Дмитрий ЖВАНИЯ
Тамара Константиновна Томилина (в девичестве – Мосягина) — простая русская рабочая женщина. Ей 81 год. Она — бабушка моего знакомого. Вначале я хотел написать пафосное предисловие к интервью с Тамарой Константиновной — мол, как плохо, что такие люди, как она, редко попадают в поле зрения масс-медиа. Но не стал этого делать. Сама Тамара Константиновна лишена всякого пафоса, несмотря на то, что вытерпела неимоверно тяжёлые испытания. Девочкой она три года прожила в блокадном Ленинграде. А после войны и до самой пенсии проработала на Сестрорецком инструментальном заводе имени Семёна Воскова, ликвидированном пять лет назад. Её портрет висел на заводской доске почёта. Ей вручали грамоты за достигнутые высокие показатели на производстве. Благодаря ей выжила её младшая сестра. Она воспитала сына, а потом — внука. Была хорошей женой. Словом, Тамара Константиновна Томилина и такие же рабочие женщины, как она, наряду с Сергеем Королёвым, Юрием Гагариным и Валерием Харламовым, определяли лицо и суть государства под названием «СССР». Только о Томилиной — типичной женщине советской эпохи — вряд ли кто-нибудь снимет фильм. А жаль. Ведь весьма непросто проявлять неброский героизм в повседневной жизни.
— Где ваша семья жила перед войной?
— Моя мама жила в Сестрорецке, на Угольной улице. У них в семье было шесть девочек и один сын. В Сестрорецке мама и познакомилась с папой. Они поженились, и она уехала жить к нему на Антоновскую (улица в Калининском районе Санкт-Петербурга; проходит от Замшиной улицы в сторону Пискарёвского проспекта — прим. ред.) . Отец отца, дед мой, был цыганским бароном, а мать, моя бабушка — русская.
— Странно. Цыгане не особенно охотно женятся вне своей этнической группы…
— Бабушка была из богатой семьи, и дед из богатых. Он ходил в их дом. Познакомился с ней, и вот — она вышла замуж.
— А чем до революции занималась семья вашей бабушки? На чём она нажила состояние?
— Не знаю, чем занимались. Знаю, что она из богатой семьи. Ей дали дорогое приданое, вещи. В той семье, цыганского барона, было три сестры и брат – мой отец. На Антоновской улице мы и жили. Отец и дедушка работали на «Арсенале». Мама моя тоже работала на «Арсенале», в конторе, она техникум закончила, а дед потом тоже в конторе работал, а отец на станке. Потом война началась, и мы там всю блокаду и прожили. Это был двухэтажный частный дом. Большой дом. Приехала папина сестра, у неё муж был военный, и перед войной их отправили в Киев. Она приехала за сыном, за Сашкой — моим двоюродным братом, чтобы забрать его. И война началась. Она с нами так блокаду и жила тоже. У неё не было документов, наши сразу сдали Киев, муж у неё погиб, и она с нами до самого конца находилась. Звали её Миля. В 1943-м немцы дом разбомбили, он сгорел, он же деревянный был. Мы в бомбоубежище, в чём были, ушли, с тем и остались. Полотенце, трусики и всё. Нас поселили в кинотеатр «Гигант». В вестибюль, мы жили там. А потом после этого нас через Ладогу в сорок четвёртом году отправили в Новосибирск.
— Вы родились в декабре 1932 года. Значит, вам было девять лет, когда началась война…
— Да, верно, десятый год шёл. Что я пережила! Это не дай Бог… Нас, детей, у мамы было четверо: три девочки и мальчик, наш братишка Саша. Вначале у нас умерла сестрёнка, мы остались втроём: я, Рая и Саша. Потом Саша умер, летом. Трупы возили на Пискарёвку: все трупы, которые подбирали по Ленинграду, — все туда увозили. И от завода «Арсенал» мать послали работать – зарывать трупы. Там давали военный паёк, кашку давали, хлеб. И вот она там работала. Если бы не это кладбище, дополнительный паёк, мы бы не выжили. Надо было нас кормить. Вот она утром уходит работать, а я к обеду иду туда, на Пискарёвку, пешком. Я так боялась ходить! Кругом трупы. Я шла, оглядываясь — боялась, что сейчас встанет сейчас кто-нибудь из мертвецов и даст по башке. За котелком ходила, кашу давали. Я вот этот котелок принесу и ребят покормлю.
— Ваша мать сама кашу не ела, вам отдавала?
— Да. На неё было покушение. Мама была нехуденькой женщиной. Когда она возвращалась домой с работы, на неё с топорами напали людоеды. Хорошо, сосед её спас. Да, людоедство было… Как вспомню — ужас один. Сосед съел свою дочку, сына и жену. Потом завёл патефон и стал танцевать, плясать. Наелся, сыт. У него глаза сделались – ненормальные, выпуклые такие. Но вскоре его обнаружили и расстреляли. На рынке столько котлет было из человечьего мяса — на рынке возле «Гиганта». Ужас один…
— А милиция что делала?
— Милиция их всех расстреливала. Много вредителей было. Сколько немцев у нас там падало, на Антоновскую. Наши же сбивали немецкие самолёты. Лётчики выпрыгивали с парашютом. Когда поймают, а когда не поймают. И они скрывались. В нашем районе тогда были одни деревянные дома…
— А что делала милиция с теми, кто на рынке продавал котлеты? Ведь такой товар не мог не вызывать подозрения в блокадном городе?
— Забирали. А что толку! Всяко люди устраивались. Но пьяных не было. По-разному люди себя вели. У нас, у деда, были две собаки охотничьи. Он был охотником. Сколько бабушка ни плакала, ни ругалась, ни говорила: «Отдай ты собак! Пусть люди их съедят». Их же ели. А он — ни в какую! И делил с собаками свой паёк. Долго он не протянул. Сам голодный, собаки тоже. Однажды ночью просыпаемся. Он — на полу. Мы все собрались. Умирая, дед просил хлеба. А хлеба не было! По карточке 125 граммов хлеба получали, больше ничего. А сейчас хлеб на земле валяется… Дед умер, и мы его с мамой на Пискарёвку увезли. Похоронили в ту могилу, что третья от входа. А собаки подохли сразу. Орали, выли перед смертью. Забрали их. Сосед пришёл и попросил: «Отдайте нам». Мы их есть не стали.
— А почему?
— Ты что, своих собак есть будешь? Дед любил своих собак и за них погиб. Мы с двоюродным братом, Сашкой, ходили на Бадаевские склады, которые разбомбили в 41-м. Там неприкосновенный запас был, и мы собирали, что находили в песке — печенье да всякую дрянь, мыли и ели. Мы же голодные были. А как раз немец стал бомбить. И Сашке полпопы оторвало. Он меня накрыл. Он на год старше меня был. Мы пришли домой, и его в госпиталь отправили, а меня отлупила мать — мол, зачем туда пошли. Вот так и жили. Наверх ходили фугаски гасить. На чердаках сидели. Туда со школы нас посылали.
— Магазины не работали?
— В магазинах ничего не было. За хлебом стояли, за 125 граммами, мы стояли в очереди. Утром вставали и стояли в очереди… Мёрзли очень. Хорошо печки у дедки были сделаны. У него и дрова заготовлены были. Так бы мы не пережили.
— Мне бабушка рассказывала, что они в блокаду делали студень, вываривая ремни, или из клея…
— Да, студень из кожи варили. Дед до войны охотился на зайцев, а шкуры их вешал и сушил. А Сашка такой проходимец был! Он нашёл паяльную лампу. Снимет шерсть, я замочу шкуры, и мы варили эти шкуры. Потом студень ели. Взрослые не ели, а мы ели.
— Как быстро человек привыкает к такой жизни? Вначале, я думаю, он испытывает шок. Но если люди живут так не один месяц, а несколько лет, значит, как-то они адаптируются?
— Вы знаете, я вам сейчас расскажу про себя. Рядом дома были каменные, и их разбомбили. Эти дома повыше были, чем наш, и очень много было трупов. Их вытаскивали, накрывали простынями… целые семьи. И вот когда приехали в Новосибирск, в эвакуацию, я не могла под белой простынёй спать. Мне всё вспоминалась та бомбёжка. Это очень действовало, все эти трупы. Идёшь по улице – человек лежит — видно, зарубили людоеды. Или идёт человек, нет сил у него, он падает и умирает. А потом мы никакого внимания на трупы уже не обращали. Лежит человек и лежит.
После дедушки у нас бабушка умерла. Тогда страшно было. У неё цинга началась. Вы знаете, что такое цинга? У неё мясо отпадало, кожа… Всё! Гниёт человек. Она такой страшной стала! Она умерла, а мы её ни помыть, ни одеть не могли. Просто в простыню завернули, зашили и на Пискарёвку отвезли. Цинга эта поражала, потому что не было ни лука, ничего.
— А двоюродного брата вашего вылечили от ранения?
— От ранения — да. Он умер не от этого. Он с голоду стал есть соль и водой запивать. И он сразу полысел. Лысый стал, распух и умер вот от этого. В 43-м это уже было. Когда человек ест соль и воду, у него внутри всё разлагается. И человек умирает.
— Мне бабушка рассказывала, что летом было попроще. Собирали травы, крапивный суп варили…
— Лебеду ели, какая травка есть, всё варили. Один раз Сашка принёс, наверное, кошку. Наверное, мы кошку съели. Никто не ел, мы ели. Я туда лаврушку, перчик положила… вроде вкусно пахло.
— А нашествие крыс? Потом же в Ленинград даже специально кошек завозили, чтобы они крыс переловили.
— Котов ни одного не было, собак тоже. А крыс много было. Трупы же валялись. Они их жрали. Много у них было всего. Вон на Пискарёвке сколько лежало. Никто не знает. Я знаю!
— А какой смысл был вас эвакуировать после снятия блокады?
— Нам было негде жить. Дом-то разбомбили. В «Гиганте» мы жили месяца три-четыре. На полу, как свиньи, спали. Ничего у нас не было. Ни одеяла, ни подушек — ничего. Только что на себе одето было. Всё пропало, вся обстановка, всё сгорело.
Эвакуировали на баржах, через Ладогу. Немцы кругом ещё были. Всё обложено. Мы с сестрёнкой Райкой бегали по берегу и увидели домик, а в домике дядю Палю — мужа маминой сестры, бывшего летчика. Он спрашивает: «А ты чего, Тамарка, здесь?» — «Как чего? Мы уезжаем в Новосибирск». — «На чём вы едете?» — «На барже». Он нашёл маму, поздоровался. «Подожди, — говорит — я вас сейчас отвезу». И он на катере нас перевёз, перебросил туда, где эшелоны стояли. Нас встречали, кормили там. Вот он нас перевёз, а на той барже, на которой мы должны были плыть, все погибли. Немцы потопили эту баржу. Что там было – ужас один. Рыбы огромные на берегу лежали, трупами отожравшиеся. Что на этой Ладоге было! Ужас один…
Приехали мы в Сибирь — нас не в сам Новосибирск, а в район определили. У нас у всех — понос, боялись, что мы заразные. Но сибиряки — молодцы.
— Когда я был маленький, много говорили о героизме. Сейчас много говорят об ужасах блокады, о людоедстве, о том, что люди пытались спастись сами и не думали о других. Но наверняка были какие-то факты геройства, когда люди помогали друг другу.
— Предателей много было. Мы, например, пошли в бомбоубежище — оно рядом с нашим домом было, — а там предатель ракету пускает. Немцы-то летают, они низко летают и бомбят. Вот почему наш дом-то разбомбили. Вот этих паразитов ловили все. И вообще было очень дружно. Если сейчас блокада будет… Сейчас такой народ, что все погибнут. Никто друг другу руку не подаст, а тогда многим помогали. Соседи друг другу помогали, жили дружнее, чем сейчас. Моя тётка, папина сестра, в центре жила, возле Витебского вокзала, на улице Дзержинского, сейчас Гороховая. Она молоденькая была, медсестрой работала. Очень дружно она жила с соседями. Друг друга уважали люди.
Всё-таки воспитание при Сталине совсем другое было. Сейчас же посмотрите, болтают по телевизору, а толку никакого. Люди же гибнут. Вот взять приезжих из Средней Азии. Вот у нас уборщицами работают девчоночки по пятнадцать лет. Они не учатся. Они двор убирают всей семьёй. Я спросила: «Ты учишься?» Они без прописки здесь. А раньше такого быть не могло, все учились, получали образование. Если война будет, мы проиграем. А я знаю, что будет война! На нас опять пойдут…
— А почему ваш отец ушел добровольцем? Ведь у него была бронь как у рабочего «Арсенала»?
— Когда стали помирать люди, он очень переживал, говорил: «Я, здоровый мужик, здесь нахожусь, а там люди гибнут». И он даже не с нашего района ушёл добровольцем на фронт в 1942-м. Он ушёл, а маме не сказал. Только потом написал письмо — мол, нахожусь на Пулковских высотах. Просил у матери прощения. Он тоже переживал. И всё. Больше ни одного письма. Так мы и не знаем… Потом нам прислали извещение, что он пропал без вести. Не знаем даже, где похоронен. Вот он нас оставил одних. Удрал.
— А рядом с вашим районом были воинские части?
— В 42-м в наш большой дом, на первый этаж, подселили целый батальон. Они на полу спали. Мне их так жалко было. Завалятся — и так и спят. Без подушек.
— В Сибири вы какое-то время жили в деревне, в колхозе? Более или менее сносно?
— Сносно. Там зажиточные сибиряки были. Подселяли нас в дома. Нас поселили в дом, где дедушка Амброс и девушка Марта жили. Они нас накормили, одели. Но пока ехали, на каждой остановке останавливались и сгружали трупы. Многие умирали, не доехав до Новосибирска.
— Люди умирали из-за слабости?
— Не только. Многие переедали. Кормили в эшелоне хорошо. Просишь: «Мама, дай хлеба». А мама по кусочку давала. И говорила: «Хватит, ребята». — «Мама, ну дай ещё». — «Нет!» Мама нам не давала. Предупреждали: «Не перекармливайте детей!» Так мы живы остались. А кто переел, те не выжили.
— А как называлась деревня, в которой вас поселили?
— Забыла.
— Там в основном женщины жили?
— Женщины и старики. Работали мы в колхозе.
— Хорошо вас в деревне встретили?
— Очень хорошо. У меня ноги были отнявшиеся. Бабка меня вылечила. Горницу свою чистую отдали. Молодцы они все. Мама работала кладовщицей. У них там народ неграмотный. А мама грамотная. И вот мама ещё свою родную сестру в Новосибирске встретила. Мы жили за двести километров от Новосибирска. А мама ездила в Новосибирск с дедом Амбросом продавать мясо. Он продавал, а она деньги собирала для колхоза. Мы знали, что из Сестрорецка завод инструментальный имени Воскова в Новосибирск отправили. Мамина старшая сестра Маша уехала вместе с заводом. Она приехала к маме. И мы её немного откормили. В Новосибирске-то не очень было хорошо. Но 1946-м мы уехали в Новосибирск. Маме её сестра говорила: «Ну что ты здесь будешь делать? Там вместе выберемся!» У неё комната была в Новосибирске на Щетинкиной улице. Мама: «Поедем, поедем!» Я говорю: «Зачем ехать? Живём и живём». Дед Амброс тоже говорил: «Тася, не езжай, ещё голод там». Колхоз выделил нам полмешка проса, заморозили для нас молоко. В общем, они нас отправили. Пока у нас было и просо, и молоко — всё было нормально. Когда у нас всё кончилось, сестра мамина начала предъявлять претензии. Есть нечего! И мама с ней поругалась. В Новосибирске мама комендантом устроилась, и я вначале работала курьером на ткацкой фабрике, а потом мотальщицей. Иначе было не прожить.
В 1947-м открыли въезд в города, и мы вернулись в Ленинград, поселились в Сестрорецке, на Угольной улице, в маленьком старом деревянном доме. Жили все вместе: и мамины сёстры, и их дети. Как цыгане! На полу спали. Потом мама устроилась на Сестрорецкий инструментальный завод имени Воскова. Я не работала – с местами рабочими очень плохо было. Потом мама приходит и говорит: «Возьмут тебя на завод. Подойди к начальнику 21-го цеха». Я пришла, и меня взяли ученицей фрезеровщика. И вот на этом заводе имени Воскова я отработала 45 лет.
Мы стали с мамой работать, и нам дали 15-метровую комнату в Промстрое, это у вокзала — такие жёлтые дома. Там было паровое отопление. В одной комнате жили вчетвером: мама и нас трое (у мамы после войны сын, Юра, ещё родился от второго мужа). Кровать с помойки взяли — железную, матрасы набили сеном. Вот и спали. Ничего же не было! Надеть нечего было. Так и жили. Мама моя так и умерла в этой комнате, от рака. Говорили, что все, кто на Пискарёвке работал, умирают от рака. И правда, все, кто с ней работал, умерли от рака. Работа тяжелая была. Она умерла в пятьдесят втором году. Ей было сорок восемь лет. А вскоре я замуж вышла.
— Образование не удалось получить?
— После войны я закончила вечернюю семилетку.
— А в блокаду школы не работали?
— Работали, но какая это учёба. То бомбежка, то ещё что-нибудь. Нас водили в госпиталь помогать. Привозили много сгоревших танкистов, молодых ребят. Мы брали их под руки и водили, куда было нужно — то к врачу, то ещё куда. Кормили их. Они же ничего не видели. Слепые они были — все слепые. Госпиталь был в больнице имени Мечникова. Далековато ходить, но мы ходили. Молодые красивые парни… Их жалко, конечно. Куда они потом?
— Всю жизнь отработали фрезеровщицей?
— Нет, потом переквалифицировалась в шлифовщицы. Но из цеха никуда не уходила, так и работала. Из этого цеха на пенсию пошла.
— Когда стало ощущаться, что жизнь налаживается? Что жить стало лучше?
— Я помню, в 49-м году продавали первые коммерческие макароны. Это уже было что-то. Можно было купить за деньги. Без карточки. Тогда же карточки ещё были. Потом всё постепенно шло. Я работала, и у меня очень много благодарностей, и медаль мне дали «За трудовую доблесть». Меня премировали. Работала я хорошо. На доске почёта висел мой портрет. Работала в суде, народным заседателем была. Всё время завод Воскова помогал. Завод был богатый. Он и оружие делал, и до войны и во время войны. В войну делали винтовки Мосина.
— Вы проработали с ранней юности до пенсии на одном заводе, в одном цеху. Скажите, вы чувствовали, что советское государство поддерживает именно рабочего человека? Что это – ваше государство?
— Вот именно! Это мы чувствовали. А сейчас завод разрушили. Матвиенко – сволочь! Это неприятно. И все мы, кто работал, все переживаем! Такой завод развалили! Он весь Сестрорецк кормил. Сколько домов построил, сколько всего. И санаторий у нас был… А эта сволочь приехала и развалила всё. Она всё продала — сейчас тут три хозяина или четыре. И немцы, и американцы, и шведы. Но там такие корпуса! Они взрывали их, а их не взорвать. Они как стояли, так и стоят. Это Петр I ещё строил. И вот они сейчас не знают, что с ними делать. Так и разрушается завод, не работает ничего. Американцы какой-то металл возят и всё. А какой был завод! Какие корпуса! Цветы посажены на аллее. Хорошо было. После войны у нас ничего не было — только инструментальный завод имени Воскова. Часть завода эвакуировали в Новосибирск. А часть осталась. В Новосибирске ещё завод Воскова работает.
— А от завода были поощрения в виде путёвок в санатории?
— Конечно, перед отпуском от завода предлагали и дом отдыха, и санаторий. Когда у меня руки разболелись, так я в Евпаторию ездила. Дали бесплатную путёвку. Путёвки нам давали очень часто. А сейчас – никуда! Даже прижали нас, пенсионеров, лишний раз на автобусе не съездишь. Это же очень дорого для нас. А завод Воскова был богатый, начальники хорошие.
— А как проводила свободное время советская рабочая молодёжь?
— Возле завода был клуб и стадион. Наша команда играла в футбол с другими заводскими командами, и танцы были. Весело было. И парк у нас был красивый, а сейчас всё разрушено. Всё! Ничего не осталось. Только кафе да бары. Ничего хорошего нет.
— Вы состояли в компартии?
— Только в комсомоле. В партию я не пошла.
— А как вы познакомились со своим будущим мужем?
— Вечер был на заводе Воскова. И он пришёл, привязался. Мама на меня сердилась. Я прихожу с завода, а Вилий у нас сидит.
— А он тоже работал на заводе?
— Он тоже был фрезеровщиком. Мы в разных цехах работали. Он в девятом, а я в 21-м. Сначала он в отделе работал. У него было ранение. Сердце плохое у него было. Хорошим он был человеком, но болезненным.
— Он был на фронте?
— Он с Японией воевал.
— Мужа вашего звали Вилием, а это имя образовано от сокращения «Владимир Ильич Ленин». Его родители были убеждёнными коммунистами?
— Его отец, Алексей Алексеевич Томилин, был начальник ГПУ Сестрорецка, а потом его признали врагом народа. Он заступился за своего друга, за Опарина. Сказал: «Да какой он враг, если вместе без портков здесь бегали». Друга его расстреляли, а Алексея Алексеевича в 24 часа с семьёй отправили в Казахстан. После войны он решил вернуться. Я уже замужем была за Вилей. Но его опять отправили — теперь уже в Красноярск. Оказалось, что он без разрешения из ссылки сюда вернулся. Жена и сыновья остались в Сестрорецке. Но где бы он ни работал, его все уважали. Мы ездили с Вилей в Казахстан. Там есть совхоз имени Томилина. Он там открыл мастерскую. Заставил всех ребят и девчонок работать. Во время войны это было. Он не служил, не воевал. Они всё время к нам приезжали, благодарили: «Алексей Алексеевич выучил нас, мы получили специальность». А в Красноярске он начальником цеха работал. Алексей Алексеевич был настоящим коммунистом. Он верил только своей партии. Он вместе с Емельяновым, с которым они работали вместе, Ленина прятал здесь в шалаше.
— Алексей Алексеевич был знаком с Лениным, но это не помогло ему избежать ссылки…
— Так уже Сталин правил. Алексей Алексеевич Берию всё винил — мол, он на Сталина плохо влиял.
— А про Ленина он ничего не рассказывал?
— На день рождения Вильке моему он подарил бюст Ленина со словами: «Вот, сынок, верь только ему!» Говорил, что Ленин — самый справедливый человек. Но правда это или не правда, я не знаю.
— В советские времена рабочей женщине было легче, чем мужчине, оказаться на доске почёта и т. д. или наоборот – охотней мужчин поощряли?
— Не было никакой разницы, мужчина ты или женщина. Все эти вопросы решали на собрании. Бригадиром я была. Меня рабочие, мужики, слушали и уважали.
— Всю жизнь работать на одном месте не скучно было? Каждый день одно и то же…
— А вы знаете, мы воспринимали это как должное: каждый день на работу, с работы. Растили вначале сына, потом внука… Так время и прошло.
