Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.
1.4. Идеи и образы несоединимого соединения в историко‑философских рассуждениях Пеги. Ч. 2
Шарль Пеги диагностирует в духовно‑интеллектуальной жизни человечества две хронические болезни, периодически проявляющие себя в различных обстоятельствах: это, обобщая, материализм и спиритуализм.
Материализм низок и груб для чутких душ, но болезнь ложной духовности, брезгливого отношения к повседневности намного опаснее, ибо много соблазнительнее для умов утончённых и гордых. Христианство же есть чрезвычайно хрупкое с мирской точки зрения и изумительно точное с религиозной равновесие духовного и плотского.
Указывая на хронические болезни думающей части человечества, Пеги продолжает, развивает известное антропологическое рассуждение из «Мыслей» Паскаля о «мыслящем тростнике». К данному фрагменту «Мыслей» он обращается и в эссе «Предрассветной порой», где даёт развёрнутые цитаты из Паскаля, и в «Диалоге истории с душою во плоти».
«Человек, — цитирует Пеги, — не ангел и не животное, и несчастье его в том, что, чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается животное» [11]. Те же, которые желают сделаться животными, позже по тексту уточняет Пеги, животными и становятся.
Важно именно соприсутствие, взаимно уравновешивающее друг друга состояние небесного и земного. «Опасное дело, — пишет Паскаль, — убедить человека, что он во всём подобен животному, не показав одновременно и его величия. Не менее опасно убедить в величии, умолчав о низменности. Ещё опаснее — не раскрыть ему глаза на двойственность человеческой натуры. Благотворно одно — рассказать ему и о той его стороне, и о другой» [12].
О его величии в смирении, слабости, как уточняет Пеги, и о слабости, немощи в величии. Христос воплотился для спасения человека, который есть существо одухотворенно‑земное, психосоматическое, но не для ангела, и не для зверя.
[pullquote]«Человек — не ангел и не животное, и несчастье его в том, что, чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается животное». Шарль Пеги [/pullquote]
Во многих эссе, особенно в «Диалоге истории с душою во плоти», Пеги уделяет большое внимание теме греха и грешника. Он подчеркивает, что воплощение Христово имело целью избавление от греха и смерти всех людей, до последних отверженных. Пеги постоянно возвращается к той мысли, что «грешник, в известном смысле, не менее христианин, чем святой» [13].
Грех, как считает Пеги, не чужд христианству, он чужд святости. Христианство выявляет грехи, оно как будто «производит» их. Не будь христианства, существовали бы разные ошибки, беззакония и преступления, но греха, а значит и вины, стыда, угрызений совести и покаяния не существовало бы. И был бы героизм, украшали бы человечество нежность и сочувствие, но не просияла бы святость.
Но «современный мир» (понятие, означающее на языке Пеги совокупность всех негативных особенностей текущего момента истории), мир усиливающейся апостасии — отступления от религиозных принципов, ценностей и идеалов, формировавших западную христианскую культуру — ослабляет, принижает и трансформирует, сближая и смешивая, крайности привычных ментальных оппозиций: он осуществляет пропорциональное понижение бинарных пар, пар‑противоположностей, а именно греха и добродетели, безбожия и святости, предательства и героизма.
И слово, и образ, и своё понимание «святости» современный мир упорно внедряет во все сферы, склоняет, как, впрочем, и понятие «духовность», во всех обстоятельствах, кроме области и контекста собственно теологических, чем как нельзя успешнее достигается, через обмирщение, искажение сути феномена.
Грешник, искренне сознающий себя таковым, не более чужд христианству, как думает Пеги, чем был Виктор Гюго по отношению к «французской общественной жизни, литературе и искусству» в бытность свою в изгнании, в Бельгии и Англии. Разлука с родиной сообщила свидетельству Гюго о Франции — в «Возмездиях», в «Легенде веков» — замечательную проницательность, ясность и вместе с лирической мягкостью, с остротой воспоминаний и переживаний способность к смелым, монументальным обобщениям. Изгнание, полагает Пеги, может ещё глубже ввести в ту среду, которой внешне лишается человек. Так грешник отлучённый, но не лишённый возможности покаяния, остаётся внутренним красноречивым свидетелем христианства.
Святые называли и считали себя первыми из грешников. «Современный мир», как пишет Пеги, это мир, где грех перестал быть событием исключительным, отдельным, обозначенным и сосчитанным, имеющим пределы. Грех растворяется в «современном мире», пропитывает собою всё, всю ткань жизни.
[pullquote]Но «современный мир» (понятие, означающее на языке Пеги совокупность всех негативных особенностей текущего момента истории), мир усиливающейся апостасии — отступления от религиозных принципов, ценностей и идеалов, формировавших западную христианскую культуру — ослабляет, принижает и трансформирует, сближая и смешивая, крайности привычных ментальных оппозиций: он осуществляет пропорциональное понижение бинарных пар, а именно греха и добродетели, безбожия и святости, предательства и героизма.[/pullquote]
В «современном мире» господствует некое всесмешение, в нём постепенно сближаются и уравновешиваются разности, самобытности, исключительности, он стремится, провозглашая «свободу, равенство и братство» к ложному универсализму [14], проходящему по нижнему, материально‑эвдемоническому уровню жизнедеятельности. Такая примитивизация опасна тем, что способствует установлению некоего «теплового равновесия» в культуре, её омертвению.
Даже если бы Пеги сам никогда не отмечал в себе и в своём творчестве, в своём мировоззрении одной характерной особенности, всё равно она обратила бы на себя внимание и без его формальной подсказки. Пылкий и увлечённый, самоуглубленный, неустанно и напряжённо что‑то обдумывающий (таким его запомнили друзья и запечатлели мемуары и фотографии), Пеги не терпел поверхностного и лёгкого, фривольного отношения к жизни: он созерцал мир как творение Божие, предельно серьёзно и почтительно, по‑русски хотелось бы добавить — благоговейно [15].
Но Пеги давал себе характеристики и оценивал публично свои творения. Поступал он так напористо не по каким‑либо соображениям мирской выгоды или суетной славы. Если он решил опубликовать авторецензию на поэму «Ева», впрочем, подписанную Ж. Дюрель (этим именем несуществующего автора подписывались разные статьи в «Бюллетене университетских преподавателей‑католиков», принадлежащие, в основном, перу его составителя Жозефа Лотта), то по той же причине: серьёзнее, чем он сам о вещах, важнее которых для него ничего не существовало, вряд ли кто иной — по его категорическому страстному мнению — мог бы написать.
«В этой поэме чувствуется дыхание бесконечного почтения, к которому Пеги нас приучил», — пишет Пеги [16]. И это предельно уважительное, внимательное и бережное отношение распространяется не только на христианство, но и на античность и даже на современный мир, на всю вселенную. «Слишком легко мы забываем, — подчеркивает Пеги, — что вселенная — сотворена, и почтение, не менее чем милосердие, должны простираться на всякое создание» [17].
Пеги постоянно читал Евангелие, о чём свидетельствуют его друзья и что ясно просматривается в его рассуждениях. Поэма «Ева» посвящена, по словам Пеги, «двуединому творению духа и плоти» [18] и в ней «законы естественные» не попираются и не отменяются новым «законом» — так у Пеги, или действием — так звучит вернее — благодати. Христос пришёл, напоминает Пеги, не нарушить закон, «но исполнить» (Мф. 5, 17).
Пеги не цитирует это место из Евангелия, а пересказывает своими словами, и у него в рецензии вместо «исполнить», сделать полным (так и во французском Евангелии) поставлено «положить сверху», «напластовать». Эта замена в знакомом многим отрывке, сохраняя смысл Христова обращения, приглашает по‑новому вглядеться в евангельскую мысль: прежнее служит опорой, держит на себе новое. Вместе они составляют целое, а порознь — представляют бессмыслицу и неправду. Поэтому, заключает Пеги, мировоззрение, из которого исчезнет или природа, или благодать, или Ветхий Завет, или Новый, или заповеди Моисея, или заповеди блаженства, или Бог Отец, или Бог Сын, обнаружит глубокое внутреннее нестроение, разлад в человеке, совершенное непонимание «двойного сочленения», являемого христианством.
В Евангелии, обращает внимание Пеги, нет и намёка на какое‑либо пренебрежение, превозношение: в нём всё освещено милосердием, являющим крайнюю оппозицию презрению. А страшный гнев, который изнутри сотрясает порой евангельское повествование, направлен не против естественного человека, не воспринявшего благодати [19]; причина, вызывающая его — деньги. Пеги даже выделяет это слово особым шрифтом. И здесь он тоже буквально верен Евангелию, «ибо, — пишет апостол Павел своему ученику Тимофею, — корень всех зол есть сребролюбие» (1 Тим. 6, 10).
И «современный мир», позвоночником которому служат деньги, хотя и враждебен всякому самобытному проявлению духовных поисков человечества в истории — миру еврейскому, миру греческому, миру римскому, миру французскому, но и он осенен милостью и не исключен из творения.
Ален‑Фурнье в отзыве о «Еве» не скрывает своего шокового впечатления, его поражают размеры поэмы — четыреста страниц, около десяти тысяч строк и ни тени какого‑либо сюжета, приёма, развития, лишь повторы, репризы, бесконечный перечень и над этим, как замечает молодой писатель, можно шутить, ненавидеть, но отрицать исключительное воздействие, похожее на наваждение, нельзя.
Действительно, состояние «производящего» «поэтические гобелены» (его собственные выражения) Пеги трудно назвать иначе, как одержимостью идеей, темой, перетекающей в подобную тему, близкую.
Пеги не знал меры, и читать его нелегко. Во Франции из его поэм давно извлекли и включили в учебники, антологии, хрестоматии одни и те же — лучшие, вдохновенные, очень красивые — отрывки, но терпеливых читателей всей его поэзии в XX веке нашлось, скорее всего, немного. Пеги этой своей безмерности не понимал и то, что Ален‑Фурнье называет повторами, он в авторецензии именует постепенностью, ступенчатостью, повышением общей температуры [20], что обеспечивается одушевляющим все произведение «единым тоном».
Ничто, по убеждению поэта, не играет такой важной роли в произведении литературы, искусства, как этот тон — своеобразное объединяющее начало. И ничто иное не было так искажено «романтическим тоном», как земной рай и грехопадение. «Пеги восхитил у похитителей», — торжествует Пеги, у восторженной пустоты романтизма священную тему первозданной гармонии земного и небесного.
Примечания:
11. Паскаль Б. Мысли. М., 1974. С. 171 (Библиотека всемирной литературы, т. 358).
12. Там же. С. 179.
13. Peguy Ch. (Euvresenprosecompletes. P., 1992. Т. III. P. 684. Любопытно, что эти мысли не ускользнули от внимания С.И. Фуделя, русского духовного писателя, взявшего на себя мужественную миссию просвещения своих расцерковленных современников в 60–70‑е годы ХХ века. В своей книге «Наследство Достоевского» (1963) Фудель приводит «слова французского поэта и философа Шарля Пеги (1873–1914), взятые в качестве эпиграфа к роману Грэма Грина “Суть дела” (1948)». Вот эти слова: «Никто не понимает христианства, как грешник, никто, разве что святой». Фудель С. И. Собрание сочинений: В 3 т. М., 2005. Т. III. Наследство Достоевского. С. 11, 157.
14. В «походе» против «современного мира» и «интеллектуальной партии» Пеги в иных вопросах рассуждал, на наш взгляд, экзальтированно и пристрастно, но как всегда честно. Он обвинял в бедах секуляризма современную ему интеллигенцию и как будто не учитывал, что многие импульсы для своей деятельности интеллигенция воспринимала из достижений и завоеваний Великой французской революции, искренне принимаемой Пеги, и что идеология Франции на протяжении всего XIX века (а также, кстати, XX‑го и до наших дней) говорила о себе лозунгами, формулами, образами, но уже прирученными, благопристойными, кровавой революционной бури конца XVIII века.
Впрочем, бунтарскому, импульсивному Пеги не претил, вероятно, тот факт, что над Францией его дней реял образ знамени, озвученный национальным гимном, знамени, с которого образно капала кровь братоубийственной войны. Пеги был из народа, его революция оставалась для него символом свободы. Как интуитивист он должен был бы отказаться от «готовой идеи» о том, что революция есть благо и допустить, что она, по крайней мере, одновременно, есть и зло, а как ещё и христианин он должен был бы склониться в пользу второго допущения, так как революционный террор не образно, а реально «оросил» нивы Франции кровью. От революции Пеги не отрекался и не предполагал, безусловно, что воюет с её логическим и неизбежным развитием.
15. На эту черту или совокупность родственных черт, ярко характеризующих Пеги с нравственно‑психологической стороны, указывал С. С. Аверинцев в той своей статье о Вергилии, что упомянута нами во вступлении. Аверинцев, подчеркнём снова, пишет о благоговении, pietas Пеги, готового принести все свои силы и саму жизнь в жертву верности «отеческому» и надежде на обновление святости, мужества, чести в грядущем.
Аверинцев видит Пеги «высокопарным, бестактным, не попадающим в тон», искренним, вечным мальчиком, которому ироничность, фривольность и раскованность, как, наверное, и циничная опытность, чужды органически. При встрече с ними он краснеет или от стыда, или от гнева: целомудренное сердце не терпит какой‑либо двойственности, зато «расширяется от больших слов», от светлых чувств.
В интонациях чудной вергилиевой серьёзности, не разрушенной опытом и не отравленной иронией, русскому учёному слышится слегка мальчишеский, юношеский тембр, находящий отголосок в сердцах «вечных отроков» — Шиллера и Гельдерлина, Виктора Гюго и Шарля Пеги.
Аверинцев С. С. Две тысячи лет с Вергилием // С. С. Аверинцев. Образантичности. СПб., 2004. С. 208‑212.
16. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 1228
17. Ibid.
18. Ibid.
19. Здесь Пеги передаёт католическую концепцию, согласно которой человеческой душе присущи три состояния: противоестественное, преступное, адово; естественное, нормальное, земное; и сверхъестественное, благодатное, на земле уже вводящее в радость спасения. Православие же настаивает на том, что именно благодатное состояние должно быть, но не есть, для человека естественным. А наше нынешнее состояние неестественно, искривлено, так как человек постоянно отступает от благодати своими неправдами и грехами. В католицизме акцент делается на том мнении, что состояние человека на земле уже неплохо, что от человека не требуется стремления к коренному и полному изменению самого себя, словно он рождается уже чего‑то достигшим, а благодать только увеличивает его счастье, подает ему его сверху.
20. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 1222.
Предыдущие главы:
Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки
Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение
Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации
Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца
Читайте также:
Статья Тамары ТАЙМАНОВОЙ «Шарль Пеги»:
3. Шарль Пеги требовал «военного режима в мирное время»
4. Пеги был верен не Церкви, а Христу
5. Шарль Пеги и его две Жанны д’ Арк
6. Политическая мистика Шарля Пеги
Андре МОРУА. Пеги отдал свою кровь чистой — какой её получил
Отец Павел (Карташёв Павел Борисович). Шарль Пеги — певец и защитник Отечества
