Роберт Дж. САУСИ
В 1961 г. Морис Бардеш, французский писатель, который до войны был фашистом, опубликовал провокационную новую работу под названием «Что такое фашизм?» Бардеш откровенно признавал, что по-прежнему остаётся приверженцем фашизма, и утверждал, что фашизм, особенно в его французском варианте, был идеологией, совершенно неверно понятой, оклеветанной и несправедливо забытой.
Настоящий фашизм, утверждал он, был не более жесток, чем демократическая или марксистская идеология, которые его осуждают. Зверства немцев во время оккупации ими Франции были, большей частью, следствием военных условий и необходимости вести борьбу с партизанами; кроме того, союзные войска совершали такие же преступления в отношении немецкого гражданского населения.
Далее: настоящий фашизм нельзя отбрасывать вместе с расовой политикой нацистов и их практикой массового истребления людей — эти аспекты немецкого национал-социализма были отклонениями от основ. Так как общественность разучилась понимать, что такое фашизм в действительности, — говорит Бардеш, — люди не замечают, что фашизм сегодня быстро возрождается во многих частях света, включая Францию, хотя, поскольку само это название стало одиозным, этот феномен существует теперь под другими именами.
Такие неофашисты, как Насер в Египте и молодые технократы во Франции, т. е. люди, которые снова хотят соединить национализм и социализм, редко ассоциируются с идеологией, дискредитированной если не в теории, то на практике. Так что сегодня в мире есть тысячи молодых людей, которые являются фашистами, сами того не зная.
Независимо от слабых или сильных сторон анализа Бардеша, он снова поднимает основную проблему, которая стоит перед историками современной Франции. В чём, собственно, заключалась сущность французского фашизма, как до, так и во время Второй мировой войны? Каковы были его основные или преобладающие признаки?
Бардеш сам указывает на одну из главных трудностей при изучении этой цели: большое разнообразие и многообразие движения. Это, может быть, касается фашизма во Франции больше, чем в других странах, потому что он никогда не был представлен единой централизованной партией. Вместо одной фашистской партии их было несколько, начиная с организации «Фесо» («Связка» — прим. SN), основанной в 1925 г. Жоржем Валуа, и вплоть до Парта Попюлер Франсез (ППФ — Народная партия — SN) Жака Дорио, основанной в 1936 г.
Фашизм это прежде всего дух, сказал однажды Бразильяк, — дух команды.
Противоречия и идеологическая путаница сохраняются и в тех случаях, когда историки ограничиваются в своём анализе двумя крупнейшими французскими фашистскими движениями 30-х годов, ППФ Дорио и РНП (Рассамблеман Насьональ Попюлер — Народно-национальный союз) Марселя Деа, взглядами «Же сюи парту», одной из ведущих фашистских газет Франции или известными интеллектуалами из числа французских фашистов, такими как Робер Бразильяк и Пьер Дриё Ла Рошель. Тем не менее, даже при таком сложном феномене, как французский фашизм, возможны обобщения, можно найти общий знаменатель.
До сих пор лишь в немногих исторических исследованиях, которые пытались охарактеризовать довоенный фашизм во Франции, был поставлен ряд вопросов, важных при работе над этой темой. Действительно ли французский фашизм коренился во французских политических традициях или он был всего лишь идеологией, заимствованной из-за рубежа? Почему до и во время Второй мировой войне он играл второстепенную роль на французской политической сцене, — может быть, именно потому, что он не был отечественной философией? Имел ли он тесные связи с традиционным французским консерватизмом (точнее, консерватизмами) или был чем-то совершенно особым? Были ли его цели, в основном, националистическими или европейскими? Отличался ли он значительно от немецкого национал-социализма, и если да, то почему многие французские группы во время войны сотрудничали с немцами?
И, наконец: имел ли французский фашизм идеологию, чётко определённый ряд политических, социальных и экономических целей, или он был, как иногда утверждают, своего рода лихорадкой, смятением чувств, не подкреплённых никакой доктриной?
Некоторые учёные считают, что фашизм был своего рода романтизмом, основанным на «эстетическом» отношении к политике, отношении, в котором не было ни разума, ни реализма, и, следовательно, французский фашизм вряд ли можно рассматривать как серьёзную идеологию.
Несомненно, изо всех этих вопросов трудней всего решить проблему происхождения французского фашизма. Рене Ремон в своей книге «Правые во Франции» считает фашизм феноменом, совершенно чуждым французским политическим традициям. Большинство т. н. фашистских союзов 20-х и 30-х годов в действительности не были фашистскими, а были по своему характеру и своим идеям ближе к более ранним националистическим движениям, бонапартистскому и буланжистскому, чем к «современным иностранным».
Волнения 6 февраля 1934 г., которые многих заставили тогда говорить о фашистской опасности, в действительности больше походили на «буланжистскую агитацию, чем на поход на Рим». Как пишет Ремон, было несколько организаций, которые копировали итальянский или немецкий фашизм скучным и лишенным фантазии образом, также как «Франсизм», «Солидарите Франсез» и ППФ, но их неспособность найти поддержку у масс уже доказывает, насколько чужд был фашизм французскому мышлению. Только ППФ Дорио, основанная в 1936 г., имела довольно много приверженцев, но и она оставалась сравнительно слабой. «Так что до 1936 года ничто не оправдывает легенду о французском фашизме», — заключает Ремон.
Этот анализ имеет ряд недостатков. Прежде всего, он не учитывает заявления ведущих французских фашистских авторов, которые признавали свою идеологическую зависимость от таких мыслителей, как Сорель, Пеги, Баррес, Прудон, (маркиз) де Латур дю Пэн и Моррас. Как заявил один французский национал-социалист: «Наше учение уходит своими корнями в почву Франции».
С другой стороны, такие французские фашисты, как Марсель Деа, откровенно признавали, что их фашизм имеет и «европейскую» сторону, что он является частью всеобщей революции, не знающей границ, и что кое-какие подражания действительно имеют место.
Может быть, и так, но нельзя забывать о многих интеллектуальных предшественниках фашизма среди французских мыслителей ещё до 20-х годов. Как показал Юджин Вебер, национал-социалистические и фашистские идеи во Франции имеют долгую историю; их можно обнаружить в политических кампаниях Мориса Барреса на грани двух веков и даже у якобинцев времён Французской революции.
Разумеется, среди бесчисленного множества представлений, которые связывают с фашизмом, мало специфически нефранцузских. Антисемитизм явно не был чем-то новым для нации, пережившей дело Дрейфуса; то же самое можно сказать об антипарламентских, антиинтеллектуальных и авторитарных настроениях, о культе героев и об оправдании политического насилия. Хотя эти представления восходили к временам бонапартизма, буланжизма и т. п., они не становились из-за этого менее протофашистскими, так как эти движения посеяли семена позднейших движений, в том числе и фашистских.
Если на французский фашизм влияли другие виды фашизма, то он имел и своё национальное прошлое, а иностранные влияния лишь подкрепляли уже имевшиеся во Франции взгляды. Тот факт, что фашизм не получил во Франции массовой поддержки, не может служить доказательством того, что эта идеология была чуждой данной стране. Политическая партия не нуждается во всеобщей поддержке, чтобы уходить своими корнями в различные политические традиции страны. Иначе и партию Гитлера можно было бы счесть «не немецкой», поскольку до начала экономического кризиса она не имела массовой поддержки.
Но почему фашизму во Франции не удалось завоевать множество сторонников при наличии соответствующих духовных истоков? Как получилось, что даже самая большая фашистская партия Франции, ППФ, никогда не имела более 25 000 членов? Конечно, при этом играли роль экономические и социальные факторы. Франция не только избежала экономических последствий ужасной инфляции, пережитой Германией в начале 20-х годов, но также политических и социальных последствий. Опасность пролетаризации низших слоёв среднего класса во Франции никогда не была столь велика, как в Германии, и давление на эту часть французского общества, которая могла бы поддержать фашизм, было гораздо меньше.
Кроме того, депрессия не затронула Францию столь катастрофически, как Германию, частично благодаря сбалансированности, частично — относительной стагнации её экономики. Промышленно менее развитая, чем Германия, и больше ориентированная на сельское хозяйство Франция никогда не страдала от экономической нужды в столь широких масштабах и в ней не было такого недовольства населения, которое стало мощным стимулом для нацистской революции.
Бардеш убедительно показывает, что фашизм защищает принципы, у которых нет естественного электората; лишь в кризисные времена он находит сторонников среди мелкой буржуазии, т. е. того слоя, который чувствует угрозу сверху и снизу и поэтому эмоционально следует за «героическим» вождём. «Если нет повода для героизма», то фашизм чахнет.
Другой существенной слабостью французского фашизма было то, что он не смог сомкнуться вокруг одной личности или в одной партии. Во Франции фашизм был движением сект, которые так и не смогли преодолеть свои разногласия, зачастую чисто личного характера. Даже в период немецкой оккупации ППФ Дорио и РНП Деа так и не смогли слиться; причины до сих пор неясны, но взаимные антипатии и недоверие вождей обеих партий часто обретали комические формы (1). Кроме того, имели место как личные, так и политические конфликты внутри ППФ, которые, в конечном счёте, раскололи эту партию. Иногда эти чувства восходили к старой литературной вражде, пример чего — Бразильяк и Дриё Ла Рошель (2).
Но причины самого серьезного раскола были политическими. В октябре 1938 г. сразу же после Мюнхенского соглашения, несколько видных членов ППФ вышли из партии в знак протеста против внешнеполитической позиции Дорио; они осудили политику пацифизма и умиротворения Германии, которую ранее поддерживали, и потребовали быстрого усиления французской военной мощи и прекращения уступок Гитлеру. К числу раскольников принадлежали выдающиеся партийные идеологи, такие как Дриё Ла Рошель, Бертран де Жувенель и Поль Марион. Но внешняя политика не была единственной причиной их выхода. Дорио искал финансовой поддержки у французских деловых кругов, а это разочаровало таких людей, как Дриё, всерьёз воспринимавших социалистическую вывеску партии. Дриё позже жаловался, что Дорио ничем не отличался от радикальных политиков, которых он всегда презирал: как во внутренней, так и во внешней политике Дорио вел себя как «вульгарный Ла Рокк».
И в самом деле: ни Дорио, ни Деа не удалось навести долговечные политические мосты ни к левым, ни к правым. Как рассказывал Бразильяк, французские деловые круги в итоге решили, что им выгодней поддерживать Радикальную партию, чем фашистов, а ППФ и РНП, со своей стороны, так и не сумели развеять то представление, которое сложилось о них у рабочего класса: что они просто агенты капитализма. Это мнение сложилось под влиянием газетных отчётов о гражданской войне в Испании, о расправах фашистов с рабочими. «Фашизм, гитлеризм и тоталитаризм с 20-х годов попеременно отвергались толпой, — писал с горечью Деа в 1942 г. — Причина заключалась просто в том, что их ловко сделали синонимами социальной и политической реакции». После поражения Франции в 1940 г. большинство французов естественно связывало фашизм с ненавистными оккупантами, но его значение как внутриполитической силы начало медленно ослабевать ещё с 1938 г., потому что его попытка стать массовым движением полностью провалилась.
В этом плане необходимо различать фашизм и консерватизм во Франции до и во время Второй мировой войны. Миллионы французов были консерваторами, а фашистов было незначительное меньшинство. Режим Виши был, в основном, консервативным, а не фашистским, по крайней мере, до последних месяцев войны, когда французские фашисты с помощью немцев, наконец, получили ключевые посты в правительстве.
Разница между консерватизмом и фашизмом во Франции подчёркивается во всех работах о французских правых, которые написали после войны Рене Ремон, Юджин Вебер, Петер Фирек и др. Французские фашисты не только критиковали «социал-реакционные» и «буржуазные» ценности в 20-х и 30-х годах, но и во время войны периодически нападали в своих передовых статьях на политику Виши. Так, например, Дорио в 1942 г. обвинял людей из Виши в том, что они привели Францию к упадку и поражению ещё до 1940 г., потому что во внутренней политике они противились любым социальным изменениям, а во внешней — войне против большевизма. Дорио добавлял, что Францию ждут новые неудачи, если Виши будет продолжать консервативную политику. Вебер показал, что французские фашисты часто ссорились даже с «Аксьон Франсез». Так, Моррас в 1925 г. порвал с Жоржем Валуа, когда тот основал «Фесо», а позже и с Бразильяком, другим своим бывшим учеником, когда Бразильяк стал фашистом и коллаборационистом.
Понятно, что учёные послевоенной эпохи стремятся подчеркнуть разногласия между такими людьми, как Моррас и Бразильяк. В частности, консервативные историки стараются доказать несовместимость доктрин фашистов и правых консерваторов, причём иногда даже отрицают, что фашисты относятся к «правым». Учёные утверждают, что Моррас и его сторонники, как и большинство французских консерваторов, принципиально отличаются от фашистов во многих отношениях: они противники «якобинской» централизации, этатизма и авторитарного государства, сторонники децентрализованного правления и местных свобод. Кроме того, они отвергали теории народного суверенитета (которые подчиняли «реальную» страну стране «официальной») и верили скорее в социальную стабильность и рациональное отношение к политике, чем в революцию и фашистскую романтику. «Фашист мечтает только о восстании, — пишет Ремон. — Правые, наоборот, хотят безопасности и стабильности».
Прежде всего следует подчеркнуть, что консерватизм во Франции был философией буржуазии, социал-реакционной буржуазии и поэтому выступал против «социальной программы» французских фашистов, у которых слова «социальная справедливость» не вызывали такой ужас, как у консерваторов.
Наконец, некоторые учёные считают, что фашизм и консерватизм во Франции радикально различались и своей лояльностью к национализму. Если консерватизм в 30-х гг. был сугубо националистическим, основанным на идеях антинемецких патриотов Барреса и Морраса, то европейская, отнюдь не националистическая ориентация французских фашистов привела многих из них в период оккупации к сотрудничеству с нацистами. С учётом этих различий неправильно отождествлять фашизм и консерватизм, эти термины — не синонимы. Поль Серан зашёл настолько далеко, что заявил: «Тщетно пытаться найти мнимое родство между фашизмом и традиционными (консервативными) учениями»…
Трудность при установлении наличия или отсутствия связей между фашизмом и консерватизмом во Франции заключается в том, что многие разделительные линии, которые проводят между ними, никогда не бывают столь чёткими, как кое-кто думает, и что обе эти философии, кроме того, имеют много общих знаменателей, которые для определения политической линии часто гораздо важней, чем элементы, их разделяющие. Разумеется, в идеологическом плане у них было много общего. Видные консервативные мыслители Баррес и Моррас давно уже проповедовали те же учения, что позже фашисты Бразильяк и Дриё: прославляли силу, «реализм» и авторитарную власть, доходили до ненависти к парламентаризму, политикам и гуманитарному либерализму.
Те, кто подчеркивает, что Моррас выступал за децентрализацию и местные свободы, забывают при этом упомянуть о его готовности поддержать и даже восславить авторитарные и этатистские меры режима Виши. Но в этом не было ничего удивительного, так как профессор Ремон сам отмечает, что принципы «Аксьон Франсез» на практике давно уже были «смесью авторитаризма и недисциплинированности, традиции и нарушения субординации». Осуждая «якобинскую» централизацию, Моррас признавал, что монархическое государство, возможно, вынуждено будет ввести на первом этапе диктатуру. В этом пункте, отмечает Ремон, Моррас сходился с тоталитарными марксистами. Можно добавить: и с тоталитарными фашистами.
Если в споре используется тот аргумент, что консерваторы отличались от фашистов своим прохладным отношением к теориям народного суверенитета (хотя, например, Баррес во время своей жизни выступал за своего рода авторитарную демократию, основанную на его понимании «земли и мёртвых»), эта прохладность была скорее общей чертой французского фашизма, чем наоборот, так как французский фашизм был в своём учении больше обязан элитарному мышлению, чем немецкому национал-социализму.
Более верно, что французские фашисты были более склонны к революционной тактике, связанной с прямыми действиями, чем консерваторы, хотя и последние не чуждались насилия — достаточно указать на насильственные акции «Камло дю Руа» («Королевских молодчиков» — прим. SN), активистского крыла «Аксьон Франсез». В общем же фашисты действительно говорили о революции гораздо больше, чем консерваторы, особенно те, которые руководили Радикальной партией большую часть 20-х и 30-х гг. Несмотря на это, разделительные линии между фашизмом и консерватизмом во Франции часто стирались.
Сильнее всего объединял оба лагеря, конечно, антикоммунизм. На этой почве они во многих случаях становились политическими друзьями, хотя и чувствовали себя при этом неловко. И в самом деле: статьи французских фашистов часто оставляют впечатление, что всё должно быть подчинено одной цели — внутренней мобилизации Франции против коммунизма.
«Наша политика проста: мы хотим объединить французов против марксизма, — заявил Дорио в 1938 г. — Мы хотели бы очистить Францию от агентов Москвы». А Бардеш после войны писал о фашизме: «Его вклад в защиту Запада незабываем и она остается основным смыслом фашистской идеи».
Именно эти соображения побудили многих французских фашистов поддержать Германию во время Мюнхенского кризиса в 1938 г., а после 1940 г. сотрудничать с нацистами: Германия была препятствием советскому вторжению в Европу. На этой идее в конце 30-х гг. во Франции часто сходились консервативная и фашистская пресса; их объединяло и растущее разочарование в Третьей республике, которая допустила приход к власти Народного фронта Леона Блюма.
Как пишет профессор Ремон, консервативная пресса во Франции после 1936 г. «всё больше склонялась к фашизму», и дошло до того, что «часть классических правых была оглушена фашистским словоизвержением и позволила фашистской пропаганде обмануть себя». Правильней сказать, что французские консерваторы не были «обмануты» фашистскими идеями, а просто поняли, что многие эти идеи совпадают с их собственными. Консервативному традиционалисту, например, незачем было менять свой образ мыслей, чтобы согласиться со словами Бразильяка, что личность уходит своими корнями в почву и наследие своей Родины (эту идею он заимствовал у Барреса и Морраса) или с заявлением Дорио: «Национализм понимает самого себя лишь в том случае, если он ищет свои истоки в старых традициях французских провинций».
Слишком часто историки французских правых впадают в одну и ту же ошибку, строго отделяя в теории консерватизм от фашизма, хотя оба эти движения на практике, как доказано историей, удивительным образом переплетались. Но удивительно это будет лишь для тех, кто думает, будто духовные и политические феномены можно разделить и представить в чистом виде. Такие учёные, как Серан, Плюмьен и Ласьерра признают, что фашизм во Франции действительно заимствовал ряд элементов у консервативных правых, но они же утверждают, что фашизм после своего возникновения действовал против правых. Как уже показано, так было далеко не всегда. Убеждения, общие для фашистов и консерваторов, не раз тесно сближали их, особенно если речь шла о коммунизме или Советской России. То, что по некоторым вопросам они были разного мнения, не означает, что у них не было согласия по другим.
С уверенностью можно лишь сказать, что французские консерваторы, несомненно, не были фашистами, хотя часто вели себя, как фашисты, а фашисты не были консерваторами, хотя разделяли многие их мнения.
Лучшая возможность установить, насколько размытыми были разделительные линии между фашизмом и консерватизмом, — изучение их позиций по вопросу о социализме. Многие историки французских правых считают это лучшим критерием для разделения обоих лагерей, несмотря на тот факт, что социализм в фашистской идеологии был лишь одним из многих элементов и притом отнюдь не самым главным.
Так, Юджин Вебер утверждает в своей книге «Аксьон Франсез», что Морраса нельзя называть фашистом, потому что он был против любого социализма и вообще считал экономические вопросы второстепенными. Для Морраса на первом месте была политика, а не реформа экономики.
Здесь особенно важно определение Вебером фашизма. Благодаря упору на экономику, его определение исключает консервативных правых, но если бы он сосредоточил внимание на других учениях Морраса и других консерваторов, их пришлось бы обратно включить. Если при определении фашизма придавать такое большое значение вопросу о социализме, придётся задуматься, кем был Гитлер: фашистом или консерватором? После того, как он провёл чистку социалистического крыла нацистской партии в 1934 г., он тоже стал придерживаться лозунга «политика прежде всего». То же можно сказать о пресловутой сословной политике Муссолини, о той «социальной» программе, которая на практике дала больше выгод итальянским предпринимателям, чем итальянским рабочим.
И если изучить экономические программы двух крупнейших фашистских партий Франции 30-х гг., можно подумать, что эти движения меньше интересовались коренными экономическими преобразованиями общества, чем другими вещами.
Разумеется, в своих речах и статьях французские фашисты нападали на «плутократический» капитализм и выражали свою преданность «фашистскому социализму». Типичным было гордое заявление Дриё в его работе «Фашистский социализм» (1934): «Фашизм — это реформаторский социализм, но такой, который содержит в своём теле больше огня, чем старые традиционные партии». Но если заняться вопросом о подлинном содержании того социализма, которого предполагалось достичь, разрыв между этой социально-экономической программой и целями многих консерваторов окажется не столь большим, как ожидалось. Особенно показательна в этом плане позиция, которую Дорио и ППФ заняли по отношению с среднему классу.
Так, Дорио в своей брошюре «Переделать Францию» (1938) оплакивал разорение среднего класса и предрекал страшный кризис, грозящий ему вследствие обесценения франка и налогового бремени. Он с сочувствием писал о среднем классе и о его душевном состоянии, совершенно отличном от душевного состояния пролетариата. Он настойчиво подчеркивал, что настоящий враг — не буржуазия в целом, а крупная промышленность, монополии и большие финансовые тресты. Грехом Народного фронта было то, что он создавал более благоприятные условия для крупных предприятий за счёт мелких и средних. Выход заключался не в национализации промышленности, а в усилении мелких частных предприятий и ограничении монополий. При фашизме политическое представительство должно было основываться на новых критериях, профессиональных, а не географических. Экономическая жизнь должна была протекать согласно традиционным капиталистическим принципам, главный из которых: «Индивидуальная прибыль — двигатель производства». Правда, для прибыли крупных предприятий устанавливалась верхняя граница (излишки шли в социальный благотворительный фонд), а акционерные общества, которые расходовали свой капитал без социальной ответственности, должны были представать перед судом. Важнейшей задачей правительства должна быть защита свободного предпринимательства от монополий путём децентрализации промышленности и демократизации капитала.
Экономическая программа, изложенная Деа в его книге «Единая партия» (1942), мало чем отличалась от предыдущей. Как и Дорио, Деа выражал своё уважение мелкой и средней буржуазии как «хранителям ценных традиций», выступал за защиту их позиций во французском обществе, чтобы их не смели крупные предприятия. Сословное государство должно помочь мелким предпринимателям объединиться в организации работодателей для компенсации их слабости по сравнению с крупной промышленностью. Итак, фашистский социализм не хотел быть противником массы среднего класса, он хотел быть его спасителем:
«Необходимое освобождение нашего среднего класса будет одним из самых счастливых последствий, одной из важнейших целей национальной революции. Вот что означает для него социализм. В этом пункте мы сильно отличаемся от любой марксистской бессмыслицы об автоматическом сосредоточении наших крупных предприятий и о неизбежном уничтожении наших мелких производителей — тех людей, которых марксисты оттесняют и хотели бы засунуть в класс наёмных рабочих».
Деа не оставляет никакого сомнения в том, что фашистский социализм — не противник частной собственности. «Любая собственность законна до тех пор, пока она не вредит общему благу, не говоря о том, что она ему служит». Он считал, что промышленность надо контролировать и регулировать, но не национализировать. Национализация означала бы недоверие к промышленности со стороны государства, а наёмные рабочие так и остались бы наёмными рабочими. Фашистская экономика мыслилась как плановая в той мере, что ни одна фабрика не должна была ничего производить, невзирая на цены, расходы и зарплату, но частное руководство, имея для этого достаточно способностей и персонала, должно было позаботиться о мелочах. Фашистский социализм никого не дискриминировал, но оплачивалась лишь сделанная работа. Умные и способные промышленники ценились, если они руководствовались не только жаждой прибыли; каждый из них был вождём в подлинном смысле этого слова, человеком, который испытывал радость не только от распоряжения людьми, но и от ответственности перед ними.
Наконец, в противоположность марксизму фашистский социализм не был абстрактным, доктринёрским и монолитным, т. е. не был системой, управляемой централизованной бюрократией; он был «реалистическим и конкретным», эмпирическим и динамическим, и каждый предприниматель мог использовать свой шанс, пользуясь большой свободой управлять своим предприятием так, как он считает правильным.
Деа и Дорио были согласны в том, что «грубый передел собственности» — ненужная и глупая мера, и нет необходимости в том, чтобы рабочие стали «совладельцами» фабрик. Если немного прижать крупную промышленность, мелкие предприниматели почувствуют уверенность и социальную ответственность. «Мой личный опыт, как рабочего, — говорил бывший рабочий Дорио, — научил меня тому, что мелкие предприниматели быстро объединяются со своими рабочими против марксистов, чтобы достичь социальной справедливости и защитить себя от врагов производства и благосостояния». Поэтому фашизм намеревался заменить классовую борьбу сотрудничеством классов. Как писал Деа, в этом и заключается смысл тоталитаризма: «Тоталитаризм — это примирение, новое примирение».
Но, если оставить в стороне риторику, социализм Дорио и Деа был программой, которая больше давала мелкой буржуазии и среднему классу, чем пролетариату. Весьма примечательно в этом отношении заявление, сделанное Деа в 1942 г., согласно которому его социализм это не просто программа для рабочего класса, а программа для всех классов, ибо, как он сказал (с откровенным оппортунизмом), Франция не была ни страной с крупными промышленными предприятиями, ни вообще преимущественно промышленной страной, и если бы фашизм обращался только к части нации, он бы не преуспел.
Несомненно, по этой же причине партийные программы французских фашистов столько же заботились о крестьянстве, как и о мелкой буржуазии. И Дорио, и Деа тревожились по поводу снижения цен на сельскохозяйственную продукцию и растущей миграции из деревни. Деа требовал урегулированного обмена продуктами между городом и деревней и считал, что горожане «обманывают» крестьян. Дорио подчеркивал, что фашизм — в противоположность марксизму — не намерен превратить крестьян в «граждан второго сорта»; наоборот, он хочет покончить с бегством из деревни, так как видит, что ужасная концентрация населения в больших городах рождает нищету, безработицу и социальную напряженность.
Вместо ликвидации или коллективизации крестьянства фашизм хотел сделать всё, чтобы сохранить мелкие частные крестьянские хозяйства, создав для них новые возможности кредитования, помочь крестьянам специализироваться на качественной продукции и расширить отечественный рынок для их продукции, направив сельскохозяйственную продукцию французских колоний в другие страны. Эти меры должны быть приняты, потому что «крестьяне — главная опора такого общества, как наше, и олицетворяют наилучшие добродетели нашего народа». С этим соглашался и Деа. Он настаивал, что Франция должна сохранить сильное крестьянство, «физически крепкое и здоровое, морально устойчивое». Дорио восхвалял крестьянство и его добродетели, Деа называл сохранение этих добродетелей важной целью фашистского социализма. «И это подлинный социализм, поскольку речь идёт о том, чтобы предоставить массе крестьян соответствующее её рангу место в обществе».
Фашистский социализм всем что-нибудь обещал. Если ППФ выступала против этатизма и требовала сокращения бюрократии, она одновременно обещала лучшую оплату низшим чиновникам, а высшим — отношение к ним в соответствии с их задачами, особенно в том, что касается их пенсий.
Достоинство и права женщин также были предметом особого внимания ППФ. Многодетные матери должны были получать поддержку, должны были создаваться рабочие места специально для женщин.
Программа ППФ 1936 года учитывала также материальные пожелания людей свободных профессий, интеллигенции и художников. Она гласила: «Короче говоря, ППФ будет защищать интересы всех, чья деятельность является традиционным элементом социального баланса во Франции».
Если это был социализм, то не очень далёкий от традиционного французского консерватизма. Во всяком случае, ориентация партийных программ на средний класс и крестьянство была гораздо ближе к французскому консервативному мышлению, чем к марксистскому социализму. Если французский фашизм предлагал «третий путь» между коммунизмом и либерализмом, как утверждали его сторонники, то этот путь проходил скорее справа, чем слева. Считать социализм французских фашистов важнейшим признаком при отличении их идеологии от консерватизма до и во время Второй мировой войны, значит, неверно понимать характер этого социализма.
Разумеется, нельзя отрицать, что французские фашисты критиковали пороки капитализма, особенно крупного, и выступали за регулирование и планирование экономики правительством. Такой социализм действительно входил в их программу, но он отнюдь не был столь революционным и столь отличным от консерватизма, как уверяют многие учёные3.
Да, некоторые французские фашисты всерьёз принимали декларативный социализм и антикапитализм фашистской идеологии, особенно интеллектуалы-литераторы, такие как Дриё, Бразильяк и Бардеш, которые испытывали эмоциональное, интеллектуальное и моральное отвращение к буржуазному обществу и его ценностям. Да, нельзя не принимать во внимание разницу в темпераментах между этими литераторами и партийными организаторами, такими как Дорио и Деа. Постоянно сталкиваясь с практическими проблемами, собирая под свои знамёна общественность, часто буржуазную, последние смягчали социализм движения в отличие от некоторых своих сторонников (сходный феномен наблюдался и в немецком национал-социализме). Одной из причин разрыва Дриё с Дорио в 1938 г. было, как мы помним, его недовольство переговорами Дорио с консервативными кругами.
Но даже в фашизме такого человека, как Дриё, интерес к социализму или экономической реформе не был главной движущей силой. Как и многие французские фашисты, Дриё больше интересовался «духовной», чем материальной революцией. Вследствие этого его концепция социализма была аскетической, отождествляла материализм и уют с моральным упадком и физической слабостью и отвергала марксистский социализм, потому что он придавал слишком большое значение материальным и научным целям. Кроме того, он презирал всех, кто стремился к благам этого мира, не только буржуазию; как он однажды иронически заметил, рабочие в этом отношении «буржуазней самих буржуа». Но его социализм всё же отличался от социализма Гитлера; клятвы Гитлера в верности социализму в 30-х гг. во многих случаях были, как считал Дриё, простым лицемерием.
Посетив Германию в 1934 г., он выразил своё разочарование тем фактом, что экономическая политика нацистов осталась совершенно консервативной, и немецкие капиталисты по-прежнему получают большие прибыли. В 1936 г. он называл Гитлера и Муссолини не иначе как «телохранители капиталистов». И в 1939 г. он согласился с мнением Германа Раушнинга, что нацистская революция по этой причине была, в основном, нигилистической. Так что весьма сомнительно, что Дриё в 1940 г. пошёл на сотрудничество с немцами из приверженности к социализму. Даже такие люди, как Дорио и Деа, не имели повода думать, будто нацисты позже начнут экономические реформы. Это могло случиться до прихода Гитлера к власти в Германии, а к 1940 г. весь мир уже ясно видел, что Гитлер собирается сделать в экономической области.
Почему же многие французские фашисты стали коллаборационистами? Если не нацистский «социализм», то что же было главной причиной? Может быть, причина заключалась в том, что они, как и их немецкие партнёры, верили в расизм, в массы, в принцип вождизма и во всех вопросах были сторонниками нацизма? Или дело лишь в том, что они были прежде всего европейцами и лишь потом интернационалистами? Или важнейшим фактором был их антикоммунизм? Из всех возможных причин последняя, как мне кажется, играла наиболее важную роль, но у некоторых французских фашистов и она не была главным мотивом.
Поль Серан указывает в своей книге «Фашистский романтизм» (с.78), что антисемитизм и расизм лишь позже стали центральными темами французского фашизма. Поворотным пунктом он считает 1936 год, когда во Франции пришёл к власти Народный фронт Леона Блюма. Только тогда фашистская пресса Франции сделала антисемитизм своей главной темой, как минимум по двум причинам, которые на первый взгляд имеют мало общего с расовой теорией: правительство Народного фронта Блюма, которое представляло тогда большую угрозу для французского фашизма, было особенно чувствительным к этой кампании, потому что не только сам Блюм, но и многие члены его правительства были евреями; кроме того, им ставилось в вину, что французские евреи из-за своей ненависти к Гитлеру пытаются вовлечь Францию в войну с Германией. Этот антисемитизм диктовался скорее политической целесообразностью, чем убеждениями. Главные рупоры французского фашизма и после 1936 г. относились к расизму двойственно и стали его приверженцами лишь в условиях немецкой оккупации.
Хороший пример такой эволюции — Дриё Ла Рошель. В 1931 г. он осыпал насмешками нацистские представления о биологически чётко распознаваемой германской расе и называл их помешательством «мечтательных мелких буржуа», забывших о великих переселениях народов. В 1934 г., после своей поездки в Германию, он подверг критике «евгенический консерватизм» нацистов и то, что он назвал тенденцией к разделению человечества на касты по крови. После 1936 г. у него наблюдается заметный уклон к антисемитизму, хотя и тогда он всё ещё называл антисемитизм Гитлера утрированным и не мог решить, кто такие евреи: «неизменный биологический факт» или культурное состояние? Эта неуверенность проявилась в 1938 г., когда он пришёл к выводу, что действительно есть биологические различия между европейцами в целом и евреями, но не исключил возможность, что хотя бы некоторые евреи могут в результате воспитания измениться и интегрироваться во французское общество. (Ещё в 1942 г. Марсель Деа проводил различие между евреями, которые вредили французскому обществу и поэтому должны быть изгнаны, и евреями, которые проливали кровь за Францию и поэтому должны быть признаны её «достойными уважения союзниками»). Только после поражения Франции Дриё начал говорить об «очень простых законах, благодаря которым жизнь народов основывается на плодовитости почвы и крови», но и тогда он считал необходимым оправдывать свою новую позицию тем, что отождествляет «расу» с «арийцами», а «арийцев» с «европейцами». «С этой точки зрения германцы только авангард европеизма», — писал он.
Означает ли это, что французский фашизм имел скорее европейскую, чем национальную ориентацию? Не обязательно. И в этом случае разрыв между консерватизмом и фашизмом во Франции не был столь большим, как думают. Да, Дриё и многие его коллеги после 1940 г. были склонны к тому, чтобы подчеркивать европейский аспект фашизма и изображать гитлеризм как возможность создать третью силу между коммунистической Россией и демократическими капиталистическими державами. У Дриё европеизм был важным принципом веры с 1931 года, когда он написал книгу «Европа против отечеств». Однако в конце 30-х годов, после своего обращения в фашизм, он был, как и большинство французских фашистов, в первую очередь, националистом и лишь потом — европейцем. Его национализм в эти годы был столь явным, что он называл французский фашизм важным средством усиления Франции в противовес нацистской Германии и фашистской Италии, причём он верил, что это был бы «единственный способ воспрепятствовать экспансии других фашистских стран». Национальная безопасность Франции должна стоять на первом месте — говорил он — и для неё заключение союзов важней любой идеологии. Поэтому он требовал, чтобы Франция укрепляла свои дипломатические связи с либерально-демократической Англией против национал-социалистической Германии. «Системы меняются, страны остаются», — пояснял он. Он категорически отвергал идею впустить во Францию иностранные войска, даже фашистские. С трагической иронией писал он в 1937 году:
«Хорошо кричать “Да здравствуют Советы!” или “Хайль Гитлер!”, спокойно сидя дома, среди французов, и чувствуя себя уютно. Но будет не столь приятно, если тысячи сталинских или гитлеровских солдат будут топтать сапогами нашу землю, петь свои песни, ругаться на своём языке и приставать к нашим женщинам… С какой стати ожидать, что русские или немцы, воспитанные в условиях диктатуры, будут вести себя лучше, чем французские солдаты времён революции, что эти люди под влиянием утопий стали более смирными? Иностранная оккупация — это всегда унижение».
Однако этот национализм не помешал Дриё и другим идеологам французского фашизма поддержать политику умиротворения Гитлера во время Мюнхенского кризиса 1938 года, хотя и не без опасений. Дело было не в их пронемецких, а в антирусских настроениях, и, что ещё важней, они считали, у Франции в 1938 г. не было шансов выиграть войну против Германии. При этом не следует забывать, что это мнение тогда полностью разделялось французской консервативной, националистической прессой. Напомним, что Дриё и ряд других вскоре после Мюнхена в знак протеста пацифистской политики Дорио в отношении Германии вышли из ППФ, а Дорио немного позже сам занял ультранационалистическую и антигерманскую позицию. Причины этого раскола в рядах ППФ до сих пор неясны. Возможно, что он был результатом спора о тактике, а не принципиальных идеологических разногласий, например, по вопросу о национализме.
Наконец, Дорио ушёл в 1934 г. из Компартии, чтобы основать партию ярко выраженного национального социализма, не подчиняющуюся России. Доктрина ППФ была доктриной «непримиримого национализма». Как говорил Дорио: «Наше кредо — Родина». Позже, при менее благоприятных обстоятельствах, он пошёл на сотрудничество с оккупантами по тем же причинам, что и многие консерваторы: чтобы служить интересам Франции (какими он их видел). В 1942 г. он настаивал на том, что французский фашизм должен сохранить определённое равноправие и самостоятельность в рамках нового порядка, что опять-таки выдает в нём националиста.
Наконец, можно легко оспорить мнение, будто французские фашисты ещё до войны были во всём согласны с Германией и их сотрудничество с немцами после поражения Франции было вполне естественным для них шагом. Большинство французских фашистов были до 1940 года не только ярко выраженными националистами и сторонниками типично французской разновидности фашизма. Большинство ведущих интеллектуалов этого движения искало свой идеал скорее в романском фашизме — в Италии, Испании и Португалии — чем в немецком нацизме. Мы уже говорили о недовольстве Дриё многими аспектами жизни в гитлеровской Германии с середины 30-х гг. В романе Дриё «Жиль» (1939 г.), может быть, самом любимом романе фашистов, который вышел перед войной, герой ищет воплощение своей мечты среди испанских, а не среди немецких фашистов. И Бразильяк восхищался скорее испанским, чем немецким фашизмом. Идеи его основателя, Хосе Антонио Примо де Риверы, рано привлекли его внимание к фашизму; к тому же сама Испания была для Бразильяка «страной всяческих доблестей, всяческого величия и всяческих надежд».
Когда он в 1937 г. приехал в Германию и принял участие в Нюрнбергских массовых мероприятиях, они не вызвали у него такого же энтузиазма. Хотя в последнее время различные комментаторы биографии Бразильяка особо выделяют его описания этих массовых собраний и делают из них вывод о его положительном отношении к ним, в действительности Бразильяк подчеркивал, что эти ритуалы производят на него впечатление чужеродных. Для него, как он говорил, Германия «в большом объёме, в принципе и на все времена была чуждой страной». Его восхищали эмоциональный подъём и жизненная сила немецких участников этих массовых собраний, восхищала молодёжь, но многие идеи и символы, характерные для нацизма и, по его мнению, типично немецкие, казались ему смехотворными. И когда он в 1945 г. писал в своей камере смертника, что на протяжении большей части своей жизни он не имел в духовном плане никаких контактов с Германией, он был совершенно честен.
Между французским и немецким фашизмом действительно было много больших различий. Во французском варианте меньшее значение имел не только расизм, но и (может быть, вследствие этого различия) гораздо меньший упор делался на массовую, тоталитарную демократию и на народ как источник политического суверенитета и национального величия. Несмотря на положения партийных программ, рассчитанные на широкую массовую поддержку, французский фашизм, в общем, был идеологией, более проникнутой элитарным мышлением, чем его немецкий аналог. Частично он был вынужден подчеркивать своё элитарное мышление, так как ему не удалось стать массовым движением. Но многие интеллектуалы движения испытывали настоящее идеологическое отвращение к любой доктрине, которая превозносила массу, а не небольшие группы необыкновенных людей.
Наконец, важнейшим элементом критики французскими фашистами своей страны было её обвинение в декадентстве, что означало, что и большинство их соотечественников — декаденты. Такие люди, как Дриё и Бразильяк особенно критиковали недостаток жизненной силы и воли во французском народе по сравнению с другими народами и требовали, чтобы авторитарная элита оторвала нацию от её инертных привычек. Даже фашистские политики, такие как Дорио и Деа, не то чтобы совсем не учитывали общественное мнение, но давали понять, что их правительство будет скорее правительством для народа, чем благодаря народу. Хотя они говорили о политическом представительстве профсоюзных корпораций, решающая политическая власть при фашизме должна была находиться в руках единственной партии и элиты. Правда, члены этой элиты могли происходить их любых слоёв населения и любых областей Франции.
Важное различие между фашистами и большей частью консерваторов заключалось в том, что фашистские теоретики настаивали, что правящий слой должен пополняться не только из традиционной иерархии, но и особенно талантливыми представителями низов. Оба лагеря отвергали суверенитет народа, но у них были разногласия насчёт формирования господствующей элиты. По крайней мере в этом отношении фашисты были демократичней многих консерваторов. Но их отношение к широкой массе оставалось столь же недемократичным.
Одним из еще более важных различий между французским и немецким фашизмом было то, что вождь согласно нацистской идеологии получает свою власть от народа и его воля поэтому — закон и для правящей элиты, тогда как французские фашисты были гораздо более низкого мнения о массах, а принцип вождизма никогда не вызывал у них энтузиазма. Дриё, например, настаивал, что члены настоящей элиты должны быть партнёрами, а не слугами вождя, и их голоса должны учитываться при принятии решений. В своей книге «Фашистский социализм» он поносил всех диктаторов и презрительно замечал, что они выбиваются наверх лишь там, где люди слабей всего. Он закончил выводом, что массы «несколько женственны» и поэтому горды возможностью отдаться этим «живым богам», тогда как настоящая мужественная элита всегда будет против подобной покорности, как он показал за год до этого в своей пьесе «Вождь»: «В человеке, который отдаётся другому, есть пугающая слабость. Там, где есть диктатор, нет больше элиты, это означает, что элита не выполняет больше свой долг».
Это элитарное мышление французского фашизма невозможно переоценить. Оно составляло часть того очарования, которым фашизм соблазнил таких чувствительных и интеллигентных литераторов, таких как Дриё, Бразильяк, Бардеш и другие. Особенно соблазнительной была картина тесно сплочённой группы молодых, лояльных друг к другу и подчеркнуто мужественных товарищей, команды, членом которой хотелось быть. Фашизм это прежде всего дух, сказал однажды Бразильяк, — дух команды. Иногда фашизм этих людей казался не более, чем мечтой школьников, культом мужественной дружбы, товарищества, однако к этому добавлялось и чувство собственной силы, растущей благодаря принадлежности к динамичной группе, а, может быть, и чувство того, что кончились изоляция и отчуждение, от которых особенно страдали такие люди, как Дриё.
Как сказал Дриё незадолго до своего обращения в фашизм, никто в современном мире не хочет уподобляться тем тысячам, которые дрожат от холода в своих каморках в больших городах и думают, что, прижимаясь друг к другу, они согреются. Благодаря принадлежности к ППФ люди преодолевали слабость индивидуализма и снова учились «групповой жизни». «Там больше живёшь не один, а со всеми вместе, — писал Дриё в своей книге «Вместе с Дорио» (1936). — Там не умираешь в одиночку в своем углу… там живёшь». Свобода больше не вопрос индивидуальной самостоятельности, а личная сила, и она больше всего, когда принадлежишь к группе и живешь её жизнью. Поэтому Дриё определяет свободу как «силу, которую человек получает от связи с другими людьми».
Почти такие же ощущения описывает Бразильяк в книге «Наш предвоенный период» (1941), когда он рассказывает, как он и многие его товарищи-фашисты благодаря «совместной жизни» на массовых собраниях, «при которых ритмические движения армий и людских масс напоминали удары пульса огромного сердца», настраивались на один лад.
Дриё подчеркивал, однако, что не любая группа рождает такие чувства. Это должна быть воистину элитарная группа, члены которой должны быть молоды, воинственны и отважны. Именно эти качества, утверждал он, отличают фашистов от их политических противников, особенно от большой массы коммунистов и социалистов, и в этом, говорил он, величайшее обаяние фашизма и источник его силы. Действительно, были моменты, когда Дриё подчеркивал личные качества активистов, такие как агрессивность, мужество, жизненная энергия и сила, таким образом, что его фашизм казался только символом действия ради действия. Так, в 1937 г. он заявил, что важна не программа ППФ, важен её дух борьбы и действия. Лучшее доказательство этого аспекта его фашизма можно найти в его романе «Жиль», в том эпизоде, когда герой, пережив беспорядки февраля 1934 г. в Париже, предлагает вождю одной политической организации примечательный план действий:
«Вы должны сразу же открыть бюро, чтобы вербовать боевые отряды. Никаких манифестов, никакой программы, никакой новой партии. Только боевые отряды, которые так и будут называться. Как только будет создан первый отряд, надо будет что-то предпринять. Либо напасть на Даладье, либо взять его под защиту, но непременно действовать конкретно. Или захватить редакцию сначала правой, а потом левой газеты. Или избить кого-нибудь у него на квартире. Любой ценой надо порвать с рутиной старых партий, манифестов, собраний, статей и речей».
Революция нигилизма? Не обязательно. Тот факт, что Дриё был склонен в определённые моменты принижать определённые идеологические вопросы, ещё не означает, что у него не было идеологии или что его не интересовали доктрины. Его культ действия и силы сам по себе был доктриной и тем самым — источником других доктрин. Поскольку такие фашисты, как Дриё, прославляли силу и жизненную энергию и осуждали французское общество за его декадентство, за отсутствие этих качеств, они требовали радикального преобразования и духовного обновления этого общества. Эта критика не только оказывала вдохновляющее воздействие на многие доктрины и программы, она — что еще важней — отличала фашистов во Франции от консерваторов и традиционалистов.
То, чем какое-то время исключительно занимались французские фашистские писатели и что относилось к самым характерным чертам их идеологии, это было ощущение национального упадка, ощущение того, что Франция обессилела и ослабла, переживает застой и впала в глубокий сон. Они считали, что Франция, забыв былую славу, утратила своё значение в большой степени из-за морального и физического вырождения народа. Часть вины возлагалась на «плутократический капитализм», поэтому предлагался новый вид национального социализма, чтобы увеличить экономическую мощь Франции по сравнению с другими странами, но в целом упадок Франции был в глазах французских фашистов, прежде всего, моральной проблемой (может быть, поэтому их экономические программы не были такими жёсткими, как марксистские).
Как и Дриё, большинство французских фашистов понимало свою революцию как духовную. Они утверждали, что Франция страдает от снижения рождаемости, эгоизма, индивидуализма и недостатка жизненной силы, а не от экономических причин. Французские фашистские мыслители единодушно отвергали чисто экономическое и материалистическое объяснение истории и общественного строя; по их мнению, французский народ ввели в заблуждение определённые философские понятия. Как только эти понятия будут заменены новыми, лучшими концепциями, французское общество обновится.
Для такого человека, как Бразильяк, фашизм был также мятежом молодёжи против стариков, мятежом молодого, здорового, идеалистического поколения против старого, больного и отжившего. Такую точку зрения не могли приветствовать консерваторы среднего возраста. К тому же большинство французов, несомненно, интересовалось своим обновлением меньше, чем хорошей едой, а молодёжной аскезой — меньше, чем материальными благами жизни. И здесь опять мы видим чёткое различие между фашистами и многими консерваторами, особенно зажиточными.
Как Дриё, так и Бразильяк со своими друзьями из газеты «Же сюи парту» презирали материалистические ценности буржуазии и её расслабляющее стремление к уюту; как и он, они мечтали о новом поколении французов, физически крепких, проникнутых духом товарищества и «полных презрения к собственникам этого мира». В результате к этому мятежу примыкало много примитивных людей. «В действительности, — пишет Бардеш, — человек, каким понимали его фашисты, это молодой дикарь, который верит лишь в качества, необходимые в джунглях или на Северном полюсе. Он презирает культуру вообще, она для него лишь лицемерие и мошенничество».
Но фашистская концепция человека этим далеко не ограничивалась. Ядром того, что французский фашизм считал своим идеалом, была идеальная мужественность, концепция “homo fascista” и представление о «новом человеке», которого создаст фашистское общество. Целью фашизма, как говорил Деа, было создание «цельного человека», или, как позже сказал Бардеш, «формирование человека в соответствии с определённым идеалом». И они были убеждены, что уже имеют этот идеал. Бразильяк гордо заявил в 1941 году:
«За последние 20 лет мы пережили рождение нового человеческого типа, — столь же явно и внезапно, как картезианский герой, как энциклопедист 18-го века, как якобинский “патриот”, мы пережили рождение фашистского человека. Подобно тому, как наука различает “homo faber” и “homo sapiens”, мы должны представить специалистам в этой области и любителям этого “homo fascista”».
Идеологи французского фашизма постоянно подчеркивали, что «это новое представление о человеке» — важнейшая часть их движения, отличающая их от их противников больше, чем всё прочее.
Действительно ли из их произведений возникает портрет “homo fascista”? Этого человека отличают энергия, мужественность и сила, — прежде всего, сила. Он смотрит на жизнь глазами Дарвина как на борьбу за существование, в которой сильный побеждает слабого. Он верит, что единственная справедливость, которая есть в этом мире, — та, «которая господствует благодаря силе», как подчеркивал Бразильяк. Поэтому он не избегает борьбы и кровопролития, а приветствует их, так как только в борьбе он действительно становится человеком. Его физическая храбрость поддерживается сильным телом. В мирное время он — закалённый спортом атлет. Но он не эгоцентрический индивидуалист, так как он осознаёт, что цельность своей личности он обретает только в группе, поэтому он уважает сплочённость, дисциплину и авторитет. Это человек действия, воли и характера, короче, герой, не зависящий от истории, а сам определяющий историю.
Этим, говорили защитники фашистского человека, он резко отличается от марксистского или демократического человека. Люди от природы не добры и не равны. В истории нет неизбежного прогресса и она не определяется только экономическими условиями. Главное заблуждение марксизма заключается в предположении, будто человечество — продукт одних материальных сил и сам человек не что иное как «ограниченное число фунтов органического материала». В противоположность марксизму фашизм признаёт в истории «человеческий фактор» и роль динамичных личностей. «Фашизм, — говорил Дриё, — превосходит социализм своим мнением о человеке». Бардеш писал:
«Фашизм не даёт, в отличие от коммунизма, объяснение мировой истории; он не даёт и ключа, с помощью которого каждый может расшифровать действительность. Он не верит и в судьбу, а наоборот, отрицает судьбу и ставит на её место волю человечества и веру в то, что человек сам определяет свою судьбу… Фашизм оценивает события и людей в соответствии со своим особым представлением о человеке».
Это представление о человеке, как настоятельно подчеркивалось, имело мало общего с тем, что хотели сделать из человека демократы. Демократическая теория восхваляет человеческие существа, которые, хотя и умеют читать, не имеют морали, стремятся к удобствам и безопасности, а не к героической жизни, ярко выраженных индивидуалистов с обостренным чувством собственной выгоды, не признающих общество чем-то большим, чем их собственное Я. Фашизм хочет «взорвать броню этого эгоизма», — писал Поль Марион в своей Программе ППФ (1938 г.) и возродить «радость риска, веру в себя, коллективизм, радость общего порыва и воспоминания о той единодушной вере, которая позволила Франции построить кафедральные соборы и совершить чудесные деяния».
У демократических стран нет этого прекрасного идеала и поэтому им не удастся, в отличие от фашистских обществ, выдвинуть из своей среды героев. И большинство консерваторов, даже роялистская «Аксьон Франсез», лишь редко приближаются к этому идеалу, так как они погрязли в материалистическом эгоизме и буржуазном декадентстве, и у них, как думал Дриё, нет динамики и необходимой жестокости: «Монархист никогда не станет настоящим фашистом, потому что он не современен: у него нет жестокости, варварской простоты современного человека».
Более чем что-либо другое, это возвышенное представление о человеке привлекло в 30-х гг. к фашизму таких людей, как Дриё и Бразильяк, и определило их дальнейшую судьбу. Оно было одним из мотивов сотрудничества с немцами после 1940 года. У них было нечто общее с нацистами и это общее при принятии решения перевесило различия. Потрясённые быстрым поражением Франции и убеждённые, что их соотечественники доказали этим своё вырождение, они обратили свои взгляды на немцев, которые принесли французам новый идеал, достойный того, чтобы на него ориентироваться; Дриё называл этот идеал «гитлеровским человеком», имея в виду новый тип победоносных немцев, создавших III Рейх.
Как говорил позже Бардеш, нацизм был тогда для него и его друзей не только лучшим средством борьбы против коммунизма и либерализма, но, даже если немцы проиграют войну, нет другой возможности воплотить «новый образ человека», который воплощали в себе нацисты. Такие люди, как Бардеш, сотрудничали с немцами не потому, что были целиком согласны с их идеологией: их привлекали личные качества оккупантов, их жизненная энергия, сила и воинская доблесть. Даже в 1945 г., когда всё было потеряно и нацизм был погребён под горой военных преступлений, Бразильяк писал в тюрьме, в ожидании казни, оправдывая свои дела, о том яростном сопротивлении, которое немцы оказывали союзникам:
«Проявив твёрдость по отношению к другим, Германия в эти годы доказала, что она может с такой же твёрдостью отражать удары, наносимые другими. Она убедительно доказала свою жизнеспособность, приспособляемость, храбрость и свой героизм. Хотя его города сжигались фосфорными бомбами, народ собрался с силами, и в завоеванные странах, из которых их американские и русские войска, наконец, выгнали, немецкие солдаты, отрезанные от своих и предоставленные самим себе, сражались с энергией обречённых; они были единственными, чьи души оставались верными, и это восхищает… Невозможно, чтобы такие достоинства были навсегда потеряны. Они входят в общую сокровищницу нашей культуры».
Остаётся последний вопрос: был ли французский фашизм вообще идеологией? Был ли он, как утверждают некоторые учёные, в первую очередь, всего лишь «лихорадкой», движением без явных целей и серьёзной доктрины, т. е. движением, для которого, по словам профессора Вебера, «конечный результат действия был менее важен, чем само действие», движением, у которого не было плана или планов, намеченных первоначальной доктриной? Был ли он, как думают эти учёные, в основном, романтической авантюрой, сентиментальным, эмоциональным порывом, участники которого «больше интересовались жестами, чем доктриной», уделяли больше внимания стилю, чем сути, и в результате оказались в положении, при котором их отношение к политике было скорее иррациональным, субъективным и эстетическим, чем реалистическим, объективным и постоянным? Трудность с использованными здесь прилагательными заключается в том, что они могут выражать противоположное.
Во-первых, все идеологии, несомненно, имеют определённое эмоциональное содержание, которое влияет на их доктрины или даже вдохновляет их. В этом плане французский фашизм не представляет ничего особенного. «Воспринимать политические идеи как плод чистого разума, значит, приписывать им столь же мифическое происхождение, как Афине Палладе, — сказал однажды сэр Льюис Намир. — Важны, прежде всего, лежащие в основе эмоции, музыка, для которых идеи — только либретто, часто гораздо худшее, чем музыка».
Во-вторых, большинство идеологий имеет то, что можно назвать субъективным представлением о хорошем общественном строе (все системы ценностей в этом смысле, собственно, субъективны). Кроме того, большинство идеологий имеет свою эстетику. Разумеется, такой человек, как Бразильяк, говорил о фашизме как о «поэзии» и был очарован поэтическими образами молодых людей, сидящих ночью вокруг костра, массовыми собраниями и подвигами прошлого. Но свою концепцию жизни имел и марксизм в бесклассовом обществе, и консерватизм со своей идиллией священного прошлого. Украшенное символами представление о «хорошем обществе», которое идеологи не отождествляли с современным обществом и современной объективной реальностью, не является особой чертой французского фашизма и не может быть отброшено просто как «субъективизм» и «эстетизм».
Наконец, французский фашизм известен своим прославлением реализма и прагматизма, равно как и «романтическими» формами выражения. Его вера в то, что сильный побеждает слабого и что сила и есть право, его презрение к интеллектуалам, сидящим в башне из слоновой кости и не имеющим никаких контактов с конкретной реальностью, его постоянные указания на необходимость противостоять жестоким фактам жизни, отождествление насилия с мужественностью и его презрение к «романтикам», не желающим пачкать руки о политику, — всё это были основные аспекты фашистского «реализма».
Мнения насчёт того, имели ли французские фашисты, будь они реалистами или романтиками, чёткую идеологию и относились ли они к ней серьёзно, разделились. Хотя такие интеллектуалы-литераторы, как Дриё и Бразильяк, часто делали большой упор на духе фашизма, чем на его программах, и даже Дорио признал однажды, что доктрины ППФ «недостаточны и бессильны» по сравнению с энергией и силой её членов (этот упор на духе, а не на доктринах значительно облегчил французским фашистам в 20-х и 30-х гг. внедрение в ряды консервативных правых и в свою очередь проникаться консервативным духом), было бы неверным, однако, делать отсюда вывод, что французский фашизм был только «лихорадкой». Его партийные программы занимали чёткие позиции по важнейшим внешне — и внутриполитическим вопросам, и даже если некоторые его доктрины называют романтическими, они тем не менее остаются доктринами.
Как уже отмечалось, французскому фашизму претило всё декадентское, и его культ энергии и силы имел важные последствия для его доктрин. Не только Франция должна снова стать сильной страной, но и должно быть создано новое общество, чтобы воспитать новый тип человека. В этом пункте французские фашисты были такими же доктринёрами, как Ликург, который поставил перед собой задачу, с помощью законодательных мер создать нового спартанского человека. Кроме сословий и авторитарного государства, французские фашистские писатели требовали «революции тела», увеличения числа спортивных команд, групп следопытов, туристских союзов, молодёжных турбаз, стадионов и, прежде всего, заменить крупнейшие города Франции колониями, рассеянными по всей стране и соединенными сверхскоростными средствами сообщения. Только если освободить тела французов от обесчеловечивающего воздействия чисто городского существования, писал Дриё, они преодолеют и духовное декадентство. «Благодаря нашим усилиям, — говорил Поль Марион из ППФ, — Франция летних лагерей, спорта, танцев, туризма и коллективных экскурсий оттеснила Францию аперитива, табачных киосков, партийных съездов и долгих обеденных перерывов». Согласно Дриё, важней всех прочих реформ фашизма та, которую он называл физической:
«Физическая реформа человека должна быть нашей самой непосредственной, самой неотложной задачей, и она должна проводиться в соответствии с экономической реформой, а реформа экономики должна ориентироваться на требования физической реформы (основной программы фашистской революции)».
Французский фашизм действительно имел, таким образом, не только чёткую идеологию, которая со временем должна была стать ещё более чёткой; эта идеология была высокоморальной и совершенно серьёзной.
Несмотря на прославление реализма и силы, в этой идеологии больше всего бросается в глаза её морализм, непримиримое возмущение всем, что осуждалось как декадентство, и усердное стремление истребить греховность (т. е. слабость) везде, где она встретится. Бардеш, например, отмечает в своей книге «Что такое фашизм?», что ни один режим не интересовался «моральным здоровьем» общества больше, чем фашистский, и что по этой причине фашизм занимался «систематическим искоренением всего, что лишает мужества, загрязняет или вызывает отвращение». Демократии же известны своей моральной распущенностью:
«Демократии допускают, что все аспекты жизни могут подвергаться любым влияниям, любым инфекциям, действию любых зловонных ветров, и никакие плотины не возводятся на пути декадентства, отчуждения и посредственности. Они хотят, чтобы мы жили в степи, где каждый может на нас напасть. У них есть лишь один чисто негативный лозунг: защита свободы… Чудовища, которые обитают в этой степи, крысы, жабы и змеи, все сползаются в одно болото… Посредственность действует на людей как ад, а демократии набивают её образованием, не указывая ни цели, ни идеала; это духовная чума нашего времени».
Этот вид морализма побудил многих французских фашистов вызвать к себе всеобщую вражду и даже пойти на смерть ради своего дела, но он же привёл их к тому, что они одобрили ряд самых авторитарных и низких политических деяний своего времени.
Примечания:
(1) Приведём в качестве примера эпизод, происшедший в последние недели войны. Дорио и Деа бежали в Германию, где сначала Риббентроп, а потом Гитлер признали Дорио самым квалифицированным представителем французских интересов в Германии. После этого Деа и Дарнан создали собственную контрорганизацию, чтобы говорить от имени Франции. Лишь в самый последний момент Дорио и Деа согласились на личную встречу в деревне между местами, где они жили, чтобы уладить разногласия. По пути на эту встречу автомобиль Дорио был атакован самолётом союзников, и сам Дорио был убит. Деа в последние дни войны бежал в Италию и бесследно исчез.
(2) Не будучи членом ППФ, как Дриё, Бразильяк выражал в своих статьях в газете «Же сюи парту» большие симпатии к этому движению. Дриё же не забыл резкий критический отзыв о его произведениях, который Бразильяк опубликовал в 1935 г., назвав Дриё неудачником, который пишет «пустейшие и глупейшие истории», отличающиеся «дурным вкусом, высокопарностью и путаницей», а также своей «беспомощностью, отступлениями, скучными пассажами и эмоциональной лживостью».
(3) Может быть, в этом причина описанного профессором Вебером странного феномена: богатые деловые круги в разное время в 20-х и 30-х годах давали деньги на избирательные кампании фашистских и протофашистских организаций, несмотря на их «антикапиталистические» программы ( Weber E. Национализм, социализм и национал-социализм» в «French Historical Studies», весна 1962, с.302). Для Вебера речь идёт в данном случае о технике, с помощью которой богатые круги отводили активную энергию этих групп от левых и делали её таким образом неэффективной. Это возможно, но известно, что «антикапиталистические» программы этих движений не очень пугали закулисных заправил, тогда как антикоммунизм французских фашистов им нравился.
Читайте также:
Армин МЁЛЕР. Фашистский стиль. Часть 1.
Армин МЁЛЕР. Фашистский стиль. Часть 2.
Армин МЁЛЕР. Фашистский стиль. Часть 3.
Наталья МЕЛЕНТЬЕВА. Фашистский стиль
Сергей КАРА-МУРЗА: «Понятие фашизма сегодня»
Дмитрий ЖВАНИЯ. Молодая гвардия Маринетти
Дмитрий ЖВАНИЯ. Индустрия футуризма
Дмитрий ЖВАНИЯ. Футуризм: война как стиль
Дмитрий ЖВАНИЯ. Футуризм как матрица фашизма
Дмитрий ЖВАНИЯ. Огнедышащий футуризм
Дмитрий ЖВАНИЯ. Эвита: белокурая мадонна справедливости
Дмитрий ЖВАНИЯ. Муссолини мог стать могильщиком Гитлера
Дмитрий ЖВАНИЯ. Итальянский фашизм – креативная версия «третьего пути»
Дмитрий ЖВАНИЯ. Красно-коричневая Франция
Дмитрий ЖВАНИЯ. Как Марсель Деа обогнал фашизм
Дмитрий ЖВАНИЯ. Равнение на Валуа и других «неудачников»!
Denis Boneau (Дени Бонё). «Слабость демократии»: планизм – идеология французского фашизма
