Юрий СИМОНОВ
Шахтёрские забастовки 1989 года в СССР и некоторые размышления по поводу нынешней ситуации в рабочем движении. Продолжение
Глава 6
Чего хотели и что получили в реальности шахтёры в результате своей героической борьбы в период 1989-91 годов; или некоторые грустные факты современного положения горняков в России и в мире.
Стали ли шахтёры полноправной частью населения? Стали ли они лучше жить?
Вот некоторые факты и цифры для сравнения:
Данные по производственному травматизму, о которых сообщали и продолжают сообщать средства массовой информации и ГОССТАТ, МЧС и Ростехнадзора:
— с начала 2009 года по август на угольных шахтах Кузбасса погибли не менее тридцати человек;
— на угледобывающих шахтах Кемеровской области с начала года произошло четыре крупные аварии. Авария на шахте №12 в Киселёвске, где 17 августа, по предварительным данным, погибли три горняка. Эта авария стала пятой с начала года;
— согласно данным ИА REGNUM со ссылкой на различные государственные источники, по итогам семи месяцев с начала 2009 года, в ЧП на кузбасских на шахтах пострадали 42 человека, в том числе 12 были травмированы смертельно;
— в целом по угольной промышленности в Российской Федерации за год в среднем в результате несчастных случаев на производстве погибает до 40 человек, а ранения и травмы разной степени тяжести получают сотни работников шахт.
Всем нам памятны и крупные катастрофы на российских шахтах последних нескольких лет, в результате которых погибли десятки людей.
Одной из «эффективных» мер правительства, направленной на «решение» проблем угольной промышленности после одной из таких катастроф в марте 2007 года на шахте «Ульяновская» в Кемеровской области, было введение в район Кемерова и других шахтёрских городов и посёлков подразделений спецназа МВД — на всякий пожарный, так сказать…
Приведённые выше факты и данные если и сопоставимы со статистикой советского периода, то с признанием одного факта — тогда, в СССР, подобный уровень травматизма был бы предметом обсуждения на государственном уровне, а значит, на соответствующем уровне были бы приняты соответствующие меры, «эффективные» или не очень.
В СССР явление производственного травматизма имело место быть, в чём нет сомнений. Однако уровень решения проблем, связанных с производственным травматизмом, в СССР имел несколько другой характер по сравнению с современным периодом «свободной рыночной экономики» и наличия класса «эффективных собственников».
Средняя зарплата по шахтёрским районам: она весьма значительно варьируется в зависимости от рентабельности той или иной шахты или района угледобычи, а также, видимо, от «эффективности» собственника.
Но в целом она не превышает 15 тысяч рублей в месяц, что кажется странным на фоне советских 400 и более рублей в месяц, получаемых шахтёрами в СССР, с учётом возможности советских тружеников на такие деньги съездить на курорт на Юге СССР или на экскурсию в столицу и крупные исторические центры «нашей великой советской страны», или, на худой конец, за шубами в Ташкент.
На некоторых шахтах в последнее время говорят об увеличении зарплаты аж до 20 тысяч, например, в Киселёвске. Это не может не вызвать некоторое «умиление» по поводу «заботы» эффективных собственников о шахтёрах.
Всё это кажется «странным» также на фоне того, что российский уголь по прежнему продаётся на зарубежных рынках, прежде всего западноевропейском.
Впрочем, роль «эффективных собственников» заключается не в том, чтобы заботиться о работниках. Видимо, она в чём-то другом, и это несколько запоздало понимают сейчас сами шахтёры, все «непосредственные производители», по крайней мере, наиболее сознательная их часть.
Символом несправедливости стала система оплаты труда горняков, когда большая часть их заработной платы зависит от объёма выработки угля. При этом только треть зарплаты является фиксированной ставкой, которая в зависимости от специальности шахтёра, его стажа и квалификации колеблется в среднем от 8 до 12 тысяч рублей.
Ещё один аспект современного положения шахтёров в отрасли и в обществе в целом, о котором необходимо упомянуть: имеют ли они или их представительные органы, прежде всего профсоюзы, возможность оказывать влияние на принятие решений по поводу производства, по поводу реализации выпущенной продукции, по поводу распределения прибыли, то есть на ту сферу, которую шахтёрское движение в период 1989-1991 годов считало основной с точки зрения его интересов?
Думаю, что ответ на эти вопросы будет однозначным — не имеют.
Всем этим кругом вопросов занимаются исключительно так называемые «эффективные собственники», то есть реальные хозяева угольной промышленности, в числе которых можно без особого труда обнаружить и бывших директоров шахт и угледобывающей отрасли советского периода, а также губернаторов и других участников «властной вертикали», например, до недавнего времени господина Тулеева, бывшего члена ЦК КПРФ, который был столь популярным среди шахтёров в 1989-м.
Имеют ли шахтёры какой-то вес или, говоря несколько иначе, считаются ли с их мнением при принятии решений в отношении производства и распределения прибыли в настоящий момент?
Думаю, что в целом и здесь ответ однозначен — нет.
Шахтёры занимают то положение в современном российском обществе, которое им отведено в силу объективных условий разделения труда — абсолютно подчинённое.
Как видим, «завоевания» шахтёров несколько не те, которых они добивались двадцать лет назад.
Интересно, что нефтедобыча и тогда расширялась и как отрасль находилась в более выигрышном положении по сравнению с угледобычей. Работники нефте- и газовой промышленности в СССР особо не роптали в то время, хотя и в этих отраслях были попытки организации забастовок и акций протеста.
Однако они никак не выделялись на фоне того, что случилось с угольщиками.
Глава 7
Некоторые выводы, которые могут показаться поспешными и слишком категоричными, а также кое-что о современном состоянии угольной и горной промышленности во всём мире, и о рабочем протесте, которого нам так не хватает сейчас в России
Таким образом, можно сделать некоторые выводы в отношении причин акций протеста и массового забастовочного движения периода 1989-1991 годов:
Основной объективной причиной можно считать ухудшение экономической ситуации в СССР, что нашло своё отражение в снижении уровня жизни большинства населения во всех советских республиках.
Субъективной причиной роста забастовочного и протестного движения, хотя и не единственной, можно считать нежелание огромных масс населения мириться со снижением своего уровня жизни на фоне завышенных ожиданий на волне Перестройки, многочисленных обещаний, даваемых населению и рабочему классу партийным руководством страны в отношении улучшения ситуации в экономике и социальной сфере, на фоне разочарований от провалившейся социальной политики руководства СССР, и недовольства открывшимися фактами наличия экономических и социальных привилегий правящего слоя СССР — «партхозноменклатуры».
Безусловно, была уверенность в том, что именно горняки-угольщики станут тем тараном, который поможет добить монополию КПСС на власть и привести к власти новых руководителей, которые учтут требования и чаяния шахтёров.
При этом события 1989–91 годов можно назвать периодом «буржуазно-демократического подъёма», в котором рабочий класс сыграл невольно роль основной силы в свержении отнюдь не социалистического режима КПСС, а также роль невольного помощника для региональной (республиканской) части правящей советской бюрократии («хозноменклатуры») в её взятии власти у союзной бюрократии.
Впрочем, российскому рабочему классу не привыкать — он уже помог в своё время, в более ранний период советской истории, придти к власти «новому классу», ряды которого в основном и пополнялись из среды городских рабочих.
Данные процессы были объективными и предопределенными предшествующими социально-экономическими процессами, как это не печально звучит для некоторых «пролетарских революционеров» и левых активистов, для тех, кто убежден, что в истории есть место, в определённые периоды даже решающее, субъективному фактору.
С точки зрения системного подхода, процессы того времени также можно рассматривать как «период нарушения равновесия системы», «период бифуркации» и т.д.
Вряд ли, однако, можно рассматривать описываемые процессы как смену «способа производства» в марксистском понимании этого слова, ибо он, способ производства, по сути, остался тем же.
По сравнению с советским временем, изменились только некоторые формы распоряжения и владения собственностью, после того, как реальные «эффективные собственники» закрепили за собой (присвоили) те из них, которые сложились уже в СССР.
Этими реальными «эффективными собственниками» выступает всё та же советская бюрократия («хозноменклатура»), которая была порождением советского периода истории.
Данный социальный слой занимает определённое положение в объективно сложившемся разделении труда, при этом, однако, являясь зависимым от экономической ситуации в стране и в мире и от положения в социальной иерархии российского общества, где решающую роль играет узкая прослойка высшей государственной бюрократии во главе с очередным её выдвиженцем (в настоящее время таковым является Владимир Путин).
После мощного подъёма в период 1989-90 годов рабочее движение претерпело спад, совпавший с углублением кризиса в 1991 году и с началом реформ 1992-1999 годов.
Проходившие после начала реформ акции протеста носили уже другой характер. В целом это были либо оборонительные акции, либо акции отчаяния в условиях длительных невыплат зарплат, за исключением всероссийских протестов 1998 года, в которых угольщики играли существенную роль.
Шахтёры-угольщики в 1998 году вновь попытались сыграть роль некоего тарана, способного повлиять на политические решения в российском обществе после дефолта того года.
Результатом стали перегруппировка в рядах правящей бюрократии и выдвижение из её рядов новой кандидатуры, которая должна была возглавить процессы управления обществом на определённый политический срок.
Такой кандидатурой стал В. В. Путин.
Итогом борьбы шахтёров вновь стала вовсе не их победа как решающей силы, определяющей эволюцию общественно-экономической системы российского общества, а демонстрация ими силы, подчинённой интересам правящего класса, которой можно, как оказалось, весьма успешно воспользоваться в своих корыстных интересах.
Можно для сравнения и с целью подтверждения несколько категоричных выводов, сделанных автором данной статьи, привести факты состояния угольной промышленности и соответственно положения шахтёров в других странах, в том числе и в бывших странах так называемого «реального социализма».
Польша была одной из первых стран, где шахтёры, вместе с другими категориями промышленных рабочих, например, судостроителями, составили основу движения за «рыночные» реформы и борьбы против правящей партии «коммунистов» (Польской объединённой рабочей партии — ПОРП).
Положение в угольной промышленности Польши на данный момент вызывает некоторое «недоумение» — в Силезии осталось не более 10% тех мощностей угледобычи, что были в этой стране к 1991 году, да и те постепенно закрываются.
Польские шахтёры, правда, пытались протестовать, как обращаясь к «совести» власть предержащих («разве за это мы боролись?»), так и устраивая уличные демонстрации, приводившие неоднократно к жестоким уличным столкновениям (события в Варшаве и других городах осенью 2006 года). Тем не менее, угледобывающая промышленность в этой стране доживает свои последние дни.
В Румынии шахтёры-угольщики были застрельщиками протестов ещё в период правления Чаушеску — волнения в шахтерском районе Валья Жиулуй имели место в 1977 году.
В период после свержения Чаушеску и «коммунизма», в 1989-1991 годы, шахтёры стали предметом игр политиков разного толка, прежде всего Илиеску и других бывших «коммунистов».
Румынские шахтёры также как и в России, стали тараном, который помог некоторым политикам прийти к власти и на какое-то время остаться там.
Когда они стали не нужны политикам, и когда выяснилось, что угольная промышленность в целом нерентабельна, их интересы были попросту проигнорированы, и угольные шахты стали в конце 90-х годов закрывать, в том числе и под давлением бюрократии ЕС, куда Румыния так стремилась (и наконец, вступила туда в 2007-м).
Мощные шахтёрские протесты 1999 года, хотя и запоздалые, против закрытия шахт и ликвидации угольной промышленности в условиях «углубления рыночных реформ» были жестоко подавлены, их лидеры (Мирон Козма и др.) были заключены в тюрьмы, и угольной промышленности пришлось пройти путь реструктуризации, в результате которой от неё практически ничего не осталось.
Судьба угольной промышленности Украины также драматична.
Украинские шахтёры сыграли одну из решающих ролей в движении двадцатипятилетней давности, пытаясь координировать свои действия с горняками Кузбасса. Горняки же Кузбасса очень скоро, в рамках, так сказать, «хозрасчёта и экономической самостоятельности», стали преследовать свои собственные, «местечковые», цели.
Неудивительно, что вскоре и донбасские горняки, на волне политизации движения, выступили за независимость Украины от союзного центра.
Донбасские горняки также во многом повторили судьбу всесоюзного шахтёрского движения, также стали разменной монетой в играх местной и украинской элиты, также стали не нужны политикам, когда те достигли своих целей.
В 1996 году попытка горняков Донбасса провести протестные акции против многолетних невыплат зарплат с перекрытием железных дорог в районе была жестко пресечена властями, а кое-кто из шахтёрских лидеров угодил в тюрьму.
Шахтёров уже не боялись. С ними можно было больше не считаться.
Положение на украинских шахтах также драматично, как и на российских; высок уровень травматизма и катастроф; экология в районах угледобычи также является огромной, практически неразрешимой проблемой.
Ещё большее «недоумение» вызывает положение угольной промышленности в такой традиционно угледобывающей стране, как Британия, где мощная стачка угольщиков в 1984-1985 годов против закрытия шахт и против правительства консерваторов во главе с Маргарет Тэтчер привела к совершенно противоположному результату — разгрому профсоюза угольщиков и резкому сокращению доли угольной промышленности в британской экономике.
Причём шахтёры, которые были известны в Британии на протяжении всего XX века своими мощными традициями борьбы и могли позволить себе запросто отправлять в отставку неугодные им правительства (в основном консерваторов, но и лейбористам периодически доставалось), оказались не нужны не только консерваторам, но и всему обществу, в том числе и лейбористам, а также британским профсоюзам, которые в своей массе не поддержали забастовку угольщиков в 1984 году.
От когда-то страшного для власть предержащих профсоюза британских угольщиков почти ничего не осталось, кроме названия, а его лидер Артур Скаргил, популярный в 70-е и начале 80-х годов, оказался не у дел.
После поражения шахтёров настало время «собирания камней» и для остальной части британских профсоюзов, которые потерпели ряд стратегических поражений во время других, более поздних по времени, трудовых конфликтов.
В 90-е годы власть в Британии уже не боялась массового рабочего движения, которое к тому времени лишилось своего авангарда в лице шахтёров.
Интересно то, что настроения британских горняков в момент подъёма их активности в начале 80-х годов были явно не пролиберальными и прокапиталистическими, т.к. они жили не в «социалистической» стране, типа СССР, Польши или Румынии, и не понаслышке знали, что такое «рыночная экономика».
Тем не менее, британское правительство консерваторов оказалось не столь бездушным к нуждам горняков, как сменявшие друг друга в 90-е годы российские правительства, и оказало тогда существенную финансовую поддержку профессиональной переподготовке работников закрывающихся угольных шахт, и даже способствовало переезду в другие районы тех шахтёров и их семей, которые пожелали покинуть традиционные угольные районы.
Впрочем, Англия не Россия.
Угольная промышленность Британии оказалась нерентабельной также на фоне открытия месторождений нефти в Северном море, резкого снижения доли угля в общей массе используемых британской экономикой энергоносителей, и более дешёвого угля, ввозимого из других стран, которыми оказалась, в том числе и «пореформенная» Россия.
Все эти проявления протестной активности угольщиков в указанных странах были хотя и мощными, но не скоординированными и не синхронными, локальными по своему проявлению, что говорит о том, что с интернационализмом в рабочем движении на «современном этапе» как-то напряжённо.
Вопрос, однако, в том, когда с ним было «не напряженно».
Нечто похожее произошло в 70-90е годы прошлого века в США, Бельгии и других странах, где доля «экономики услуг» увеличивалась, а доля угледобывающей промышленности и других отраслей «первичного сектора» соответственно быстро сокращалась.
В Бельгии, например, в традиционных угледобывающих районах Валлонии угледобыча практически сведена к нулю.
В Японии ещё даже ранее, чем в других странах, в 50-60-е годы, угольщики были одним из наиболее активных отрядов рабочего движения. Годовая забастовка на шахтах Миякэ в 1961-62 годов, сопровождавшаяся жестокими рукопашными схватками с полицией и с корпоративными охранниками, массовой профсоюзной компанией солидарности по всей Японии и актами гражданского неповиновения по всей стране, привела к частичным уступкам шахтёрам и…. к финальному разгрому профсоюза горняков!
С того момента начинается период постепенного спада организованной и массовой борьбы японских наёмных работников и упадка профсоюзного движения в целом.
С 1974 года прекращаются ежегодные так называемые «весенние наступления трудящихся» Японии, и в 80-е годы прекращает свою деятельность одно из самых боевых профсоюзных объединений — СОХИО.
При этом практически полностью в недрах Японии истощаются запасы угля, и вся японская экономика переходит на нефть и газ.
Тем не менее, шахтёры, причём не только угольщики, если понимать этот вид деятельности в более широком смысле, продолжают играть важную роль в рабочем и общественном движении там, где доля добывающих отраслей в экономике остаётся сравнительно большой.
Например, в некоторых странах Латинской Америки, особенно в Боливии и Чили, по-прежнему высока протестная активность шахтёрских организаций. Более того, шахтёрское движение в Латинской Америке как нигде, наверное, политизировано.
В Боливии шахтёры способствовали приходу к власти Эво Моралеса, который хоть и левый политик и представитель автохтонного индейского населения страны, и сам в прошлом профсоюзный лидер, но уж очень его победа напоминает предыдущую историю участия шахтёров в прокладывании пути в политику различным популистским деятелям.
Правда, в этой стране шахтёры часто вступают в конфликт не только уже с левым правительством Моралеса, но и друг с другом, как это показали события в провинции Кочабамба в 2007 году.
Несколько иная картина в Чили: часть шахтёрских профсоюзов была в своё время настроена против правительства социалиста Сальвадора Альенде в начале 70-х, но затем, после известных событий 1973 года, активно и даже яростно выступала против диктатуры Аугусто Пиночета.
В настоящий момент шахтёрские профсоюзы Чили, прежде всего профсоюзы работников медной и других отраслей, как правило, выступают против правительственной политики модернизации шахт, даже несмотря на то, что в Чили в настоящий момент у власти социалисты. Горняки там являются одним из наиболее активных элементов рабочего движения.
Высок как, пожалуй, нигде уровень протестной активности шахтёров и их профессиональных организаций в ЮАР и некоторых других странах Африки. Шахтёрские профсоюзы там, тем не менее, далеки от воспевания рыночной экономики и её «преимуществ», так как на своём опыте почти каждый день убеждаются, что интересы «эффективных собственников» весьма, мягко выражаясь, далеки от интересов самих шахтёров.
Впрочем, и в ЮАР отчасти воспроизводится старая картина — шахтёры поддерживают «левое» правительство Африканского национального конгресса (АНК), которое, по большому счёту, мало что делает для кардинального решения многих проблем горной промышленности, и прежде всего по улучшению условий труда и снижению доли травматизма, а предметом гордости правительства ЮАР является то, что «раньше не меньше тысячи шахтёров погибали на шахтах за год, а теперь только (!) 200» [Доклад Табо Гази, представителя правительства ЮАР на Конференции по промышленной безопасности, прошедшей в Санкт Петербурге в мае 2009 года].
Известно также, что и в России доля угледобычи в производстве энергоносителей также неуклонно снижается, хотя и намного медленнее, чем в странах Западной и Восточной Европы.
В топливно-энергетическом балансе (ТЭБ) России доля угля в исторической динамике, согласно последним данным, в 50-е годы достигала 65%, в 60-е годы — 40-50%. В 70-80-е годы угольное топливо было вытеснено нефтегазовым, и в настоящее время доля угля в ТЭБ России составляет лишь 12-13% , а в топливном балансе теплоэлектростанций — примерно 25%. В настоящее время в ТЭБ России на газ приходится 49%, нефть — 32%, уголь — около 13%.
Целые угледобывающие регионы России оказались в 90-е годы подвержены процедурам реструктуризации, например Воркута и воркутинский регион, и не только он.
Некоторые экономисты, правда, утверждают, что роль угледобычи будет возрастать, в том числе и в силу дешевизны добычи угля в России, однако в условиях мирового кризиса и роста доли нефти и других источников энергии в ТЭБ такое утверждение кажется сомнительным.
Эти факты и цифры говорят о многом, в том числе и о размывании социальной базы массового шахтёрского движения.
И не только его, но и всего рабочего движения эпохи «Второй Промышленной («электротехнической») Революции».
Вышеприведённые факты указывают на то, что интересы у рабочего движения в эпоху производительных сил «второй промышленной революции» в разных странах и даже регионах одной и той же страны могут быть разными, а их проявление — несинхронным, даже несмотря на кажущуюся близость классовых интересов составляющих этого движения.
Это, в свою очередь, говорит о том, что роль традиционного промышленного рабочего класса как субъекта революционных преобразований в XXI веке может и должна быть подвергнута пересмотру, как бы спорно и не по-марксистски это не звучало.
Продолжение следует
Читайте также:
