«Цареубийство в России очень популярно».
10.03.1881. Исполнительный Комитет «Народной Воли» императору Александру III.
Иван НИКОЛАЕВ
Звонко, яростно, наперебой разрывается пространство призывами бороться за освобождение от самодержавного деспотизма и чиновничьего гнёта. То взлетая до истерического крика, то нисходя к заговорщицкому шёпоту, пламенное многоголосье требует социальных преобразований, уничтожения бесправия, нищеты и привилегий. Революции, социализма и всемирного счастья. И всего этого — любой ценой.
«Театро Ди Капуа» представил в Петербурге серию представлений «Жизнь за царя», посвящённую членам Исполнительного комитета партии «Народная воля».
Спектакль безумно символичен, подобно метательному снаряду он набит гремучей смесью из аллюзий, аллегорий и антиномий. Даже своим названием «Жизнь за царя» — он, словно отдавая дань уважения нигилизму своих героев, дерзновенно посягает на одноименное каноническое произведение Глинки. Уравновешивая верноподданнический, пышный и золочённый — революционным, аскетичным и скорбным.
Сказать о том, что содержание актуально, остросоциально и злободневно — значит не сказать ничего. Не закавыченные, без исторической привязки к веку аж девятнадцатому произносимые реплики сошли бы за чистый изумруд экстремизма, вызвав непроизвольное слюноотделение любого современного прокурора.
Начало спектакля удивительно: в тишине и полутьме, разрезаемой лишь пляшущими огоньками свеч, на межэтажной площадке парадной, неторопливо, глухо и монотонно читает текст, словно заблудившийся во времени, актёр Андрей Жуков — синкретический образ одновременно Достоевского, Толстого и безымянного экскурсовода. Он, подобно Вергилию из «Божественной комедии» Данте, проводит нас от пролога из яснополянских писем Толстого к Александру III, до оканчивающего представление патологоанатомического диагноза народоволки Геси Гельфман.
В центре спектакля — антология трагической борьбы «крамолы» и «легитимности», хроника преступлений и наказаний, общий мартиролог жертвам порочного круга революции и реакции.
Пространство, сочинённое авторами спектакля, нарочито скупо. Вся импровизированная сцена — это старая петербургская квартира — не декорация или бутафория, а принадлежащее издательству «Звезда» помещение в 170-летнем доме на Моховой 20. В квартире — прямоугольный стол, покрытый оранжевой скатертью, свисающая в красном абажуре лампочка, новогодняя ёлка, книги, чашки, блюдца, свечи…. Минимум бытовых деталей и вместе с тем максимальная, удивительно конкретная трансляция духа времени. А отсутствие, каких бы то ни было, искусственных границ, в т.ч. и сцены; решительное отрицание привычных театральных построений настолько погружают в действие, что зритель невольно обращается в свидетеля.
Отличительная черта спектакля — это тотальное, перманентное лицедейство, ураганная смена действующих героев. Актёры, их всего пятеро, словно уходящие в спиритуалистический транс медиумы, вытаскивают на поверхность персонажей «Народной Воли». Образы Бардиной, Засулич, Перовской, Фигнер, Гельфман, Желябова, Тетёрки, Мирского, Халтурина, Дейча, Морозова, Кравчинского, Кибальчича безостановочно, наслаиваясь и толкаясь, сменяют друг друга.
Фантом Веры Засулич, надрывно, под аккомпанемент гитарного боя, вещает о покушении на генерала Трепова:
«Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.
Ёкнуло сердце, опять, выстрел, крик…
– Теперь должны броситься бить, — значилось в моей столько раз пережитой картине будущего».
Исчезает Засулич. Гаснет свет. В свете фонарика появляется судорожный образ Сергея Кравчинского, словно только что вспоровшего брюхо шефу жандармов Мезенцеву:
«Господа правительствующие жандармы, администраторы, вот вам наше последнее слово: Вы — представители власти; мы — противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены!»
Далее — частокол портретов. Кричащие, декларирующие, плачущие, шепчущие лики. Непрекращающиеся метаморфозы звука. Обрывки прокламаций, речей, показаний и свидетельств. Гулкое эхо железных литер, мистическое шипение кислот, свист бомб и грохот взрывов. Железное лязганье кандалов, барабанные дроби, скрежет половиц эшафота и скрип казённой верёвки.
Наконец, какофония всеобщей взвинченности и истеричности, юродивая глоссолалия резко сменяются иным настроением — мрачным спокойствием.
Илона Маркарова в ипостаси Софьи Перовской тихо зачитывает последнее письмо приговорённой. Трогательные, как сигнальный взмах белым платочком, поднявшим императора Александра II на воздух, звучат слова:
«Дорогая мамуля, купи мне воротничок и рукавички, потому запонок не позволяют носить, а воротничок поуже, а то для суда хоть несколько поправить свой костюм: тут он очень расстроился. До свидания же, моя дорогая опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня; моя участь вовсе не такая плачевная, и тебе из-за меня горевать не стоит».
В помещении гаснет свет. На новогодней ёлке зажигаются свечи. Сидящие за столом конспиративной квартиры очищают апельсины от кожи.
