Виталий САЛТЫКОВ: «Женщина – это дорога для мужчины»

Дмитрий ЖВАНИЯ

Актёра, а сейчас ещё и режиссёра Виталия Салтыкова я знаю больше 15-ти лет. Мы вместе были на фестивале молодёжи и студентов в Гаване летом 1997 года. Виталий представлял молодых актёров, а я – молодых журналистов. Весной 2011 года Виталий прислал мне сценарий короткометражного фильма «Куда течёт море». Я прочитал его и дал несколько советов по развитию сюжета. А сюжет фильма чрезвычайно актуален. Девушка (Оксана Акиньшина), изнасилованная в подворотне, беременеет от одного из подонков. Врач (Иван Краско) отговаривает её от аборта: «Там же уже живой человек, дочка!» И молодая женщина теперь постоянно живёт с болью и живым напоминанием о кошмаре, пережитом в петербургской подворотне. Но это живое напоминание – прекрасная девочка… 17-минутное кино Виталия Салтыкова затрагивает множество вопросов, причём вопросы биоэтики отнюдь не на первом плане. На мой взгляд, это кино о женском подвиге, а точнее – подвижничестве, так как главная героиня должна, воспитывая дочь от неизвестного насильника, совершает подвиг каждый день. И за это ей воздаётся любовью ребёнка.

Фильм Виталия Салтыкова побывал на разных престижных фестивалях. Так, «Куда течёт море» стал первым российским фильмом, показанным на фестивале «Manhattan Short-2012», который имеет 15-летнюю историю. До этого фильм Салтыкова показывали на фестивале короткометражного кино в Клермон-Ферране (Festival International du court metrage Clermont-Ferrand), на фестивале «Зеркало» имени Андрея Тарковского в Иваново и даже в секции короткого метра фестиваля в Каннах (Short Film Corner)

Дмитрий Жвания: Как ты думаешь, история, рассказанная в твоём фильме «Куда течёт море», могла ли быть рассказана в формате большого кино, а не короткого метра? Ты видишь, чем бы ты мог заполнить этот фильм, если бы он длился не 17 минут, а, скажем, полтора часа?

Виталий Салтыков: У каждой истории есть пружина. По сути, наша новелла могла бы послужить основой большого фильма, но мне хотелось сделать короткую, лаконичную историю — как высказывание.

Д. Ж.: История эта очень женская, и поэтому вопрос немного банальный: чем она тебя заинтересовала?

В. С.: Когда задумывался фильм, не было какой-то особой цели исследовать женскую психику. Мною двигало желание исследовать, как в ужасе и мраке может прорасти любовь, если под любовью понимать божественный свет, который проявляется в человеке, а не эротическое чувство.

Д. Ж.: А почему желание избавиться от ребёнка проснулось в героине через пять лет после его появления?

В. С.: Это её постоянное чувство, с которым она жила всё это время.

Д. Ж.: То есть пять лет героиня Акиньшиной жила с этим грузом? Почему она не отдала дочь в детский приют сразу после её рождения? Зачем она так долго изводила себя, воспитывая ребёнка, который появился на свет от одного из насильников?

В. С.: Воспоминания о трагедии у героини живут вместе с её материнскими чувствами. И те, и другие – сильны. И наша история про борьбу между ними. Но если говорить о насилии… то это требует вообще пристального внимания. Вокруг нас очень много тех, кто пережил насилие. Эта проблема не афишируется, но, тем не менее, она существует. Есть интернет-сообщества, где эти люди общаются друг с другом, делятся переживаниями. Причём это не только женщины, но и мужчины. Достаточно немного почитать их переживания, чтобы понять, что никакие проблемы не могут сравниться с их бедой. Это переломанные люди. Когда мы начинали работать, для меня одним из главных ориентиров была Настасья Филипповна из романа «Идиот» Фёдора Михайловича Достоевского – персонаж, жизнь которого была разрушена в самом расцвете.

Д. Ж.: А Оксана Акиньшина глубоко поняла роль? Женщин должна трогать, наверное, такая история.

В. С.: Эта история изначально писалась на Оксану. Мне кажется, кино – это такое странное искусство: искусство ощущений и нюансов. Таких тонких вещей, которые сложно объяснить. Ведь как бывает: человек вообще к кино не имеет отношения, не артист вовсе, а глаз не оторвать, когда он на экране. Чем это объяснить? Есть, видимо, какая-то киномагия. Я, наверное, не открою Америки, если скажу про такой интересный феномен, когда камера любит человека. Оксана – это феноменальная актриса, потому что, насколько я знаю, у неё нет специального актёрского образования (у Оксаны Акиньшиной нет вообще высшего образования – Д. Ж.), но, тем не менее, она постоянно снимается в кино и камера для неё – это живое существо. Причём не просто друг, а влюблённое в неё существо. При этом, как мне показалось, она – настоящая рок-н-ролльщица. Очень честная и не подделывается ни под кого. Не то чтобы она прямолинейная. Просто не особенно подстраивается под кого-либо. К тому же она честна и перед собой. Сразу скажу, что это моё личное и  субъективное видение.

Д. Ж.: У тебя хороший набор актёров. Иван Краско играет врача, который и уговаривает героиню Акиньшиной оставить ребёнка.

В. С.: Там должен был быть человек со взглядом. Он должен был взглянуть на героиню Акиньшиной и убедить не делать аборт!

Д. Ж.: То есть это мужчина всё-таки заставляет женщину принять решение. Этот фильм, кстати, сейчас очень актуален в связи с дискуссиями об абортах. С точки зрения феминистского подхода к этой проблеме, героиня Акиньшиной должна была бы сделать аборт…

В. С.: Да.

Д. Ж.: И, тем не менее, она его не делает. Кстати, а почему она так поздно обратилась к врачу?

В. С.: Героиня просто не очень образована (информирована в этом плане) и выросла в такой среде, где об этом не принято было говорить. Такое бывает через раз. Даже в очень образованных семьях такие вопросы обходятся стороной, что заканчивается такими ситуациями, когда девочка, например, не знает, что делать во время первой менструации — мама не успела её предупредить.

Д. Ж.: Ты, я смотрю, серьёзно подошёл к женской теме…

В. С.: Ну, как мог. А если говорить про Оксану Акиньшину, то после того, как она согласилась сниматься, мы с ней, конечно, попробовали поговорить. Оксана сыграла всё за две минуты. Настолько точно, что стало понятно, что нечего больше и добавлять. Она сказала: «Эта история про меня, я знаю, как это делать». Интересно, что идя на встречу с Акиньшиной, я слегка волновался: иду на встречу со звездой, с Оксаной Акиньшиной – человеком, не сходящим с медийных страниц. Прихожу в кафе на Гороховой улице: сидит худенькая такая девочка – прямо как мышка… с белым хвостиком. Мы с ней заговорили, она улыбнулась, у неё распахнулись глаза, и действие началось! Проснулась фея. Это было волшебство!

Д. Ж.: Любопытно. Как человек, который имеет высшее актёрское образование, что ты думаешь об этом образовании? Можно, не имея его, стать настоящим актёром?

В. С.: Актёрская профессия – довольно странная штука. Образование даже вредно иногда. Я по роду своей деятельности иногда работаю с самодеятельностью и скажу, что некоторые самодеятельные артисты, люди, работающие на молокозаводе или в телефонной компании, с лёгкостью делают такие вещи, которые профессиональные актёры сделать смогут раза с десятого. А они с первого! Не понимая при этом, что это офигенно. Другое дело, что они не всегда могут сделанное повторить! А ведь в этом профессия и состоит. Не только сыграть сегодня, но ещё и завтра, и послезавтра.

Я кайфую от общения с ними, потому что для них это типа «поиграли и будет». А для профессиональной сцены – это чудо, достижение. Ради этого люди платят деньги и приходят в театр, ради вот этих мгновений. Время показывает, что потом эти самодеятельные артисты и вспоминают о своём эпизодическом актёрстве как об одной из лучших страниц в своей жизни. И это действительно так. Ведь реализовать свой талант – всё равно что родить. Хотя сравнивать эти вещи нельзя.

Д. Ж.: Вот как раз героиня фильма выносила и родила, но вряд ли она могла назвать своим высшим достижением этот момент рождения…

В. С.: Вот это меня как раз очень интересовало. Такое парадоксальное сочетание двух вещей. Сценарий был адаптирован под Катю Семиренко, которая играет девочку. Я нашёл её с первого раза. Никакого кастинга не было. Мне показали — вот замечательная девочка. Она сидит и «играет в кино». Мама у неё работает в киногруппе, а эта девочка сидит и сутками напролёт смотрит, как это всё происходит. Потом её мама прислала видео, как Катя играет в кинорежиссёра. Я переделал сценарий, и мы сняли сцену, как Катя играет в кинорежиссёра, как она рассказывает про свою жизнь.

Весь парадокс ситуации в том, что произошёл ужас, трагедия, кошмар, разные можно слова сказать, но при этом, если бы этого не произошло, такого чудесного существа на свете бы не появилось. Такого чудесного, ангелоподобного, такой чудесной девочки, увы, не было бы. Вот такой странный момент. Как это объяснить? Это какой-то промысел, как говорят верующие люди. И мне, конечно, очень хотелось, чтобы эта история, этот фильм закончился светло, с надеждой.

Д. Ж.: А как отнеслась к твоей трактовке автор новеллы, по мотивам которой ты снял фильм, Ольга Гренец?

В. С.: Очень хорошо.

Д. Ж.: А тебе не сложно было переквалифицироваться из актёра в режиссёра?

В. С.: Это очень сложно проанализировать. Речь идёт об интуитивных вещах. Но если говорить о режиссёрской крови, она во мне всегда была. Я всегда хотел режиссировать, даже когда ещё учился на первом курсе. Это такая тяга, которая во мне давно. При этом при всём я отдаю себе отчёт, что моя роль в этом процессе сильно преувеличена. Вообще роль режиссёра в кино сильно преувеличена, с одной стороны, а, с другой стороны, он является ядром, вокруг которого начинают вертеться другие планеты: оператор, артисты и все другие.

Но сила притяжения этого самого режиссёрского ядра не зависит от имени, она не зависит даже от того количества фильмов, которые ты снял. Должна быть мысль, которая тебя волнует и ради которой ты стал снимать это кино. А если ты врёшь сам себе, что она тебя волнует, то ничего и не получится. У тебя всё сойдётся: компьютерная графика, хватит денег на всё, даже на то, чтобы переснять фильм с другим оператором и другими артистами, но кино всё равно не получится. Вот такая штука. Одно дело –  сидеть у холста, макая кисточку в краску: может получиться, а может — нет. А тут вместо холста и кисточки огромное количество людей, целый производственный процесс, а на монтажном столе ты понимаешь — фиаско.

Вот, например, если бы не наша маленькая Катя, не её работоспособность, мы могли и не снять это кино. И таких примеров масса. И это для нашего сверхкрохотного творения! А представляешь, если речь идёт о большом фильме? Кино Андрея Тарковского можно много раз пересматривать. И не только на экране, но и во сне, в воображении. Потому что кадр о чём-то тебе напомнил. Где-то в каком-то своём забытом детском видении ты этот мир так себе и представлял. Там есть какая-то знакомая боль, там есть какой-то дух. А вот если этого духа нет, то режиссёрское ядро уже не притягивает. Хоть куча бабла у тебя. Хоть ты купи весь мир!

Д. Ж.: Но мы говорим сейчас об авторском кино, а не о развлекательном?

В. С.: Я сейчас говорю только об авторском кино. Развлекательное кино – это развлекательное кино. Но, кстати, развлекательное кино тоже есть разное. Есть развлекательное кино, которое снято, потому что надо было снять. А есть развлекательное кино, которое вроде бы также снято, а всё равно в нём присутствует дух. Такие фильмы хочется пересматривать и не раз. Их не много, но они есть. Несмотря на то, что они — развлекательные. Например, фильмы Георгия Данелия. Это же развлекательное кино, но с очень глубоким философским началом.

Д. Ж.: Какие режиссёры для тебя являются ориентирами?

В. С.: В первую очередь, конечно, Андрей Тарковский. В каждом русском человеке Тарковский есть как ген.

Д. Ж.: Объясни! Ген Тарковского – что это такое? Ген этакого умника, что ли?

В. С.: Нет, что ты! Это такой способ рассказывания, способ видения. Потому что вырос в глубине российской земли. Впитал, пропустил через себя все наши дикие звуки и обнаружил какой-то кинематографический язык, которым может говорить русский человек о себе. Он нашёл русский дух.  Хотя теперь его мысли уже стали вполне себе интернациональными. Вот и Ларс фон Триер вполне себе в чём-то – последователь Тарковского.

Д. Ж.: Ларс фон Триер? Это очень странное мнение. Если Тарковский при всей странности и парадоксальности его киноязыка не был мизантропом, то Ларс фон Триер – ярко выраженный западный мизантроп. В своём последнем фильме «Меланхолия» он решил человеческий вопрос очень просто: он уничтожил человечество.

В. С.: Ну да, а перед этим объяснил всем, кто есть антихрист (смеётся). Но в данном случае мне хотелось бы сказать не про содержание, а про язык кино.

Д. Ж.: Но по тому, как он рассказывает, передаётся и отношение к тому, что он рассказывает!

В. С.: К сожалению, не всегда. Бывают очень интересные рассказчики, с которыми забываешь всё на свете, погружаешься в рассказ. И не всегда их точки зрения совпадают с твоей. Просто они так рассказывают здорово. И Ларс фон Триер – как и, скажем, Квентин Тарантино, Ким Ки Дук, Кшиштоф Кеслёвски – великолепно владеет киноязыком.

Д. Ж.: То есть Ларс фон Триер вдохновляет тебя с точки зрения техники?

В. С.: Наверное, да. Хотя Ларс фон Триер мне нравится ещё и тем, что он парадоксалист. Потом, конечно, Джон Кассаветис.  Это новатор, который основал отдельное направление в кино. Может, кинокритики со мной не согласятся. Я не кинокритик, но мне так кажется. Ну и, безусловно, Джим Джармуш. «Ночь на Земле» — ориентир, шедевр, предмет подражания.

Д. Ж.: Тебе что-нибудь понравилось из отечественных киноновинок? Я что-то перестал следить за отечественным кино, настолько оно оскудело…

В. С.: Просто мы не всё видим. Вот замечательный фильм Славы Росса «Сибирь Монамур» — событийное в мире кино. Но он прошёл в Петербурге одним сеансом в час дня, в каком-то кинотеатре на отшибе. А это фильм, который удостоен около сорока кинонаград на разных фестивалях. А парадоксальный «Поцелуй креветки» Кирилла Серебрянникова, «Тюльпан» Александра Дворцевого?

Д. Ж.: Итальянцы, которые привозят в Россию фильмы фестиваля современного итальянского кино, тоже говорят, что в их стране зритель предпочитает развлекательное кино, не желая смотреть фильмы, в которых затрагиваются острые или философские проблемы. А я  помню, как люди стояли в очереди, чтобы попасть на показ фильма Луиса Бунюэля. Сейчас такие показы собрали полтора десятка человек. Если бы раньше зритель был таким же, как ныне, то Федерико Феллини, Микеладжело Антониони или тот же Луис Бунюэль были бы умниками-маргиналами. Ты, как человек, который почти 20 лет работает со зрителем, что думаешь о причинах его вырождения и изменения интеллектуального климата в обществе?

В. С.: У меня есть очень странное определение. Ты, прошу прощения, не видел «Ледниковый период-4»? Там офигенный момент: все животные в панике бегут, спасаются от разлома земной коры, а два каких-то персонажа весело прыгают и поют. Подбегает к ним слониха и спрашивает: «Что же вы поёте так беспечно? Вы не понимаете, что мы погибаем?» А эти персонажи переглядываются «Сказать ей? Ну, давай!» и отвечают: «Дело в том, что мы — тупые!» То, что люди, то есть, мы, отупели – это факт. Как бы это странно ни звучало. Я это говорю и про себя в том числе. Я отупел от ритма. Мне кажется, что, несмотря на то, что продолжительность минуты по-прежнему шестьдесят секунд, время стало идти быстрее. Просто время стало идти в разы быстрее. И минута 21-го века – она намного быстрее минуты 20-го века. И интуитивно люди чувствуют, что всё бежит быстрее. Осталось всё меньше и меньше времени. Поэтому стремятся отвлечься от этого с помощью каких-то достаточно тупых вещей.

Вот недавно я разговаривал с Резо Габриадзе. Он сказал: «В какое странное время мы живём! Люди крутят педали в велосипеде, который никуда не едет!» Это он — про велотренажёр. Но образ времени очень точный! И мне кажется, что правильно живёт тот же монах, который помолился с утра, пошёл полил яблоню в саду, взял деньги – разделил их между страждущими, вернулся, посмотрел на Луну, помолился и заснул.

Д. Ж.: Это, может, и праведная жизнь, но не особенно деятельная…

В. С.: Есть разные монахи. У меня друг – монах. Он восстановил остров Свияжск.  На этом острове когда-то было несколько монастырей, затем после революции — тюрьма для политзаключённых, потом — психбольница. И этот остров усеян костьми. Недавно начали обустраивать остров, делать дороги, вдруг обнаружили погребения. Хотели закопать, а сверху заасфальтировать, как будто ничего и не было, но этот монах забил тревогу, его призыв услышали. Теперь там братская могила и памятник репрессированным. Памятник удивительный, трогает до слез; заключённый в очёчках кормит голубя через решётку. Монахи и священники бывают разные, как и люди.

Д. Ж.: Если вернуться к кино и к женской теме, которая тебя так заинтересовала, то должен отметить, что ты не первый режиссёр и не последний, который заинтересовался ею. Вот, например, Клод Шаброль под лупой исследовал тему женской неверности. В принципе, с мужской точки зрения его интерес понятен. А тебя чем так привлекает мир женщины?

В. С.: Женская тема меня волнует потому, что я нахожусь в таком убеждении, что женщина – это дорога. Дорога для мужчины. И, собственно, чтобы мужчина ни делал, он делает это ради женщины. Вначале – ради матери, а потом – ради матери своих детей. Это очень христианская тема, ведь в христианстве есть фигура Богородицы.

Д. Ж.: Но, тем не менее, в христианстве женщина – существо подчинённое, а в любой мистической традиции женщина – ещё и опасное существо. А если мы возьмём такой киножанр, как нуар и неонуар, то женщина всегда – ещё и причина несчастий. Она олицетворяет собой предательство, ненадежность, она как кочка на болоте: наступил, провалился – и тебя засосало. В нуаре это особенно чётко прослеживается: везде женщина пытается обвести вокруг пальца главного героя; если режиссёр хочет, он её наказывает в конце фильма, а если нет, то она ещё и выигрывает.

В. С.: В этом отношении к женщине в нуаре, видимо, кроется определённого рода ключ к каким-то общественным устоям.

Д. Ж.: Кстати, я думаю, что те организации, христианские и псевдохристианские, которые борются против абортов, могли бы использовать твой фильм как манифест.

В. С.: Нас они зовут постоянно на свои мероприятия, но я отказываюсь. Вообще не хочу, чтобы этот фильм считали социальным кино.

Д. Ж.: И фильм как раз о той проблеме, которая сейчас очень остро стоит, в связи и с демографической ситуацией в стране и в связи с дискуссией об абортах. Но ты бы не хотел, чтобы твой фильм стал манифестом против абортов?

В. С.: Нет.

Д. Ж.: Ты никого не учишь?

В. С.: Ни в коем случае! Никакого морализаторства. Во-первых, я не имею права на это, а, во-вторых, я местами не знаю, что вообще говорить на эту тему. И потом наш фильм такой маленький, что чего уж так долго о нём говорить.

С 28 сентября по 7 октября 2012 года 150000 любителей кино из 300 городов мира, 35 городов России объединятся для одной цели — проголосовать за лучший фильм Манхэттенского фестиваля короткометражного кино 2012 (Нью-Йорк, США). В битве за зрительское признание участвуют 10 режиссёров из разных стран. «Я очень рад участию российского фильма в программе! Ведь в России Манхэттенский фестиваль так же успешен, как и в других странах. Уверен, что история, которую так талантливо рассказывает режиссёр Виталий Салтыков, не оставит равнодушным никого. Поражает Оксана Акиньшина, я уверен, её ждёт блестящая кинокарьера!» — сказал основатель Манхэттенского фестиваля Николас Мейсон.