на слове.
Ни открытая несправедливость, ни циничное преступление, кажется, не оправдывают существования, а тем более, размножения глупцов.
Я всегда думал, что Сорванец и Глупец были одним и тем же существом, настоящее имя которого, священное имя мы узнаем позже. Никто, кроме Бога, не разговаривал с сорванцом на его собственном языке. Никакая логика, кроме логики Евангелия Блаженных, не способна разбить, как стекло, логику глупца, вытащить его живым из-под панциря.
Кретин, безумец, идиот принадлежат Богу, мы можем верить, что они были нужны ему именно такими, что они, лишённые благодати, воздадут ему славу по-своему. Но глупец — это ваше произведение, это творение общества или, но меньшей мере, такая удачная деформация человека, что она имеет видимость творения.
Чтобы понять положение глупца в обществе, которое его использует и в то же время защищает, обеспечивает не только безопасностью, но и многим другим, эту несгибаемую веру в видимость вещей, превращающую Бувара и Пекюше в чудовищную разновидность святых и стоиков, следует считать ханжеской в мире христиан. Я говорю о ханжеской вере. Р. П. Кордовани прекрасно знает, кто такой ханжа, он может здесь лишь притворяться, что путает его с простым и набожным человеком.
В Церкви есть чисто человеческая сторона, эта сторона обнаруживает себя как скандал, и этот скандал следует преодолеть. Бог от нас этого требует. Ханжа, как и глупец, предпочитает скандалу тупость. Прежде чем считать их трусами, нужно узнать, было ли это испытание им по силам. Ни открытая несправедливость, ни циничное преступление, кажется, не оправдывают существования, а тем более, размножения глупцов. Эти разновидности скандала провоцируют возмущение или отвращение, создают мятежника или жертву, осознающих своё унижение. Но обман ядовит. Мы все узнаем, не сегодня, так завтра, этот глубокий укус, эту глухую, тайную боль, эту болезненную дрожь корней человеческой души, эту острую судорогу.
Возможно, даже вероятно, что Наш Господь тоже знал эту боль. Проклятия, адресованные фарисеям, имеют уникальный акцент гнева и тревоги, выражают нечто сходное с невыносимым оцепенением. Можно войти в положение глупца, оказавшегося лицом к лицу с действительно мучительными формами лицемерия. Эти несчастные предпочитают принять всё целиком, и это — способ всё целиком отвергнуть. Словно герои Леона Блуа, эти люди не желают знать больше. Либо отказывают себе в грамотности. Но послушайте меня внимательно, поймите то, что я хочу сказать, — это вы изгнали их из мира Разума.
Поскольку у фарисея чувствительное сердце, он не любит видеть, как плачут. Глупец искупает грехи фарисея, как бедный искупает грехи богатого.
Я говорил когда-то о безопасности глупцов. Это верно, что она сильно испытывает наше
терпение. Но это не имеет значения! Теперь я стараюсь видеть вещи более ясно. Я спрашиваю себя, какой ценой эта безопасность была завоевана в ходе столетий, какими разочарованиями, какими бесчисленными унижениями, проглоченными в бессилии и молчании, формировалась шаг за шагом нелепая гордость глупцов, абсурдное достоинство расы, привыкающей к скандалам, постепенно приучаемой к своей роли искупительной жертвы, не только безропотной, но и бессознательной. Поскольку у фарисея чувствительное сердце, он не любит видеть, как плачут. Глупец искупает грехи фарисея, как бедный искупает грехи богатого. Но позже это станет более понятным.
Я всегда старался не обедать в городе. Однако и немногих исключений из этого правила достаточно, чтобы узнать, что умные люди, когда они вместе молчат, случайно, на мгновение, становятся похожими на глупцов, и я спрашиваю себя, должен ли я их так же жалеть. Эти люди называют себя скептиками, и, Боже мой, истина в том, что они верят в существование, они ни в коей мере не являются скептиками в отношении предмета своего скептицизма. Каждый день, проснувшись, они обнаруживают, что были обмануты, но меньше всего они предполагают, что их обманут на следующий день, так как это испортило бы им всё удовольствие. Взамен каждой иллюзии, раздавленной отполированным ногтем большого пальца, в их благоухающем воротнике появляется ещё двадцать таких насекомых. Короче, обыкновенный глупец спокойно уживается со своими вшами, тогда как скептик всё время чешется. Вероятно, потому что у него вообще много свободного времени.
Этих кривляк фарисею ничуть не следует опасаться, он их и не опасается, он их, между прочим, не щадит. Зачем, если они знают его тайну? Тогда как множество глупцов его вообще не знают, а если знают, то охотно забывают, зарывают в глубинах коллективной памяти, вместе с воспоминаниями о мучениях и тревогах, пережитых когда-то их предками, в то время, когда несчастные ещё цеплялись за палку о двух концах, распятые между «да» и «нет», между тезисом и гипотезой, между практикой и принципом, между относительным и абсолютным. Глупцы будут до конца придерживаться той концепции мироздания, общества, жизни, которая избавляет их от собственного суждения и от выбора. Но что потом? Ну что ж, я скажу вам это. Гнев глупцов переполнит мир, и фарисейская цивилизация, уродливая дочь неудачного христианства, пожнёт свою судьбу.
<…>
Но настоящий глупец узнает себя по следующему признаку: повторное испытание его укрепит, закалит, увеличит толщину его кожи. Дело в том, что он получает удары молча, экономит свои мнения с такой же заботой, как боксёр своё дыхание. Он ещё не уверен, что получает удары, он сталкивается с ними как со стеной, он не испытывает никакого возмущения против тех, кто ему их наносит, поскольку в целом эти удары не предназначены ему лично, он бродит среди лжи и лицемерия, словно старающийся разобраться в парижских улицах крестьянин, которого толкают прохожие.
Гнев глупцов переполнит мир, и фарисейская цивилизация, уродливая дочь неудачного христианства, пожнёт свою судьбу.
Я не утверждаю, что молчание глупца — это молчание стоика, но это и не молчание подлеца, как многие думают. Глупец не любит разговаривать о тех вещах, которые его оскорбили, это закрытая тема, это тайна постепенного посвящения, согласно которой можно игнорировать испытания из страха оказаться смешным. Короче, когда родился легковерным или даже простофилей, не следует говорить о каких-либо разочарованиях, кроме сексуальных.
Да, всякий раз, когда я пишу слово «глупец», я с грустью думаю, что глупцы, благодаря наивному защитному рефлексу и чтобы избежать подозрения в принадлежности к этой презираемой расе, сами старались придать этому слову оскорбительный смысл. Поэтому только что высказанный мной намёк о странной стыдливости, удерживающей их от мятежной совести и делающей их лёгкой добычей циников и дармоедов, вероятно, не будет понят; будем считать, что я насмехаюсь над чувством столь универсальным, что оно, напротив, должно нам внушать что-то вроде религиозного страха, поскольку пришло это чувство из глубины веков и свидетельствует, что мы из столетия в столетие отказывались от наименее способных из нас.
Это перманентный заговор бесстыжих эксплуататоров и трусов, которые, будучи не в состоянии их оправдать, участвуют в спектакле с серьёзным и благородным содержанием, словно в игре, правила которой им неизвестны. Это напоминает мне один факт, о котором сообщила какая-то газета: в минувшее воскресенье, во дворе, огороженном для строительства, на окраине одной из наиболее людных улиц Парижа три хулигана изнасиловали девочку, сначала попытавшись ее задушить. Респектабельные прохожие, опрошенные полицией, отвечали просто: «Мы думали, что эти молодые люди развлекались».
Глупец не любит разговаривать о тех вещах, которые его оскорбили, это закрытая тема, это тайна постепенного посвящения, согласно которой можно игнорировать испытания из страха оказаться смешным.
Я часто мечтаю о свойственной глупцам стыдливости, к несчастью, никто не желает мечтать вместе со мной. Поймите, это красиво, когда говорят, что человек не меняется, это делает вам честь, при дамах, во время чая. Под предлогом, что человек не меняется, не так опасно щекотать его в одних и тех же местах, но эта машина нервов, прекрасно отрегулированная, может однажды дать короткое замыкание. Властители мира извлекают, очевидно, большую выгоду из стыдливости глупцов, но они ошибаются, принимая за естественное то чувство, которое вгоняет молодых людей в краску. Стыдливость глупцов — это не стыдливость кроткой Девственности. Кроткая Девственность краснеет, потому что не знает. Глупец молчит, потому что прекрасно знает, до чего властители мира могут дойти.
Юная бретонка, Бекассина, родившаяся честной, которую нищета вынуждает поступить — как говорят — на службу, могла в деревне воспитываться на иллюзиях о порядочности её пятидесятилетних хозяев. Когда несколько раз эти лысые господа далеко за полночь проберутся в домашних тапочках в её комнату, под предлогом по-отцовски предостеречь от соблазнов столицы, у неё не так много останется от этих иллюзий, но она станет с большим отвращением говорить о некоторых скабрезных темах, по меньшей мере из сочувствия, если не из добродетели. «Это хорошая и очень порядочная девушка, скромная и неболтливая, молчит как могила», — откровенничают друг с другом лысые господа до того дня, пока, став опытной, Бекассина не станет по-своему циничной и, сделавшись уже настоящей шлюхой, не наградит этих лысых господ сифилисом.
Властители мира извлекают, очевидно, большую выгоду из стыдливости глупцов, но они ошибаются, принимая за естественное то чувство, которое вгоняет молодых людей в краску.
Властители мира должны были бы сомневаться в Бекассине именно потому, что она молчит. Вместо того чтобы безрассудно позволять себе, на глазах у Госпожи, некоторую фамильярность с хозяином, она удваивает старания на службе. «Эта девушка меняется в лучшую сторону», — констатирует Госпожа в восхищении.
Уважение глупцов к власть имущим не является таким благоприятным симптомом, как считают некоторые неглупые люди.
Чтобы представить властителей мира в уменьшенном виде, приходится, пользуясь всемогуществом осведомителей, объяснять их поведение в домашней обстановке, это имеет огромное значение, а вы, кажется, видите здесь лишь странную привычку, к которой каждый рано или поздно приспособится. Я называю эту странность революцией. Она датируется установлением парламентской системы, говорите вы? Не совсем так… Фикция всеобщего избирательного права была, наоборот, ублюдочным решением, итоговым компромиссом, высшим усилием власти, лишенной какого-либо религиозного характера или даже всякой реальной легитимности, её попыткой затеряться в анонимности.
Печатается по: Жорж Бернанос. Униженные дети. Дневник 1939-1940. Санкт-Петербург. Издательство «Владимир Даль». 2003. С. 154-159; 196-199.
Читайте также:
Жорж БЕРНАНОС: «Народ нельзя вновь вернуть в христианство»
Жорж БЕРНАНОС: «Мир должен быть риском, приключением»
Жорж БЕРНАНОС: «Надежда — это риск»
Жорж БЕРНАНОС: «Мысль, не претворенная в действие, не многого стоит»
Жорж БЕРНАНОС: «Религии капитала и Государства родились в один и тот же день»
