Дмитрий ЖВАНИЯ
Петербургский художник-авангардист Вадим Григорьев больше известен на Западе, чем в своем родном городе. И не потому, что он эмигрант или диссидент. Григорьев — художник признанный. И — профессиональный. В 1984 году Григорьев закончил Институт живописи имени И. Е. Репина с отличием и красным дипломом. С 1983 года — участвует в художественных выставках в России и за рубежом. Но в основном — за рубежом. Его картины выставлялись в Польше, Финляндии, Германии, Англии, Франции, Италии, Японии. С 1988 года он состоит в Союзе художников России. Коллекции его работ находятся в Русском музее в Санкт-Петербурге, Третьяковской галерее в Москве, в Музее современного искусства в Риме и других ведущих музеях мира.
— Вы с отличием закончили Академию художеств — цитадель реалистического искусства. Но сегодня работаете в авангардной стилистике. Что за такое чудное превращение: из реалиста в авангардиста?
— Настоящий авангард — поиск нового слова в искусстве — зиждется на классической основе. Чтобы экспериментировать, например, в музыке, нужно знать хотя бы ноты. Дабы стать забойным рок-гитаристом, нужно хотя бы перво-наперво выучить аккорды. То же и в живописи: чтобы искать какие-то новые формы выражения, нужно прежде всего уметь хотя бы грамотно владеть кистью и цветом. Непрофессионализм — он губит даже интересные, острые идеи. Так что я вовсе не жалею, что закончил академию. Наоборот — я горжусь этим. В академии я учился на отделении графики. И поступил я туда не случайно. Осознанно. Чтобы в будущем не было комплекса профессиональной неполноценности. Многие живописцы смотрят на графическое искусство как на нечто совершенно неизвестное. На графическом отделении много занимаются композицией. Студенты живописного отделения по окончании каждого курса сдают эскиз картины; студенты-графики т законченные эстампы. Что и приучает их к ответственности и законченности каждой работы.
— В академии у вас были проблемы с преподавателями из-за тяги к экспериментированию?
— Проблемы были. А как же? Один преподаватель сказал мне как-то: «Я все понимаю. Некоторые твои творческие решения довольно интересны. Но не выпендривайся. Вот закончишь академию — занимайся чем хочешь».
— И когда вы почувствовали желание перейти к нефигуративной живописи?
— К нефигуративной живописи я обратился не вдруг. Одно время я работал в жанре символизма. Потом — формализма. Имел успех на этом поприще. Но всё-таки чувствовал: не моё. А вот нефигуративная живопись — моё. Друзья отговаривали: не рыпайся, не суетись. Но я стремился к тому, чтобы найти в живописи себя. Ощутить свой нерв. Добиться того, чтобы полотно звучало. Сейчас — я чувствую резонанс от картины. Если на полотне что-то не доделано, если в картине есть энергетическая дыра, я ощущаю это нутром и кожей. Переделываю, переписываю, перерабатываю. Магия картины, её таинство — в цвете, фактуре и композиции. Хотя для того, кто знаком с сакральной индоевропейской традицией, моя живопись нечто большее, чем просто нефигуративные композиции. Такой человек мою живопись нефигуративной и не назовёт. Он прочитает на моих полотнах древние руны, увидит сакральные знаки.
— На одном вашем полотне легко угадывается свастика…
— И что из этого? Свастика — древний сакральный символ, духовный магический знак. Свастика используется в буддизме, исламе, христианстве. Свастика — это символ Солнца, движения, совершенствования и благости. Буддистские монахи в конце своих писем рисовали свастику. Тем самым они показывали, что желают благополучия тому, кому письмо адресовано. Только невежественные, малообразованные люди считают свастику исключительно нацистским знаком. В Германии один владелец галереи наотрез отказался вывешивать мою картину со свастикой. Как будто Гитлер свастику придумал!
— Но в контексте нашего времени свастика — символ неоднозначный. И отнюдь не безобидный.
— К своим картинам я никогда не делаю эскизов. Работа с эскизом — пустая трата времени. Я просто ставлю холст и начинаю работу. К этой картине я тоже не рисовал эскизов. Работал, как обычно. И вдруг — на холсте появилась свастика. Самым мистическим образом! Это какой- то посыл свыше: вдруг – свастика! Так же точно на моих полотнах появляются кресты, руны.
— В ваших рассуждениях много мистицизма…
— А я мистик и есть. Я верю в реинкарнацию.
— И кем же вы были в прошлой жизни?
— Художником, или музыкантом, или самураем.
— А как в этой жизни вы нашли себя?
— Мама (она преподавательница музыки) хотела, чтобы я стал пианистом. Я любил играть на пианино. Но ещё больше я любил рисовать. В нашей квартире была большая кладовка. Иногда я просыпался ночью, запирался в кладовке и дописывал работу, начатую днём. Родители меня засекали. Гнали в постель. Большое впечатление на меня произвела книга Ирвинга Стоуна о Микеланджело. Я читал её запоем: и днём и ночью. Я рано начал делать именно композиции. В Москве меня поразила панорама Бородинского сражения. Когда я вернулся в Ленинград, я её зарисовал по памяти, для чего склеил несколько листов в один. Потом я некоторое время продолжал заниматься музыкой. Пробовал даже писать музыкальные произведения. Но чтобы сочинять музыку и дальше, я должен был бросить занятия живописью, на что я пойти не мог. Всякое дело нужно делать профессионально. На базе хороших знаний. Я убеждён в этом. Так что мне пришлось выбирать: либо музыка, либо живопись. Я выбрал живопись. Хотя любовь к музыке живёт во мне и поныне.
— Правда, что вы пишете картины под музыку?
— Правда. Найти связь между живописью и музыкой — моя давняя мечта. Полотно должно звучать. Я уже говорил об этом.
— Вот вы ругаете непрофессионалов на чём свет стоит. Но ведь среди гениальных художников прошлого было немало непрофессионалов.
— У всех на устах Ван Гог, Нико Пиросмани. Это гениальные художники. Безусловно. Но кто знает: откуда у них художественный дар? На этот вопрос можно ответить только с помощью теории реинкарнации, может быть, они были профессиональными художниками в прошлой жизни. А в целом самодеятельные художники приносят большой вред. Они портят вкус зрителя. Живопись в этом смысле очень уязвима. В музыке, после того как человек возьмёт один аккорд, понятно: профи он или нет. Профессионализм легко проверить и в спорте. В живописи ситуация иная. Тут широкое поле для шарлатанства. Человек помахал кистью, как осёл хвостом. Намалевал что- то. И говорит: «Я так чувствую!» Обычно у таких горе-художников хорошо подвешен язык. Критики и искусствоведы слушают их. Делают умные лица. Бурчат: «Что-то в этом есть». Но профессионал сразу понимает: короли-то голые. Авангард — искусство элитарное. И посвященным сразу все ясно. Но тем не менее шарлатанство процветает. Как здесь, так и на Западе.
— Но вы себе путь на Запад все- таки проложили?
— Помню, как мне завидовали, когда меня пригласили принять участие в выставке в Гданьске. Это было в 1988 году. И Польша тогда считалась настоящей заграницей. Через год я уже выставлялся в Гамбурге. В то время жутко мешал поток низкопробной живописи из России. Какие-то фирмы и фирмочки за бесценок скупали у художников картины, вывозили их на Запад и делали там валютные дивиденды. Русская живопись вызывала тогда на Западе фурор. Поначалу русская живопись на выставках и аукционах распродавалась вагонами. Но прошло время — и западный зритель понял: наприобретал он много низкохудожественного. И пожалуйста — обратная реакция: «Художник из России? А! Опять березки, бабы в сарафанах и пузатые самовары с бубликами»… Так что, дабы утвердиться на Западе, мне пришлось потратить немало сил. Столкнулся я и с финансовой проблемой. Западники привыкли покупать русскую живопись за бесценок. Как-то в Германии, дело было в 90-х, одна фрау меня спросила: «Сколько стоит вот эта ваша, картина?» — «Столько-то тысяч марок» — «Так дорого?! А какова же средняя зарплата в России?» Я ответил. «Надо не один год в России работать, чтобы купить ваше полотно!» — завозмущалась фрау. Я ей: «Фрау! Мы не в России. Спортсмены-то наши на Западе получают деньги в соответствии с западными расценками. Неужели искусство ценится дешевле, чем спорт?» Дамочка пожала плечами.
Русским художникам сейчас очень трудно пробиться на Запад. Западные художники чувствуют угрозу с Востока сильного конкурента-профессионала и поэтому всячески противодействуют проникновению русской живописи на западный рынок искусства. Если российский художник всё-таки прорывается на Запад, его картины норовят повесить в самый тёмный угол галереи, строят другие козни. Я это знаю на собственном опыте. Жаль, что в России рынок искусства только начинает складываться. Наши буржуа всё ещё предпочитают тратить деньги на «мерседесы», баб и кутежи, но не на произведения искусства.
— В рыночной экономике не только спрос рождает предложение, но и, наоборот, предложение рождает спрос. Были бы произведения искусства — покупатели найдутся.
— Что верно — то верно: современная российская живопись часто просто убивает. Тотальная импотенция: не картины, а картиночки, не сюжеты, а сюжетики, не темы, а темочки. Или попросту непрофессионализм. Анатоль Франс говорил: «Искусству угрожают два чудовища: художник, который не является мастером, и мастер, который не является художником». Сегодня именно эти два чудовища искусство и пожирают. Как-то я побывал на выставке эротического искусства в Манеже. Некоторые произведения настраивают на мысль: не импотенты ли их создатели? На полотнах какие-то уродцы, кривляющиеся совокупляющиеся страшилочки. Вырождение! Живопись, конечно же, не должна быть красивенькой, слащавой. Но её задача — спровоцировать человека на переживания прекрасного.
— Наше время не располагает к созданию прекрасного. Оно навевает мрачные образы.
— Да пускай образы будут, может быть, даже трагичными, но сильными. Я — не сторонник сладенькой лубочности. Но настоящее искусство не терпит кривляния. А экстремальные условия — они, наоборот, побуждают художников на творческий поиск. Вспомним средневековье, итальянское Возрождение, первые годы после русской революции. Разве не было тяжело художникам? Во все эти тяжёлые времена искусство расцветало, творили гении, появлялись новые направления и школы. А сейчас…
— На русской живописи можно поставить крест?
— Ни в коем случае. Сейчас мы переживаем какое-то межвременье. Но оно же не будет длиться вечно. Я верю в будущее русского искусства. На сытом Западе возникают только сытые чувства. В России ситуация иная. В России ещё появятся, а, может быть, они уже есть, художники, которые будут творить и выражать дух своего времени — новые Малевичи, Кандинские, Филоновы.
— У вас никогда не возникало желания найти единомышленников, создать художественное объединение?
— Я по природе бунтарь, индивидуалист. Я — волк-одиночка. Поэтому я никогда не вступал ни в какие художественные объединения. И не буду вступать. Ибо членство в какой-либо художественной группировке ограничивает творческий поиск. Вот «Митьки» — талантливые ребята. Уж слишком похожи друг на друга. Да и не развиваются они. Сегодня пишут то же самое, что и десять лет назад. Кроме того, я очень не люблю богемность и богемные тусовки. Пьянство, пустая трата времени, заумные разговоры с сигаретой в руках, кумовство — вот что такое богема. Я терпеть не могу все эти разговоры за полночь за стаканом водки или портвейна. Я придерживаюсь строгого распорядка дня. Встаю рано утром, делаю зарядку и — вперед в атаку, за работу.
— Вы прямо как Юкио Мисима…
— Я прямо как Вадим Григорьев. Я убеждён: художник должен быть воином, самураем, постоянно воспитывать в себе силу воли. Один философ сказал: «Жизнь — это творчество воли, а искусство — это воплощенная воля». Если воспитывать волю, постоянно работать, придёт и вдохновение. А если будешь сидеть, сложа руки, и ждать его, то в искусстве так ничего и не сделаешь, ничего не добьёшься. Недаром Петр Ильич Чайковский говорил: «Вдохновение — это гостья, которая не любит посещать ленивых».
Искусствовед Михаил Герман о творчестве Вадима Григорьева:
— Вадиму Григорьеву удалось создать собственный пластический мир, где гармонично уживается художественная память поколений и его собственная творческая индивидуальность.
Китайский художник-мудрец утверждал, что, лишь познав правила, можно преуспеть в изменениях. Отличная академическая школа, которую прошёл Григорьев (он окончил Институт Репина по факультету графики), дала ему основы, без которых вольный поиск на просторах беспредметного искусства обречён обернуться бесплодным кокетством. Спор с предметностью без умения подчинить её себе — участь дилетантов.
В сущности, Вадим Григорьев не так уж далеко уходит от зримого мира. Он словно синтезирует своё эмоциональное знание, память, фантазию в концентрированные, всегда точно прорисованные, «сгущенные» до взрывной силы образы. Они странно и завораживающе совмещают в себе материальность и умозрительность, обладая при этом особой значительностью, некоей «сверхтяжестью», говоря языком астрономов. И — пластической завершённостью, отточенностью, окончательностью: художник не признаёт той недосказанности, которая многими почитается непременной частью непринуждённого артистизма.
Григорьев — начиная с математически выверенных композиционных решений — устремлён к некоему абсолюту, не оставляя места неопределенности.
В нефигуративной живописи это весьма эффективный ход. В картинах Григорьева зрительскому воображению приходится искать и находить не во времени, но в пространстве и сути: определённость форм оставляет поле для их интуитивной интерпретации, ведь беспредметное изображение — не более чем интуитивная картина бессознательного, тот самый «визуальный образ чувственного опыта».
В искусстве его — не тёмный, клубящийся туман смятённого подсознания, но строгий и серьёзный взгляд в его глубину, стремление отыскать и там — логику и гармонию.
Вадим Григорьев словно проходит «сквозь» амальгаму видимой реальности и видит таинственную логику незримого, скрытые ритмы, зыбкие, но логические связи предметов и их отражений. При этом он смело и, несомненно, удачно работает над объектами, совмещая живопись с объёмными формами. И здесь тщательность, артистизм работы с деревом или металлом придаёт работам его покоряющую убедительность, ту естественную отточенность, что сообщает композиции цельность и «окончательность», свойственную именно природе. Но — вместе с тем — и несомненную рукотворность, подчинённость материи искусной руке мастера.
Обращение художника к древним символам (руны, крест etc) не кажется данью быстротекущей моде и банально понятой эзотерике. Напротив, это стремление прикоснуться к изначальным иероглифам сознания, к изображению эмоций, столь в принципе близкое серьёзному искусству, когда оно устремлено к познанию универсалий.
И всё же философические интерпретации — лишь маргиналии в пространстве искусства серьёзного, пластически и интеллектуально личностного, а именно таковым видится искусство Григорьева.
Мир его искусства порой может показаться и жёстким. Но в нём — логика ясной мысли, праздничность красок и пафос познания (а в мире, где много зла, познание — всегда якорь спасения). Есть страсть, преданность вековым ценностям. Есть собственная пластическая интонация, укорененная в понимании художественного и философского наследия.
Творчество его при всей индивидуальности принадлежит времени и миру. Оно вносит в созидание нового, без слов понятного единого мира свою лепту.
