Продолжение. Начало: Глава I; Глава II
III
Нетрудно понять, каким образом в известный момент часть интеллигенции пришла к социализму и пролетариату.
Одни предположили, что их профессиональные интересы могут быть отстаиваемы только социализмом: это бедные интеллигенты, материальное положение которых приближается к пролетарскому.
Достоверно известно, что техники: инженеры, химики, агрономы, продающие на рынке свой интеллигентный труд за бесценок и находящиеся в непосредственном сношении с промышленной средой и рабочим классом, могут, в известной степени, считать своё положение равным положению ручных работников. Это пробуждается в них тем легче, что практическая жизнь, действительные условия современного производства, являются для них суровою школою. Одинаковая борьба против капиталистического класса развивает в них сознание солидарности с рабочими.
Рядом с ними стоит масса людей с дипломами, но без должности, неудачников, озлобленных, обманутых честолюбцев, не утилизированных буржуазным обществом и бросившихся к новому движению, потому что в нём будущее, в нём возрастающая сила завтрашнего дня. Они приходят к социализму, сделавшемуся новою силою, искать то, чего не нашли в другом месте: положения, места, занятия.* (*“Тот, кто приходит к нам, толкаемый личным интересом, тот, кто приходит не для того, чтобы принять участие в борьбе пролетарского класса, но чтобы найти в пролетариате выход и успех, в котором буржуазия ему отказывает, — тот является дурным приобретением и может при известных обстоятельствах, — в особенности, если он вышел из «intelligenz», — сделаться опасным. Нужно стараться всеми силами, чтобы удалить из нашей партии непризнанных гениев, литературных бобылей, сочинителей проектов, изобретателей (изобретателей ортографии, новой стенографии и т. д.), тщеславных и прочий подобный элемент”. K. Kautsky. Стр. 265 уже цитированной статьи). Они приносят с собой наклонности, полученные путём буржуазного воспитания: широкие надежды на власть, на завоевание могущества, на привилегированное положение. Социализм их получает такими, какими отбросил их капиталистический мир.* (*Вот как Энгельс говорит о нашествии интеллигентов в немецкую социалистическую партию: “Вот уже два или три года, как толпы студентов, литераторов и других молодых буржуа, выброшенных за борт своим классом, устремляются в партию. Они пришли как раз вовремя, чтобы занять большинство мест в редакциях новых газет, постоянно размножающихся. Они по привычке считают буржуазный университет своего рода социалистическим Сент-Сиром, который даёт им право войти в ряды Партии в звании офицера, если не генерала”. (Письмо Энгельса, написанное в 1890 году и опубликованное “Le Socialialiste”ом 24 ноября 1990 г.).
Бебель по поводу «Дела Меринга» на конгрессе в Дрездене в 1905 году произнёс следующие жестокие слова по адресу интеллигентов: “И мой опыт позволяет мне сказать вам: хорошенько испытайте всех новых товарищей, но интеллигентов подвергайте испытанию два или три раза”…)
Но если некоторых интеллигентов толкает в социалистическое движение один только личный интерес, стремление занять положение, которое становится всё более и более делом случая, то другие интеллигентные слои, примыкая к ним, руководствуются иными соображениями. Сентиментализм, жалость к эксплуатируемым, любовь к ближнему, идеализм, чувство справедливости; все побуждения, все поводы нравственного порядка пробуждают в сознании многих неясные и смутные симпатии или действительную склонность к социалистическому пролетариату. Они чувствуют влечение к движению, стремящемуся к общественному перевороту, не сознавая ещё ясно его значения. Так умножаются в рядах буржуазии с каждым днём эти симпатизирующие социализму люди.
Спорт, мода навербовали, в свою очередь, многих в ряды социалистов. Новое движение возбуждает также любопытство, привлекает внимание. Всевозможные больные умы, непризнанные изобретатели, открыватели социальных систем, «общественные аптекари», мистики, все закруженные удивительным хаосом нашего общества, все стараются примкнуть к движению, которое должно перестроить мир! Есть на этот счёт прозорливая страница у Энгельса: в его приложениях к истории первоначального христианства он напоминает о большом сходстве этой истории с современным социализмом… «Совершенно так же, — говорит Энгельс, — как к рабочим партиям всех стран приливают все элементы, не имеющие больше надежд на официальный мир, или обжёгшиеся на нём – как, например, противники оспопрививания, вегетарианцы, сторонники опрощения, проповедники раскольничьих сект, у которых паства разбежалась, авторы новых теорий о происхождении мира, несчастные или неудачные изобретатели, жертвы истинных или воображаемых несправедливостей, честные глупцы или бесчестные лжеучители, — совершенно так же было и у христиан. Все элементы, выпущенные на волю процессом разрушения античного мира, привлекались одни за другими силою притяжения христианства – единственного элемента, устоявшего против разрушения». Так несёт в себе социалистическое движение всё: и шлак, и отброс.
Между тем, наряду с этими мутными или неясными элементами, люди науки доставили социализму свои самые чистые интеллектуальные силы. Наука и пролетариат встретились. Каждый пришёл разными путями к одинаковым заключениям. В «Коммунистическом манифесте» Маркс и Энгельс отметили, что пролетарский коммунизм поглощает часть буржуазных идеологов, достигшую теоретического понимания исторического движения.* (*“Подобно тому, как когда-то часть дворянства стала на сторону буржуазии, так в наши дни часть буржуазии делает одно дело с пролетариатом; в числе последних находится и та часть буржуазных идеологов, которая дошла до понимания исторического развития в его целом”.)
Научная мысль всюду встречается с положениями, самостоятельно выработанными рабочим движением. Концепции, вводимые в пролетарское сознание материальными условиями жизни – те же, что зарождаются и в научных умах наблюдением и изысканием. Рабочие – страданием, социалистические мыслители – открытием, приходят к одному и тому же пониманию современной исторической эволюции.
Ценность связи таких интеллектуальных элементов с социалистическим движением неисчислима. Конечно, Марксы, Энгельсы, Лассали являются не каждый день. Но вслед за ними к социализму присоединяются многочисленные и блестящие умы, оказавшие и оказывающие постоянно рабочему движению громадные услуги. Завоевание этих избранных умов является в некоторой степени искуплением опасности честолюбия.
Само собой разумеется, что в действительности все эти разнообразные поводы к слиянию с социализмом легко смешиваются. Бедный интеллигент может быть побуждаем бескорыстными мотивами, но возможно также, что личная выгода, сентиментальность, мода и сознательное отношение к социальному будущему встретятся в одном и том же человеке. Мы попробовали разобраться в различных побуждениях интеллигентов только с целью облегчить психологический анализ и как можно точнее определить, каковы те сложные элементы, которые доставляются социализму общественною группою интеллигентов.
Определив их, выясним теперь, какую роль играют они в социализме. Исследуем этот вопрос по отношению к Франции.
IV
Возьмём французское социалистическое движение в момент его образования, когда, в период полной утопии, оно не оставило ещё априористических концепций, чтобы достигнуть более точного знания истинных условий исторического развития. В этом первом фазисе, который начался раньше революции 1848 года, организация в рабочем классе едва намечена, эволюция капиталистического общества не вполне известна, и чисто воображаемые настроения преобладают в социалистическом движении. Мы присутствуем при необыкновенном расцвете коммунистических систем; мы видим изобилие планов будущего общества; фантазии социальных реформаторов нет преград.
Все эти фабриканты систем выходят из образованной среды, и хотя большинство из них – действительно, гениальные люди, они не делают ничего для рабочего класса: их системы, сфабрикованные вне его, не приносят ему действительной пользы. Они все становятся на субъективную почву по вопросу о переустройстве общества. Они представляют себе социальный мир каким-то отвлечённым предметом, который можно изменять по предварительному плану или приспособлять к предвзятому решению. Их точка зрения сверхсоциальна.
Ошибка этих строителей – та же, что у большинства мыслителей, считающих себя выше социальных конфликтов и классовых отношений. Они преспокойно воображают себе, что их бескорыстная мысль может достигнуть познания абсолютной истины и что, открыв последнюю, им затем только останется предложить её миру. Но мысль эта носит такие явные следы условий жизни самого мыслителя, что даже сквозь самые неожиданные его построения проглядывает действительное положение вещей, стремления, свойственные тому или другому классу, чувства, исходящие из такой-то и такой-то среды. Сен-Симон и сен-симонисты, например, очень мало заботятся об историческом развитии рабочих классов и их автономной организации. Общество, которое они создают, должно иметь одну цель: дать инженерам, промышленникам, учёным, техническим талантам – из которых собственно и состоят сен-симонисты – управление миром. Таким образом, они защищают, без их ведома, интересы крупных главарей промышленности и учёного сословия. На деле, они предлагают новую социальную иерархию только потому, что они основывают её на мнимом превосходстве интеллектуальных способностей, которые будут доставлять директоров и чиновников нового порядка вещей. Точно также разве возможно было бы понять эпикурейское общество, о котором мечтал Фурье, не припомнив роскошной и праздной жизни, полной удовольствий и разврата, являвшейся нормальным существованием тех, кто сделал себе быстро состояние в течение и на следующий день после французской революции? “Harmoniens” Фурье, задуманные по нравам, которые их автор имел перед глазами, вдохновлены в одно и то же время жизнью бар старого режима и действиями спекулянтов и сегодняшних выскочек. Создатели систем вдохновляются или живыми примерами, или историческими воспоминаниями. Луи Блан, самый непосредственный наследник революционного якобинства, строит свой государственный социализм на традиции, завещанной Робеспьером. Бланки проводит всю свою жизнь в виде таинственного конспиратора, нося в себе коммунистические концепции естественного права, извлечённые Бабёфом из XVIII века. Короче говоря, все социалистические доктрины, принесённые этими мыслителями – не что иное, как личные создания, отражающие социальную среду, материальную или интеллектуальную, в которой они жили.
Коммунистические тезисы являются в рабочий класс извне. А 1865 году в своей любопытной книге «Секрет Парижского Народа» бывший рабочий Карбон, сделавшийся впоследствии сенатором, даёт об этом непреложное свидетельство. Он отмечает то обстоятельство, что во время Июльской монархии большинство пропагандистов коммунизма вышли из буржуазии: «Нужно заметить, — говорит он, — что все эти коммунистические тенденции вовсе не были отголоском народного мышления, и очень сомнительно, чтобы они сказались сколько-нибудь энергично при отсутствии возбуждений, пришедших извне. Я знал довольно хорошо коммунистический мир, я мог следить за ходом идеи: я наблюдал вблизи начальную и пропагандистскую работу; и, поверьте, как инициаторы, так и пропагандисты были не из рабочего класса».
Но останавливаться единственно на описании идеальных обществ, измышленных идеологами, значило бы дурно судить о роли их в этой первой части французского социалистического движения. С точки зрения критики, они имели решающее значение. Они направили против институтов и идей капиталистического режима самую резкую критику: собственность, религия, семья, государство и т. д., все традиционные основы существующего порядка были безжалостно разбиты их колким анализом. Подобно тому, как до революции 1789 года их предшественники пробили брешь в королевской власти и тем подготовили подъём буржуазного класса, так они сломали принципы капиталистического строя и расчистили путь рабочему движению.
С 1860 года вместе с изумительным промышленным движением, характеризующим конец Второй Империи, пролетариат начинает организовываться и вести войну против капиталистического общества: Коммуна 1871 года – кульминационный пункт драмы. Избиение тридцати тысяч, сражавшихся за дело революции, завершило разрыв между рабочим и буржуазным классом, разрыв, начавшийся ещё в 1847 году. С этого момента начинается новый фазис: рабочий класс группируется самостоятельно. Пролетариат пробует сложиться в отдельную политическую партию, и со времени рабочего конгресса в Марселе 1879 года создание социалистической партии является вопросом решённым.
Социалистическая партия должна была быть по существу рабочею и революционною. Первое из этих свойств было в особенности дорого социалистическим бойцам из пролетариев. Были приняты многочисленные предосторожности, чтобы новая партия была действительно партией рабочего класса. Вторая черта была упрочена категорическим заявлением, тысячу раз повторенным, что участие в выборах и парламентская деятельность ограничивается исключительно революционной агитацией. «Дело не в том, — писал Жюль Гед в 1880 году, в момент, когда новая партия разрабатывала свою программу, — чтобы ломиться в двери Парламента, и не в том, чтобы заменить буржуазный парламентаризм рабочим, осуждённым на тот же упадок и ту же бесплодность».
Но социалистическая партия не избежала участи всех политических партий. Более, чем где либо, во Франции парламентская политика составляет промысел интеллигенции: по крайне мере, две трети парламента составляется из них. При этом нужно помнить, что такие депутаты не имеют ни малейшего профессионального отношения к областям или классам, представителями которых они являются.* (*Во время Великой Революции роль депутатов играли тоже идеологи, но не подлинные представители классов, образовавших третье сословие. Собрание земледельцев и представители промышленности поручили образованным людям защиту своих интересов. Этими людьми были, по преимуществу, юристы. Тэн был очень поражён тем фактом, что на 577 депутатов сословия в Учредительном Собрании было 373 “неизвестных адвокатов, низших судебных чинов, нотариусов, королевских прокуроров, судей и присяжных заседателей, простых стряпчих, заключённых с юности в тесный круг посредственной судебной службы или бумажной рутины без другого просвета, кроме философских прогулок через воображаемые пространства, под руководством Руссо и Рэналя”. <История революции. Т. I, стр. 155>
С тех пор ничего не изменилось. Г. Ла-Шемо в недавней книге о пропорциональном представительстве высчитал, что большинство депутатов во французском парламенте принадлежат к “свободным профессиям”: адвокаты, профессора, врачи, журналисты и т. д. Одни только землевладельцы выбирают некоторых представителей из своей среды.)
Общественная жизнь, таким образом, почти совершенно монополизирована интеллигенцией. Впрочем, это станет вполне понятным, если вспомнить, что Франция – классическая страна мелкой буржуазии, и что большинство избирающих «либеральные профессии» выходят, главным образом, из её среды.
Кроме того, интеллигенты греко-латинским образованием как бы специально подготовлены ведать общие политические вопросы, говорить красно, писать и прю за тех, избрал их своими представителями. Это образование, чисто идеологическое, идущее вразрез с требованиями современного политического развития, с другой стороны, делает интеллигентов совершенно бесполезными для практической жизни. Политика является для них почти исключительным ресурсом. И действительно, почти все они поглощаются ею, причём на долю социализма – вместе с движением недовольных, вроде антисемитизма – приходится наибольшая часть.
Предвыборная и парламентская борьба в среде развращённой и разлагающейся демократии представляет удобную почву для вторжения всевозможных болтливых посредственностей, шумливых, умеющим пустить массам пыль в глаза, владеющих отвлечённым и блестящим языком, готовых говорить обо всём, ничего не зная. Такие интеллигенты, — которых Маркс охарактеризовал жестокими словами: «адвокаты без дел, врачи без больных и науки, студенты биллиарда, коммивояжёры и прочие приказчики, а главное, мелкие журналисты»* (*L’ Alliance de la Demokratie socialiste et l’Association Internationale des travailleurs – брошюра, написанная после конгресса в Гааге в 1872 г.) – такие интеллигенты не замедлили наводнить социалистическую партию, как только последняя сделалась достаточно сильной, чтобы снабжать местами и занятиями своих членов. Они даже предпочитали её, так как она представляла собой будущность, с её стороны дул благоприятный ветер.
Таким образом, в силу самих обстоятельств, социалистическая партия не избежала участи всех партий: она также попала в руки политиков. Первым результатом этого явилось разделение партии на соперничающие фракции: во главе каждой из них стояли вожди, желавшие навязать всей партии свои личные концепции. Ссоры основателей сект парализовали рабочую массу, которая отстала мало-помалу от самой партии, ничего не понимая в догматических спорах. Но что было гораздо серьёзнее, это парламентская эволюция самой партии, эволюция, которой нельзя было избежать, потому что нельзя уйти от требования среды, в которой приходится действовать. По мере того, как социалистическая партия насчитывала всё больше и больше выборных в Палату, она делалась всё более могущественным фактором политической жизни. Она уже не могла продолжать свою систематическую оппозиционную деятельность по отношению ко всем правительствам. Мало-помалу ей пришлось присоединиться к левому большинству, приблизиться к власти; она являлась даже зачастую решителем (так в тексте – Д. Ж.) министерских судеб. Партия вкусила из плода могущества и с этих пор стала в противоречие с истинным рабочим движением. В то время, как революционный французский пролетариат организовался против Государства, чтобы ограничить его функции, отняв у него все ведомства, относящиеся к рабочему миру и преобразовав их в рабочие институты, политические деятели социализма могли только следовать по тому же пути, что и другие партии: стремиться к завладению государством и к расширению его функций. Им необходим непрерывный рост административного организма, государственной машины, чтобы удовлетворить жажду мест и синекур своей клиентуры. Словом, в настоящее время между партией и рабочим движением ничего не осталось общего: они идут врознь.
Разлад этот начал в особенности резко оттеняться после дела Дрейфуса. Дело это ни в чём не было социалистическим: речь шла о демократических принципах. Нужно было убедиться, могут ли быть попраны элементарные правила защиты, юридические гарантии, на которые вправе рассчитывать каждый гражданин. Но революционное настроение, в высшей степени напряжённое, увлекло в эту демократическую борьбу большинство французских социалистов. Они вступили в неё не как социалисты, поскольку социализм – пролетарская философия и связан с задачами производства, но как защитники “прав человека и гражданина”. Они являлись борцами за эти права против Армии, Церкви, Традиции, Прошлого, грозящего разрушить всё, добытое уже политической демократией. Вот каким образом социалисты были брошены обстоятельствами на поле действия, чуждого их действительной роли, и где их значение, как социалистов, даже не могло проявить себя.
В этом общем подъёме против торжествующего насилия социалисты шли рука об руку с толпою образованных людей, которые также бросились, очертя голову, в борьбу за право. Эти последние, действующие исключительно из демократических побуждений, смешали, благодаря вполне понятной иллюзии, сущность социализма со случайною действительностью социалистов. Они думали, что вторая зависит от первой. И так как социализм предстал перед ними в демократической оболочке, единственной понятной им, они открыли в себе социалистов и присоединились к партии.
Но каково же было удивление этих образованных буржуа, когда вдруг опять заговорили о борьбе классов! Разве социализм не явился им в образе «республиканской защиты», или иначе, как сотрудничество классов? Разве дело идёт о чём-нибудь ином, а не том, чтобы спаять тесными узами либеральную буржуазию и рабочую массу, учёных и пролетариев? Разве гуманитарное красноречие Жореса не воспевало именно эти чувства? Разве не говорил он много раз, что лучшей победой социализма является привлечение в его ряды великодушной буржуазии? Неужели революционные надежды, призыв к революционной и социальной войне не отошли в прошлое, не умерли навеки?
Когда, таким образом, они пришли к сознанию упорного «пролетарского варварства», они решили цивилизовать рабочий класс. Благородное понятие об общественном долге! В самом деле, почему не вознаградить пролетариат за то, что он боролся рядом с просвещёнными людьми, подарив ему свет знания? Это было блестящее время университетского социализма. Страстные поклонники своего учителя, Жореса, они создали новый социализм – законный, реформистский, салонный. Началась проповедь тишины и спокойствия; в народных университетах учили, что «наука» требует вверять себя эволюции, мечтали о рабочем классе вылощенном, расчёсанном, который можно было бы принимать в гостиных.
И в самом деле, салоны были в то время социалистическими. Дамы высшего света, всякие баронессы и княгини интересовались судьбою пролетариата. Либеральная буржуазия стала каяться. Гуманитаризм родил поэтов. Финансисты давали, не считая. Словом, в этой атмосфере будуара социализм потерял было на минуту весь свой смысл. Вновь настал 1847 год*.
(*В последнем предисловии к новому изданию «Коммунистического манифеста» (1 мая 1890 г.) Энгельс рассказывает, как в 1847 году Маркс и он очутились в необходимости оставить слово “социализм”, потому что оно совсем потеряло значение, связывающее его с главным принципом, с классовой борьбой… “Когда он (Манифест) появился, говорит Энгельс, мы не посмели назвать его социалистическим. Социалистами в 1847 году называли людей двух категорий, прежде всего – последователей различных утопических систем, между прочим, и овенистов в Англии, и фурьеристов во Франции. В это время они представляли собой атрофированные секты, осуждённые на исчезновение. Затем – всевозможные аптекари, продавцы панацей, различные костоправы, которые вызывались исцелить социальную немощь, не задевая хоть сколько-нибудь капитала и прибыли. В обоих случаях это были люди, стоящие в стороне от рабочего движения и, напротив, ищущие опоры в «просвещённых классах». Напротив, те из рабочих, которые, убедившись в недостаточности чисто политической революции, требовали глубокого переворота всего социального строя, называли себя коммунистами… Слово «социализм» в 1847 году означало буржуазное движение; слово «коммунизм» — движение рабочее. Социализм, по крайней мере, в континентальной Европе, проник в салоны; коммунизм – нет. И так как уже в то время мы проповедовали самым решительным образом, что «эмансипация рабочих должна быть делом самих рабочих», мы не могли ни минуты колебаться в выборе названия”.)
Приглашение Милльерана в министры, выборы Жореса в вице-президенты Палаты, социалистическая опека министерства Комба ещё более увеличили прилив интеллигентов в социалистическую партию. Изголодавшиеся или тщеславные интеллигенты бросились вслед за новыми завоевателями власти. Сотрудничество классов шло своей дорогой! Сколько разбуженных надежд, возбуждённых аппетитов! Социалистическая партия, присоединённая к республиканскому правительству, неспособная на какой бы то ни было мужественный поступок, превратилась в министерскую переднюю, осаждаемую интеллигентами. Это положение вещей продолжается и теперь: если Милльеран не управляет более нами, Бриан замещает его. Несерьёзна также парламентская борьба радикалов и социалистов. Это враждующие братья, которые при первой политической необходимости сумеют помириться. Перед выборами их поссорила нужда предстать перед избирателями с различными ярлыками; после выборов они продолжают будировать только потому, что министерство Сарриена-Клемансо сильно одними радикалами и не нуждается в социалистах. Но если бы новая министерская комбинация подвинула правительство немного влево, правые радикалы отошли бы к центру, а левым поневоле пришлось бы протянуть руку за помощью к социалистам. Тогда повторилась бы история кабинетов Вальдек-Руссо и Комба. Вся вражда, как оказывается, основана не на принципиальных разногласиях, а на случайной неудачной комбинации.
Продолжение следует
Печатается по: ЛЯГАРДЕЛЬ Юбер. Революционный синдикализм. СПб.: Шиповник. 1906.
