Эмми ГУДМЕН
Всемирный экономический кризис вернул в пространство общественных дебатов вопрос об альтернативе капитализму. Вместе с тем, сохраняется опасность манипуляции протестными настроениями через нагнетание ксенофобских страхов, примером чего служат недавние события в Москве. Об этом, а также об особенностях современной идеологии, недостатках гуманитарной леволиберальной критики капитализма и «конце времён» читайте в интервью со словенским философом Славоем Жижеком.
— Во время конференции молодёжной организации Христианско-демократической партии в Потсдаме Меркель заявила: «Во Франкфурте, двое из трёх детей в возрасте до пяти лет происходят из семей иммигрантов. В начале 1960-х наша страна пригласила иностранных рабочих в Германию, и сейчас они здесь живут. Некоторое время мы сами себя обманывали и говорили себе: «Они у нас не останутся, когда-нибудь они уедут», — но так не произошло. И, конечно же, наш подход состоял в мультикультурализме — в том, что мы будем жить рядом и ценить друг друга. Этот подход провалился, совершенно провалился». Правда, позже канцлер добавила, что в Германии иммигрантам всегда рады и что ислам является частью её современной культуры. Однако в целом высказывание Меркель рассматривается как часть сдвига вправо. Кстати, она сделала его через несколько дней после того, как исследование левоцентристского фонда Фридриха Эберта показало, что более 30 процентов немцев считают, что Германия «захвачена иностранцами». Примерно такое же количество считает, что иммигранты приехали в Германию за социальными пособиями и их «надо отправить домой, так как рабочих мест не хватает». Ранее в этом году много шума наделала книга члена совета директоров Немецкого федерального банка Тило Саррацина «Самоликвидация Германии», в которой он обвинил иммигрантов в желании интегрироваться. На чём основаны заявления Ангелы Меркель о конце мультикультурализма, и что это вообще значит — «мультикультурализм»?
— Я думаю, что обычно мы, европейцы, ведём себя немного высокомерно, как будто мы образец толерантности. Но случилось нечто ужасное, и особенно беспокоит то, что это происходит не только в тех европейских странах, которые мы обычно ассоциируем с понятием нетерпимости, таких как Юго-Восточная Европа, Румыния, Венгрия. Это происходит даже в самых образцовых в отношении толерантности странах — Нидерландах, Норвегии и других.
Я скажу нечто очень простое, почти банальное: в этом вопросе я всегда за цензуру. Демократия, толерантность в подлинном смысле означает, что вы просто не можете говорить определённые вещи публично. Если вы публично произносите антисемитские или сексистские шутки — это неприемлемо. И вещи, которые были неприемлемы десять, пятнадцать лет назад, сейчас становятся приемлемыми. Меня действительно беспокоит то, как крайне правые формируют, даже если они находятся в меньшинстве, общую повестку дня.
Типичная риторическая хитрость здесь состоит из двух элементов. Во-первых, вы, конечно, осуждаете крайне правых, говоря «им нет места в нашей развитой демократии». Но затем добавляете: «Но они говорят о том, что действительно беспокоит людей». Это грязный софистический трюк, мол, чтобы предотвратить вспышки ненависти, мы должны контролировать ситуацию. Вы знаете, что важно в Саррацине, банкире, которого вы упомянули? Он ведь был политически близок к социал-демократам.
— И что это означает…
— Это означает, что крайне правые действительно навязали свою повестку всем. Сейчас я скажу нечто, что может вас удивить. Я, конечно, не принимаю эту ужасную логику, что мы должны сделать то же самое, что предлагают правые, но более умеренно, чтобы предотвратить реальную вспышку. Но я думаю, что есть изъян в этом стандартном либеральном, мультикультурном подходе, который предполагает, что всё, что нам нужно — это нейтральная правовая основа, обеспечивающая сосуществование разных этнических групп. Извините, если я кого-то шокирую, но я думаю, нам нужно то, что немцы называют Leitkultur, — ведущая культура. Просто она не должна быть национально определена. Мы должны бороться за неё. Да, я согласен с правыми: нам необходим определенный набор ценностей, разделяемый всеми членами общества. Но что это могут быть за ценности? Мы этим немного пренебрегли. Это ведь не просто абстрактная либеральная модель: у вас есть свой мир, у меня есть мой мир, нам просто необходима нейтральная правовая система, объясняющая, как нам вежливо игнорировать друг друга.
Кроме того, очень важно понять, как этот взрыв антииммигрантских настроений связан с провалом левой политики, особенно в вопросах экономики. Это, как если бы левые, будучи одержимы идеей, что мы не должны казаться реакционерами в экономическом смысле, сказали: «Нет, нет, мы не старые профсоюзные представители рабочего класса, мы за постмодернистский цифровой капитализм» и т.п. Они не хотят иметь отношение к рабочему классу или так называемым простым людям. И вот приходят правые. Вы знаете – и это ужасный парадокс, — что за исключением некоторых небольших левых партий единственной серьёзной политической силой в Европе, которая сегодня по-прежнему готова обратиться к простым рабочим людям, являются правые противники иммигрантов? То есть, понимаете, мы, левые, не имеем абсолютно никакого права принимать эту высокомерную точку зрения оскорблённых толерантных людей. Нет, мы должны задать себе вопрос, как мы допустили то, что сейчас происходит?
— Я хочу попросить вас прокомментировать опрос Christian Science Monitor, который показал, что 13 процентов немцев будут рады приходу нового фюрера. Более трети немцев чувствуют, что страна «захвачена иностранцами». Примерно 60 процентов выступают за ограничение практики ислама, и 17 процентов считают, что евреи имеют слишком большое влияние.
— Возможно, я снова вас шокирую, но не стоит преувеличивать значение этих результатов. Мой первый тезис заключается в том, что Германия — и это делает ситуацию ещё более трагичной — гораздо более толерантна, чем Франция. Я утверждаю это со всей ответственностью, на основе личного опыта. Это не настолько общее явления, как может показаться. Если вы придёте в смешанную часть бывшего Западного Берлина, то вы по-прежнему увидите прекрасное сотрудничество. Не беспокойтесь об этом. Так что я просто говорю, что мы не должны слишком зацикливаться на этих деталях.
Мы должны задавать более фундаментальные вопросы. Для меня это лишь часть общего изменения всей политической карты Европы, и это изменение ужасно. Короче говоря, у нас была стандартная ситуация, которая пока есть и у вас: одна большая левоцентристская партия, одна большая правоцентристская партия, только две партии, которые обращаются ко всему населению, и ещё небольшие маргинальные партии.
Сейчас в Европе возникает другая полярность: большая либеральная капиталистическая партия, которая может быть даже относительно прогрессивной в социальных вопросах, (таких как аборты или права женщин) — назовем её капиталистическая партия, и единственная серьезная оппозиция – антииммигрантские националисты. Произошло что-то ужасное. Противники иммигрантов изображают себя единственным подлинным голосом протеста. Если вы хотите протестовать, то в Европе это единственный способ сделать это эффективно. Так что я думаю, что это вопрос жизни и смерти — чтобы появились несколько более радикальные левые.
И знаете что? Вальтер Беньямин, великий представитель Франкфуртской школы, сказал то, о чём мы должны постоянно помнить сегодня: «За каждым фашизмом стоит неудавшаяся революция». В нашем случае это верно более, чем когда-либо. Давайте возьмём, например, в вашей собственной стране, штат Канзас, который в настоящее время является вотчиной христианского фундаментализма. Как показал Томас Фрэнк в своей книге, каких-то двадцать-тридцать лет назад Канзас был родиной всех радикальных социалистических массовых движений. То же самое в Европе. Вот что должно нас беспокоить. Когда люди критикуют расизм простого народа, это всегда выглядит так, будто мы, либералы из верхнего среднего класса, отмахиваемся от обычных людей. Мы должны начать спрашивать себя, что мы сделали не так.
Антикапитализма у нас даже слишком много, но это избыток антикапитализма всегда в правовом, моралистическом смысле: о ужас, компания использует детский рабский труд, о ужас, компания загрязняет окружающую среду, о ужас, что компании эксплуатирует наши университеты. Нет, проблема более фундаментальная. Она в том, как работает система в целом, позволяя компаниям делать это. Этот избыток антикапитализма является ложным избытком. Мы должны начать задавать более фундаментальные вопросы.
— Почему вы назвали вашу последнюю книгу «Жить в последние времена»?
— Конечно, дело в иронической отсылке или использовании этой метафоры Страшного суда, что, так или иначе, в 2012 году мы приближаемся к концу времен. И конечно, я не думаю — я же не верю во все это — о, у нас осталось два года жизни, а потом что-нибудь произойдёт. Но, тем не менее, я думаю что в целом, на различных уровнях, мы постепенно приближаемся — не паникуйте пока — к своего рода нулевой точке. Давайте посмотрим на экологию. Ясно, что когда люди говорят мне: «О, но вы утопист». Я отвечаю им: «Нет, единственная подлинная утопия — это думать, что всё может продолжаться так же неопределённое время».
И то, как мы ведём себя, очень странно. С одной стороны, в действительности мы не думаем, что будет катастрофа. Мы расколоты. Мы знаем это. Мы признаём это на рациональном уровне. Но затем вы выходите: светит солнце, трава зеленеет, неужели что-нибудь может произойти? Да, я утверждаю, что мы приближаемся к некоторой нулевой точке. Мы должны действовать. Если нет, то я не хочу жить в обществе, которое будет, скажем, через двадцать лет.
— В эти экономически тяжёлые времена американская администрация разворачивает военные действия в Афганистане и Пакистане…
— Я думаю, первое, что нужно сделать, — это разоблачить неолиберализм как идеологию. Неолиберализм — это уж точно не то, что действительно происходит сейчас в экономике. У нас нет неолиберализма. У нас есть очень сильное государство, которое всё больше и больше вмешивается в экономику. Мы живём в другом мире. Это моё первое замечание.
Моё второе замечание касается Афганистана. Конечно, это была катастрофа, но это действительно трагическое затруднительное положение потому, что мы, Запад, своими действиями создали ситуацию, из которой теперь просто так не выпутаешься. Посмотрите, на Афганистан: я достаточно стар, чтобы помнить, как сорок лет назад Афганистан был, возможно, наиболее терпимой на Ближнем Востоке мусульманской страной, с прозападным королем технократом, очень сильной местной коммунистической партией и так далее.
И мы знаем, что потом произошло. Коммунистическая партия пыталась прийти к власти. Она это сделала. Когда коммунисты начали терять влияние, вмешался Советский Союз. Тогда американцы поддержали исламских фундаменталистов. Другими словами, нужно всегда иметь в виду следующее: Афганистан — это не дремучая фундаменталистская страна, которую мы должны просветить. Афганистан был вполне приличной, толерантной страной. Его фундаментализация — результат включения в глобальную политику. Мы, глобальная либеральная система, порождаем фундаментализм. Никогда не забывайте, Усама бен Ладен появился, когда Запад поддержал его…
Но, вы знаете, это парадокс. Опять же тот же случай, что и с этими новыми правыми противниками иммигрантов. Мы, либеральное большинство, породили фундаментализм не только в некотором глубоком смысле как реакцию на крайности либерального капитализма или любого другого капитализма, но часто мы в буквальном смысле создавали фундаментализм. Мы не имеем права относиться к нему с высокомерием: «О, Боже мой, какие же примитивные бывают люди». Извините, но прежде, чем мы туда влезли, их там не было.
— Что вы скажете о мощных протестах во Франции против пенсионной реформы? Огромное количество людей вышло на улицы только потому, что пенсионный возраст повысили с шестидесяти до шестидесяти двух лет… Люди в США только мечтают о таком пенсионном возрасте.
— Да, но позвольте мне сказать вам кое-что другое, что может удивить вас. Я дам другой комментарий, потому что в моей стране, Словении, происходит тоже самое. Конечно, в целом я поддерживаю тех, кто устраивает забастовки. Но обратите внимание, что в основном это государственные служащие с гарантированной занятостью. Сегодня в Европе происходит нечто странное, и оно становится всё более заметным, это имело место и раньше, но мы просто не замечали это. Те, кто осмелился выйти на забастовку сегодня — это, как правило, привилегированные слои населения, те, кто имеют гарантированную государством занятость и так далее. И они борются за эти привилегии: «Нет, мы не хотим, чтобы заморозили нашу зарплату, мы хотим, чтобы её повысили». В то время как, например, в Словении есть тысячи работников текстильной промышленности, женщины, и если бы кто-то предложил им условия, против которых сегодня протестуют, сказав о том, что им гарантируется постоянное место работы, только с замороженной зарплатой на ближайшие пять лет, то они бы воскликнули: «Боже мой! Это даже больше того, о чём мы могли мечтать!». И меня несколько беспокоит, что эти забастовочные волны — давайте назовем это старым ленинским термином — волнения рабочей аристократии, находящейся в безопасном положении. Действительно нуждающиеся и бедные даже не осмеливаются на забастовку.
— Но мы говорим о массовых протестах на улицах Франции в сравнении с тем, чего нет у нас. У нас ничего такого не происходит.
— Ладно, это старая французская традиция, и я бы даже не стал её переоценивать. Вы знаете, почему? Это огорчает меня, но сегодня не существует альтернативного — опять-таки, мы всегда возвращаемся к той же проблеме — глобального альтернативного видения. Я, может быть, буду выглядеть противником рабочих, но это не так, поверьте. Они просто думают: «Мы хотим наш кусок пирога».
Чего не хватает левым, так это более глобальной идеи о том, как перестроить всю экономику. Они не рассматривают истинные причины. Они не рассматривают истинные причины. Это меня очень печалит. К сожалению, всё что левые могут сделать сегодня, это лишь предложить протестовать против сокращений. Сейчас слева, позвольте мне быть предельно откровенным, находятся консервативные силы, в социальном смысле. А революционный класс сегодня – это капиталисты, в смысле динамичных социальных изменений. Это грустно.
Недавно я читал прекрасное социологическое исследование, показывающее, что в скандинавских странах, в которых до сих пор невероятно высокий уровень здравоохранения, эгалитаризм, например, в Норвегии, в большой компании, даже частной, довольно часто бывает так, что разница в зарплате между рядовым работником и боссом не превышает «один к четырём». Но если вы посмотрите на список наиболее конкурентоспособных стран мира Всемирной торговой организации — это не коммунистическая манипуляция, — то эти страны находятся в первых строчках списка. Это эмпирическое доказательство ошибочности утверждений неолибералов, что слишком развитое здравоохранение, социальное благосостояние и эгалитаризм вредят нашей конкурентоспособности. Это неправда. Так что я не говорю о социалистической революции. Пока у нас есть достаточно пространства для манёвра, чтобы улучшить положение вещей. Нам просто нужно немного поднажать.
Но позвольте мне закончить другой мыслью. Люди говорят мне: «То, что вы говорите, невозможно». Вы заметили, как странно сегодня употребляется слово «невозможно»? Когда вы говорите о частных удовольствиях и технологиях, то возможно всё: мы будем жить вечно, мы можем загрузить себя в компьютеры, мы можем делать всё, что мы захотим. Но как только вы переходите к социальным изменениям — ай, ай, ай, мы извлекли уроки из краха социализма, практически всё, что мешает рынку, невозможно. Господствующая идеология говорит нам: может быть, мы будем жить вечно, может быть, мы будем всемогущи, всё, что вы хотите, все эти новые возможности, мы все будем путешествовать на Луну. Но такое небольшое социальное изменение, как более развитое здравоохранение представляется невозможным! Может быть, настало время изменить это: поменьше мечтать о гностических перспективах, вроде той, что мы все превратимся в цифровые сущности, и больше думать о социальных изменениях?
Перевод с английского Дмитрия Райдера
