Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.
1.1. Приближение к главным темам творчества — патриотизму и христианству — в эссе «Предрассветной порой»
В первых номерах тетрадей, в многостраничных и свободных по стилю хрониках, Пеги заинтересованно и пристрастно обсуждал проблемы социалистического движения. К 1905 году иная проблематика стала вытеснять увлечение социалистическими идеями: по мере внутреннего мужания, углубления взглядов на мир, национальную историю, самосознание гражданина и патриота, он обращается к великому прошлому своей родины.
Внешним поводом к этому обращению послужили тревожные симптомы растущей военной угрозы со стороны Германии: в частности речь Вильгельма II в Марокко, содержавшая резкую критику политики Антанты, прежде всего Франции и Англии. Пеги, как явствует из эссе «Предрассветной порой», родился в «пораженческой обстановке»; страшный след войны — смерть отца — в раннем детстве ранил его жизнь. Неслучайно, что проводимый автором в эссе «Деньги» условный рубеж между старым прочным миром и продажной современностью приходится как раз на послевоенные годы.
Итак, предчувствие войны пробудило в Пеги задушевные впечатления детства. Он начал вспоминать, медленно открывать для себя через детские годы просторы истории и ценность того содержания, того смысла жизни, который животворил прошедшие века, вызывал любовь и предлагался в пищу, «первоосновный хлеб» десятков поколений, населявших родную землю.
Эссе «Предрассветной порой» (1905) знаменует возвращение Пеги и к патриотическому воодушевлению детских лет, и к христианской вере. Поэтому исследование мировоззренческих основ литературно-критических взглядов Пеги необходимо начать с анализа этого текста.
В зрелые годы творчества Пеги проявил себя как крупный религиозный поэт и мыслитель со своеобразным, оригинальным подходом к религиозной теме. В славных страницах национальной истории и литературы, запечатлевших напряжённые моменты судьбы народа, судьбы, постепенно вырастающей во времени, он искал непреходящее содержание, созерцал и описывал феномен связи — то есть буквально религии [29] — посюсторонней и привременной действительности с бессмертием, вечной памятью, неоскудевающей силой любви и попечения о человеке.
Пеги ставил перед собой грандиозные цели и осуществлял их в монументальных творениях: знаменитая поэма «Ева» — известная каждому французскому школьнику по отрывку о блаженной гибели солдат за родной очаг — насчитывает около 10 тысяч строк; впечатляют своими размерами и эссе, посвящённые фундаментальным мировоззренческим вопросам, проблемам богословия, философии и истории («Диалог истории с душою во плоти», «Клио. Диалог истории с языческой душой»); своеобразию французской культуры и проблемам литературы («Виктор-Мари, граф Гюго», «Деньги»); картезианской философии, бергсонизму, трактовке религиозных догматов и «философии литературы» («Очерк о г-не Бергсоне и бергсоновской философии», «Общий очерк о г-не Декарте и картезианской философии»).
В эссе «Предрассветной порой» сосредоточены очень важные и характерные для зрелого Пеги темы и идеи. Для русского читателя данное произведение представляет ещё и специальный интерес: в нём речь идёт, среди прочего, о России и первой русской революции, которую Пеги воспринял как одно из главных событий эпохи.
Революция обнаружила некое существенное нестроение, насквозь поразившее весь «современный мир»: раздвоение действительности на надстройку и базис, на косную массу и на творцов доктрины, проводников раскола, фактически спародировавших истинное расслоение бытия на два плана: материальный, феноменальный, и невещественный, одушевляющий материю.
Проблематика эссе «Предрассветной порой» значима в аспекте теологии, философии, литературоведения. Если полагать, что подлинная культура человечества непосредственно связана с осмысленной, то есть стремящейся к «несрочности», нетленности жизнью произведений человеческого ума и сердца, то мысли Пеги о соединении материальной и имматериальной «половин бытия», о внутренних «пределах» явлений внешнего мира прозвучат как актуальные и глубокие ответы на те проблемы, что волнуют и сегодня мыслящих людей во всём мире.
Стилистическое своеобразие прозы Пеги нередко препятствует пониманию хода его мыслей. Но для Пеги важен именно ход, постепенность прихода от повода и причины к некоему выводу. Помимо особенностей стиля в эссе Пеги наблюдается и некоторая композиционная необычность. Мало того, что их чтение требует терпения, потребного для усвоения и преодоления настойчиво повторяющихся уточнений исходного положения, оно требует ещё и вдумчивого внимания на уровне тематическом. Чтобы не заблудиться в аналогиях и реминисценциях, читателю надлежит сосредоточенно следить за взаимообусловленностью основных идей.
Истинная революция, по описаниям Пеги, есть такое массовое явление, которое вернее всего следовало бы назвать всеобщим откровением, и она отличается среди прочих одним свойством — мирным характером свершающегося преобразования жизни.
Пеги с тревогой и негодованием, обрушиваясь на безответственность революционеров-интеллектуалов, предупреждает, что энтузиазм интернационалистов очень опасен. Уже в 1905 году Пеги предсказывал, что невзвешенные «мечты», гремящие в «Интернационале», грозят разразиться «кровавым потопом». Эти «мечты», как утверждает Пеги, действительно не были взвешены теми, кто их взлелеял. Иными словами, не учитывалась весомая реальность, груз бренного естества. Но учитывать действительность, пусть неприглядную, «низость», по слову Паскаля, материального существования — жизненно необходимо.
Теоретические спекуляции на живом теле человеческого рода во имя «спасения во времени», то есть во имя сытости плоти, парадоксально оборачиваются бедой для плоти, мерзостью запустения для материального мира. Пеги пытается убедить современных читателей в том, что истинно культурное воззрение на жизнь не считает условностью или вымыслом ни нетленное «величие» человека и человечества, ни их «низость», что оно исходит из концепции двойного бытия — единства, состоящего из мира видимого и мира невидимого. В связи с этим убеждением он ставит и обсуждает важную для него проблему гениальности. Пеги недоумевает, как необъяснимое, имматериальное, невидимое живёт и творит в материальном, чувственном?
В тексте эссе «Предрассветной порой» ещё нет разъяснений на этот счёт, они придут позднее, в других текстах; здесь же мысль автора не останавливается на какой-либо убедительной картине взаимодействия духовного и плотского начал. Невидимое, направляющее и поддерживающее жизнь видимую, представляется Пеги не родом, не поколениями безвестных людей, присутствующих в сознании гениального человека, и не анонимными современниками выдающейся личности (то есть Пеги отказывается от упрощённого исторического объяснения проблемы духовной жизни и тайны исключительного таланта), но силой невыразимой, сокровенной: возможно, совестью, которая названа в анализируемом эссе «вечной обеспокоенностью»; но возможно и Промыслом Божиим.
Согласно Пеги, уточняющему свои мысли по ходу изложения, оба проявления невыразимой силы способны организовать действительность и собрать её компоненты (временные и пространственные) в «связную систему». Впрочем, исторические наблюдения, включённые в текст, свидетельствуют в пользу гипотезы Промысла.
Король и крестьянин из Сен-Дени в Средние века были удивительно близки друг другу, в чём-то едины. И это единство — для Пеги объективное и совершенное – обеспечивалось их принадлежностью единой вере.
Фрагмент об истинной революции и так называемая тринитарная проблема (Тайна Пресвятой Троицы: единого Бога в Трёх Лицах), к которой Пеги только прикоснулся в самом конце «Предрассветной поры», выглядят, поставленные рядом, весьма неоднородными, но в общей смысловой системе текста, в свете хотя бы одной из его конститутивных идей — например, главного значения для жизни, для культуры, для цивилизации полноценного и целокупного соединения невидимого и видимого планов бытия: нисхождения духа в плоть; воплощения Сына Божия; одушевления и возвышения материи — удалённые фрагменты обнаруживают глубокую внутреннюю близость, восходящую чудесно, через смысловые уровни самой жизни, к близости творения и Творца.
Следует отметить, что в эссе Пеги не сделал выбора между «вечной обеспокоенностью» и верой в Промысел. Он встал перед выбором между понятиями действительно чуждыми, что привело его к отречению от веры в историко-экономический прогресс общества. В 1908 году он открыто вернется к христианству, к католической вере как к своему реальному пути ко спасению.
Промыслителен и символичен факт завершения текста ясной и чёткой постановкой вопросов о двух природах Господа Иисуса Христа и о едином Боге как Боге в Трёх Лицах. К 1905 году, ещё не определив твёрдо направление дальнейших творческих начинаний — в поэзии, в философских раздумьях, Пеги тем не менее вплотную подступил к весьма важным понятиям, при этом восходя от сколько-нибудь знакомого — психологии, истории, этики — к ещё неведомому. В результате он остановился на пороге чрезвычайно серьёзной области, вершины богословия — тринитарной проблемы, — приоткрывающей свою всеохватную значимость и для людей, идущих к Истине из лабиринтов естественно-научных и философских исканий.
Размышляя о возможности выбора между Промыслом и совестью, Пеги рассматривает как безумие третий путь — неумолимого прогрессизма, в могучем течении которого реализуются диалектические законы. Под пером автора эссе возникла триада: во-первых, Промысел; во-вторых, обеспокоенность, совсем не противопоставленная Промыслу; и, в-третьих, категорически отвергаемый естественно-исторический оптимизм. Эта «связная система» из трёх составных частей является весьма упрощённой, но невыдуманной моделью мира духовных исканий Запада в начале XX века. Выбрать одно из двух — Промысел или совесть — означало бы одним из двух пренебречь. Но для Пеги, чутко усвоившего, претворившего в собственные мысли уроки интуитивизма, в этом вопросе со всей очевидностью действует феномен «непрерывности».
В контексте эссе становится ясным направление внутреннего движения автора: обеспокоенность тяготеет к Промыслу как к своему пределу, ибо выступает его посланницей. Обеспокоенность, таким образом, должна быть понята как выразимая часть непостижимой в себе и общей для всех людей сущности. Ограничиться исповеданием жизни по совести, значит подвергнуть себя риску, всецело положиться на непогрешимость собственного или людского признания, то есть остановиться на полпути. Но там, где на глубине жизни сочетаются вещи и дела, которые на её выразимой поверхности далеко отстоят друг от друга: к примеру, личная выгода и личное страдание; скорбная повседневность и врачующая надежда; незаглушаемая обеспокоенность души и вкушённый душою мир; там и совесть как некая «имманентная тайна» человеческого существования находит смысл, разрешение и исполнение в «трансцендентной тайне» своего Божественного источника.
В этом случае переход из жизни по совести в жизнь перед Богом нельзя рассматривать как отрицание худшего и замену его на лучшее, но как обновление одного и того же, связанное с расширением и углублением, с преобразованием, преображением, возвращением миру его изначального и непомрачённого образа. Тот же смысл заложен в феномене откровения, то есть в описанной Пеги «истинной революции». И тот же — в превратностях его внутренней биографии: от провинциализма и «детской веры» он окунулся в социализм как в торжество солидарности, движимой идеей всеобщей справедливости, а затем вернулся к отцовским очагам и христианской вере. Не было развития, но, как подчеркивал сам Пеги — «углубление». Потому что на практике он всегда поступал в соответствии с велениями долга, руководствуясь совестью как естественным законом. И это послушание внутреннему голосу и было постоянным ориентиром на его жизненном пути.
Замечательно то, что к тридцати пяти годам внутренний голос, обеспокоенность, совесть были им идентифицированы. Он осознал себя и всё существующее как творение Божие. У разлаженной, расколотой жизни появилась надежда собраться воедино, в целое.
1.2. Формально-содержательное своеобразие эссеистики Пеги
[pullquote]Замечательно то, что к тридцати пяти годам внутренний голос, обеспокоенность, совесть Пеги идентифицировал. Он осознал себя и всё существующее как творение Божие. У разлаженной, расколотой жизни появилась надежда собраться воедино, в целое.[/pullquote]
В произведениях, написанных Шарлем Пеги прозой, в его законченных и напечатанных при жизни, а также в незаконченных эссе, во всех его свободных текстах (то есть не несущих никаких формальных признаков подчинённости канонам определённого жанра), содержится, среди прочих политических или философских, множество мыслей, наблюдений, суждений о литературе, точнее, об авторах, как близких и созвучных его душе, так и вызывающих несогласие, чуждых. Эти взгляды Пеги естественно отмечены своеобразием его творческой личности. В них (как и в пламенных диатрибах Пеги-республиканца и идеалиста, как в излагаемых с размахом воззрениях и раздумьях Пеги-философа и христианина) говорит не профессиональный литературовед или литературный критик, но открывается весь страстный человек: его мировоззрение, характер, привычки.
Литературно-критические взгляды Пеги органично входят в плотную ткань авторской речи: они не теряются, напротив, заметны и ярки в потоке его целостного размышления, но и нелегко извлекаются из текста, не без ущерба для них. В цитированном виде, вне контекста, иные из них могут показаться банальными.
В целом эссе Пеги представляют собой лавинообразные публицистические высказывания, нерегламентированные ораторские выступления, которые содержательно тяготеют к философскому и фрагментами богословскому осмыслению реальности, а литературная тема в них не просто дополняет и уточняет основную мировоззренческую линию, приводя свои специфические примеры в подтверждение главных тезисов, украшая логику философских раздумий поэтическими иллюстрациями, но в черед своего явления под пером автора она сама становится главной, так как доминирует у Пеги всегда чувство, с одинаковой и равноправной энергией выражающее себя в том, что его в течение монолога волнует: будь то диалектика милости и права в общественно-историческом процессе, дело Дрейфуса, философские системы Декарта и Бергсона, военная угроза Франции со стороны Германии, современное священство Католической Церкви или, наконец, прекрасные строки — то есть слова и образы поэтов и драматургов. В первую очередь поэтов и драматургов, гораздо менее — прозаиков-беллетристов и эссеистов.
Для творческого метода Пеги-эссеиста характерно постепенное наложение или проникновение одной темы в следующую, незаметно возникающую, по крайней мере на взгляд обыкновенного читателя, в недрах предыдущей. Эта психологическая и, следовательно, стилистическая особенность его метода напоминает феномен интерференции в физике, когда встречные или однонаправленные звуковые волны резонируют одна в другой, и в этом движущемся сочетании рождаются новые перспективы, дают себя непосредственно ощущать такие ассоциации, которые не наблюдаются в каждой теме или проблеме, взятой в отдельности. В этом плане о Пеги можно говорить как о мастере перекликающихся ассоциаций, аллюзий и внушений.
Внутренняя, в тексте, тематическая неразграниченность, нестрогость дополняются у Пеги ещё одним его свойством: он увлекается каким-либо возникшим по ассоциации предметом настолько, что, кажется, забывает о начальном, заявленном вопросе, бросает его и на десятки страниц отдаётся новой, близкой, проливающей свет на первую, но всё же другой фигуре, другой проблеме. Такова, например, фактура или, глубже, структура двух его известных, посмертно опубликованных текстов: «Очерка о г-не Бергсоне и бергсоновской философии» и «Общего очерка о г-не Декарте и картезианской философии». В первом речь начинается с Бергсона и продолжается о Декарте, а во втором — почти наоборот. Почти, потому что и в том и в другом разговор попутно затрагивает другие важные вопросы: экклезиологии, истории Франции, французской литературы.
В свете перечисленных особенностей очерки Пеги, даже на поверхностный взгляд, предстают единым текстом. Некоторые его произведения были написаны на рулонах бумаги. Они и похожи — и внешне, и внутренне, в смысле развития разбудившего лавину слов какого-нибудь образа или чувства, на раскручивающийся во времени монолог-свиток.
Для Пеги монолог — это реплика в пожизненном диалоге; его слово, конечно, диалогично, оно часто является вопросом, кратким или монументальным, объёмным, ещё чаще ответом, и трудно найти, если не невозможно, такое, которое не было бы откликом или обращением: к Богу, Матери Божией, святым Церкви, и далее, по нисходящей, соратникам, противникам, авторитетам, действительным и ложным. Монологи Пеги, то есть его эссе, его очерки и разросшиеся в самостоятельные громадные тексты заметки и комментарии, всегда напряжённо полемичны, и читающий скоро вступает с ними в силовое взаимодействие: активно притягивается на сторону автора или отталкивается в лагерь его оппонентов.
В произведениях Пеги усматривается некое всеобъемлющее единообразие. Это единообразие — становящееся однообразием, когда теряется читательское внимание и сопереживание — вызвано очевидными факторами, среди которых первый и решающий — авторство, принадлежность текстов личности цельной, сжатой, упрямой, собранной, постоянно уточнявшей и углублявшей истоки и смысл своего миропонимания, своей веры. Производными от первого фактора являются и удивительное стилистическое единство произведений Пеги, и возникающее при чтении чувство горячей преданности автора своей единственной, неизменно превозносимой Франции, своему народу, языку, своей древней культуре, уходящей через империю римлян корнями в Грецию Гомера и Платона. Среди факторов единообразия имеются и более тонкие, философские, описанные Бергсоном, постулирующие сведение многословия и многообразия к простейшим, фундаментальным, первичным интуициям. У Пеги всё это, на первый взгляд парадоксально, присутствует: его словообилие предстает простодушной, нескрытой лабораторией поиска единственно верных, самых точных, предельно простых слов о предмете.
Здесь следует ещё раз подчеркнуть — в аспекте этой же интуиции, в качестве особенности стиля и мышления автора — феномен взаимопроникновения тем, выражающий себя, в частности, в неожиданных связях и сближениях и отражающий первичную реальность, то есть взаимозависимость, взаимную ответственность и сокровенное родство лиц, сознаний, энергий, событий и предметов, составляющих всеобщий порядок, единый космос.
Примечания:
29. Religare (лат.) — связывать.
Продолжение следует
Предыдущая глава:
Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки
Читайте также:
Статья Тамары ТАЙМАНОВОЙ «Шарль Пеги»:
3. Шарль Пеги требовал «военного режима в мирное время»
4. Пеги был верен не Церкви, а Христу
5. Шарль Пеги и его две Жанны д’ Арк
6. Политическая мистика Шарля Пеги
Андре МОРУА. Пеги отдал свою кровь чистой — какой её получил
Отец Павел (Карташёв Павел Борисович). Шарль Пеги — певец и защитник Отечества
