Шарль Пеги о де Виньи - оценка аристократа потомком виноградарей

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.

Студенческая научная работа, озаглавленная «Набросок исследования об Альфреде де Виньи»*, является самым ранним сочинением Пеги о проблемах литературы. Это один из немногих его трудов, где литературная, точнее, литературоведческая тема трактуется самостоятельно, без сопоставления или позднейшего эссеистского смешения с другими гуманитарными темами.

При этом она нераздельно связана с суждениями и выводами философско‑мировоззренческого характера. У Пеги эти суждения и раздумья составляют саму ткань большинства его прозаических произведений, выступая как основа, фон и завершение разговора по поводу конкретных вопросов, то есть из них исходит и к ним, как к разрешению, целеустремлена критика литературная, историографическая, политическая.

Высказывания о вещах частных как бы органически вписываются в размышления об общих условиях — духовных, психологических, интеллектуальных — их возникновения. Следует заранее отметить, что в произведениях Пеги зрелых лет творчества, в которых рассматриваются преимущественно проблемы мировоззрения, постановка и освещение этих проблем не становятся процедурами узкоспециальными, наукообразно‑философскими.

О какой бы отвлеченной проблеме ни шла речь, автор рассматривает её в виду насущных забот эпохи, в контексте актуальных вопросов национальной жизни. Сказанное необходимо учитывать при разборе «Наброска», хотя в нём индивидуальные творческие свойства Пеги‑мыслителя ещё не проявились ярко. То есть и в разговоре о Виньи, и несколько позже, обращаясь к фигуре Золя, он ещё не отступает слишком далеко в лирическую или в философскую область от линии заглавной темы, намеченной в названии работы.

Тем не менее вопросы онтологического, историко‑философского, морально‑этического порядка всегда были главными для Пеги и в той или иной мере задавали тон всем его большим и малым, ранним, и зрелым трудам. В работе о Виньи эти общие вопросы помещены не только в конце исследования, как выводы из него, но и в самом его начале, как выводы из материала, оказавшегося за пределами текста.

Автор открывает набросок заявлением об определенном итоге философских размышлений Виньи. Это композиционное решение, предлагающее размышления итогового характера не только в заключении, вопреки привычной схеме, но включающее их в разные места архитектоники текста, делает работу внутренне более свободной, не подчиняет её строгой каузальной последовательности, которая обречена увенчаться логическим завершением.

Шарль Пеги писал де Виньи: «Он любил исполнение долга, которое хорошо смотрится на картине».

Преддипломный опыт Пеги уже возвещает его будущие эссе. Подобная свобода не имеет ничего общего с эклектичностью и не ведёт к рассредоточению основной темы, но благодаря наличию нескольких выводов, согласных между собой и дополняющих друг друга, работа приобретает особую связность, становится концептуально объемной, многогранной.

«Альфред де Виньи, судя по всему, в минуты совершенной откровенности с самим собой приходил к мысли, хотя ещё сильнее его убеждали в том чувства, что мир в целом плох».

Так начинает Пеги своё исследование. Для этой мысли он постоянно подыскивал формулировки:

Нам обеспечены вполне в фатальной круговерти
Лишь только две стези — страдания и смерти [1].

Пеги приводит также отрывок из дневника Виньи: «Единственный истинный конец, в который упирается разум, достигая пределов любой перспективы, это небытие. Слава, любовь, счастье, ни в чём нет полноты» [2].

Мысль Виньи, обладающая силой эмоционального внушения, мысль, вероятно, искренняя, но как концепция совсем не оригинальная, заставляет задуматься, благодаря своей душевной выразительности и интеллектуальной привычности, над простотой, типичностью и в то же время глубиной, неисчерпаемостью некоторых основополагающих вопросов человеческой жизни. Она наводит на размышления индуктивного характера, которые позволяют увидеть в частном мнении общечеловеческую проблему. Эта общечеловеческая проблема касается ориентации личности в неизбежном в её существовании в «мире сём» конфликте, возникшем, согласно преданию, в начале духовной истории человечества: речь идёт о выборе, перед которым с необходимостью ставит человека познание добра и зла.

Знание Виньи о мире, как предполагает Пеги, было не совсем унылым и безнадёжным. Пример немрачного взгляда на жизнь автор «Наброска» находит в черновых заметках поэта — в собрании его «стихотворений в замысле». Цитируемый из этого собрания прозаический фрагмент озаглавлен «Растения». В нём сразу обращает на себя внимание идея, свойственная масштабным историко‑диалектическим доктринам и вытекающей из них политической и социальной практике, о превосходстве большинства над меньшинством.

В данном случае идея как бы растворена в беспристрастно‑философском раздумье. Весь фрагмент преподан Пеги не без иронии как «оптимистический аргумент». Таким он, возможно, и кажется на фоне предыдущих строк об отчаянии и вечной смерти.

Виньи пишет: «Неважно, если некоторое число растений погубит своих зародышей! Природа зачнёт, возрастит и умножит данный вид. Точно так и некоторое число живых существ, через злоупотребление свободой, останавливается на своём пути или сворачивает с него. Что случается тогда? Эти существа прозябают в униженном состоянии, опускаются, вместо того чтобы тянуться вверх; но в своём состоянии они подчинены всеобщим законам. Они приблизились к животным организмам, находятся в том же положении, но не в силах задушить в себе высшие инстинкты, несовместимые с животными, поэтому и возникает у них чувство деградации. Растерянным может оказаться только индивид, в совокупности вещей нет беспорядка. Природа пребывает невозмутимой».

Пеги сомневается в том, что сам Виньи находил утешение в «невозмутимой природе», в её чисто физиологической или космологической, но не относящейся к конкретному человеку правде. В своём кратком комментарии к фрагменту он даёт понять, что ни пессимисту, ни материалисту невозможно утвердить на одной органической, количественной, внечеловеческой основе подлинно гуманное понимание смысла жизни. В связи с этим процитированный и подобные «аргументы» Виньи он называет слабыми и ложными.

По мнению Пеги, Виньи отлично сознавал, что совокупность, состоящая из ущербных частей, не может быть совершенной; и что благое целое, состоящее из порочных элементов, не будет благим. Впрочем, действительно ли понимал это Виньи — ведь Пеги не подтверждает своё мнение соответствующими цитатами — или же автор наброска только желал встретить у Виньи близкое ему понимание, но так или иначе сама современность, принесшая, вслед за глобальным кризисом в человеческой душе, страшную катастрофу в природе, казавшейся ещё недавно невозмутимой и от человека не зависимой, убедительно подтвердила сказанное Пеги. Естественным позитивным продолжением его мыслей, открыто не сформулированным в «Наброске», стало бы указание на необходимость исправления и совершенствования части, элемента, условной единицы потенциального целого. Вступление на путь исправления означало бы для этой единицы восхождение к целокупности, асимптотическое исполнение правотой и совершенством целого.

В результате неудовлетворенности «слабыми и ложными» аргументами, Виньи уходит всё дальше в безвыходные заключения: «Одно лишь зло чисто и без примеси добра. К добру же всегда примешано зло. Крайнее добро причиняет зло. Крайнее зло не несёт добра…». «В надежде больше всего безумия и в ней источник всех проявлений нашего малодушия» [3}.

Всё более откровенные заявления, цитируемые Пеги, словно сами собой подвели исследование к выяснению отношения Виньи к религии и Богу. Касаясь этой темы, Виньи лишает понятие «религия» (то есть «связывать») своего этимологического смысла: «Религия Христа является религией отчаяния, потому что Он отчаивается в жизни и надеется только на вечность».

Слово «религия» у Виньи обессмысленно, но такова характерная методология культуроборческой, атеистической, негативистской критики, которая заключается в подмене традиционного, то есть передаваемого издревле смысла, отрицающим его значением, ибо «связь» с пустотой, «связь» с отсутствием чего‑либо — надежды, отсутствующей в «отчаянии», жизни, отсутствующей в «вечности», — принципиально неустановима.

Виньи бунтует против всякого внутреннего, психического испытания, против всякой душевной «тесноты», неминуемых скорбей, сопутствующих в жизни чутким и отзывчивым людям. Религия поэта предстает из цитат, набранных Пеги, неопределившейся, сумбурной и в конце концов единственной прочной реалией для него в фидеистическом аспекте выступает он сам. Уповающий только на себя не станет, к сожалению, искать причин скорбей и неудач в себе: объект веры и надежды является, как правило, ревниво охраняемым предметом собственной любви и сам для себя мерилом ценностей.

Виньи поэтому часто терялся, кому адресовать негодование, временами переполнявшее его. Он с возмущением нападает на фатализм, ратует за свободу поступать по прихотям сердца, увещевает Бога (в весьма торжественных поэтических строках) не воздвигать преград на пути свободного исполнения человеком своих желаний.

Из заготовок к спискам из упомянутого выше собрания Пеги воспроизвёл в исследовании фрагмент, смысл которого в аспекте традиции общечеловеческих ценностей выглядит абсолютно превратным: онтологически он диспропорционален, в морально‑этическом отношении — непристоен, и логически несообразен: это «Страшный суд» — на нём восставшее из гробов человечество собирается в последний день, чтобы судить, в воображении Виньи, Бога.

В наброске Пеги содержится значительный по отношению ко всему тексту объём цитат из дневников Виньи. Все они свидетельствуют о практичности, рассудительности, бережном отношении поэта к себе, особенно в условиях уличных революционных боев 1830 года, также о его любви к красивому публичному поступку, к красноречию, о его настойчивом стремлении к тому, чтобы всё, с чем человек сталкивается в действительности, имело эстетически привлекательный вид.

Виньи писал в дневнике поэта в 1839 года: «… я ненавижу нищету, не потому, что она несёт лишения, но потому, что она неопрятна. Если бы нищета была похожа на то, что Давид изобразил в “Клятве Горациев”, холодный каменный дом, совсем пустой, где мебелью служат два стула из камня, жесткое деревянное ложе, повозка в углу, деревянная чаша с чистой водой, кусок хлеба, отрезанный грубым ножом, я благословил бы такую нищету, ибо я стоик. Но когда нищета оказывается чердаком, где подобие постели занавешивается грязной занавеской, дети в каких‑то ивовых люльках, миска супа на печке и масло, завёрнутое в кусок бумаги, лежит прямо на простыне, — гроб и кладбище мне кажутся милее».

К откровенному признанию Виньи Пеги присовокупил: «Он любил исполнение долга, которое хорошо смотрится на картине» [4].

Если, по мнению Виньи, личность обладала эстетическими достоинствами, только не какими‑нибудь красивыми признаками чего‑то иного, подразумеваемого, но однозначными и непрозрачными элементами изящного стиля, то она естественно и незатруднительно, как думал поэт, соединяла в видимом плане самовыражения все достоинства, то есть и те, которые явно недооцененная им традиция относит к области невыразимого, но реального, и называет главными.

Можно представить, какой коррозией смысла обычно сопровождается это вытеснение вовне и парадная примитивизация свойств и идеалов человека. Случалось, что некий эстетически значимый момент в эмоциональном переживании Виньи становился самодовлеющим, объясняющим самого себя тавтологически, самим собой. По той причине, что Виньи нашёл Тьера утренней порой «одетым в чёрное, а не в неглиже или в халате», поэт заключает, что имеет дело с «человеком действия, готовым с раннего утра». Но человек действия, каким бы привлекательным он ни выглядел в свой «готовности», это не предмет стремления поэта.

Как утверждает Пеги, Виньи считал себя скорее теоретиком действия, мыслителем, «господствующим посредством идей, представляющим их обнажёнными, очищенными от грязных пятен жизни, свободными от её обстоятельств и ничем обстоятельствам не обязанными». Мыслителей и себя в их числе Виньи возвышал над практиками. Пеги отмечает, что поэт был одержим как навязчивой идеей классификацией человеческих призваний и талантов.

В мечтах Виньи даже мыслители, доминирующие над эмпириками, и те неоднородны; анализируя высокую сферу мышления, Виньи продолжал возносить себя через уточнение субординационных градаций: «Три рода людей, их не надо путать, влияют на общество благодаря умственному труду, но каждый, как мне кажется, действует в области, отделённой от другой навеки. Первый из них — литератор. Над ним человек породы более сильной и лучшей, это настоящий, большой писатель… Но существует и иная порода, более страстная, чистая и редкая… Это поэт».

Для Пеги очевидна тесная связь двух явлений (на самом деле, двух проявлений одной страсти): желания «превзойти всех и вся» и желания стать выше действительности, не возделанной искусством. Виньи утверждал, что искусство — это избранная правда. Для того чтобы художник смог осуществить этот правдивый сам по себе художественный отбор, ему «следует, — писал Виньи, — начать с изучения всей правды каждого столетия: впрочем, это изучение не требует значительных усилий, здесь полагается лишь немного внимания, терпения и памяти; но вот затем уже надобно избирать и собирать выделенное вокруг некоего вымышленного средоточия всего замысла: в этом и заключается работа воображения и того великого здравого смысла, который является не чем иным, как самой гениальностью».

Виньи, как видно, был простодушно и непоколебимо убеждён в том, что искусство, поэзия есть венец творения, сфера очищенной правды, прекрасной с виду и по существу, совершенное средоточие и эссенция всех органических, чувственных, умственных процессов, которыми живёт природа и движимо человечество в истории. Избранники культуры, деятели её — эти отборные плоды на ниве бытия — естественно выступают в качестве держателей истины. Их творчество поднимается над фактографичностью истории, оно выше и истиннее факта, будучи фактом аристократического рода, наделенного особой властью‑феноменом — деспотическим.

Виньи записал в «Дневнике поэта» за 1847 года: «Во всём мире, по правде говоря, существует два типа людей, те, которые имеют, и те, которые отнимают. Я всегда был настолько уверен в этой истине, что вложил её в уста Бонапарта, с тем, чтобы авторитет имени помог мне освятить её».

С Бонапартом — человеком действия — Виньи, существо высшее, ибо мыслитель, поэт, поступает вольно, потому что это согласуется с превосходством мысли над практикой, провозглашённым им самим. Казалось бы, свободное обращение с памятью и наследием политиков и прочих людей, находящихся вне философии или искусства, не должно было бы отрицательно повлиять на внимательное расположение и уважение Виньи к братьям по цеху, к таким же избранникам, как он.

Но человек, страстно и целеустремленно «возвышающий сам себя» (Лк. 18, 14), по собственной воле редко расстаётся со своей страстью, ему трудно направить свою жизнь к иным целям: эта перемена противоречит самой идее самовозвышения (или, пользуясь современным эвфемизмом — разумного тщеславия), она взывает к необходимости положить хотя бы некоторые пределы своей самовлюбленности, приглашает усомниться в своём праве, осуществляемом пусть и не совсем осознанно, возлагать на себя миссию Творца — соавтора человеческих судеб.

Виньи, вероятно, не внимал тонкому и нужному чувству пределов: помимо имён Бонапарта, Ришелье, Робеспьера, он употребил имя Корнеля в качестве «удобного, — как пишет Пеги, — средства выражения взглядов, чуждых Корнелю». Великого классика Виньи заставил сказать следующее: «Чистая поэзия доступна чувству довольно малого круга людей; пошлость человеческая требует, чтобы она сочеталась с драматической интригой, ощутимой почти физически. Меня искушало желание сделать из Полиевкта поэму; но я укорочу сюжет: я изыму из Полиевкта небо, и получится всего лишь трагедия» [5].

Цитаты из Виньи автор наброска не оставлял, разумеется, без возражений. О смысле конкретных доводов и замечаний Пеги следует сказать особо, но прежде необходимо подчеркнуть, что рядом с отдельными рассуждениями существует и смысл работы в целом, который автором не сформулирован определённо, так же, как и упомянутое выше, намеченное нами «позитивное продолжение» мыслей Пеги по поводу заметки Виньи «Растения».

Общий смысл выражен текстом исследования — темой и проблемами — лишь буквально, условно. То, что в тексте не выражено, но несомненно присутствует, что содержится в нём прикровенно, то пребывает в некоем небуквальном состоянии, не ограниченном плоскостью буквального значения и сопрягающем непосредственную и безусловную стороны содержания.

Выявление подразумеваемого общего смысла обнаруживает только предварительные подходы, только контуры адекватно не выразимой смысловой перспективы. В свою очередь эта перспектива (это сквозное видение; возникновение, становление и целенаправленность) присуща всякому жизненному явлению (плоды умственного труда раскрывают её в себе необыкновенно ярко), сущность которого исходит и стремится к своему абсолюту, то есть к позитивной бесконечности смысла, иными словами — к вечной жизни.

Решая такую задачу, трудно избежать упрощения, связанного с переводом внутреннего понимания в план выражения, но речь идёт каждый раз о выявлении именно этого, конкретного, а не иного смысла, поэтому подобный перевод необходим ради обретения единственного ключа к приблизительному осознанию замысла и значения данного художественного или научного произведения, а то и всего творческого пути изучаемого автора.

Пеги не раз вспоминал слова святого апостола Павла: «буква убивает, а дух животворит» (2 Кор. 3, 6). По всем признакам, он понимал их верно — убивает самодовлеющая буква, или те слова, которые являют себя лишь в качестве знаков реальности, данной нам в ощущениях. Напротив, слова постольку не препятствуют человеку всеми возможностями своими познавать мир, поскольку их узуальные значения причастны упомянутой перспективе, связанной с полнотой традиции, с абсолютным началом многообразия бытия.

Для Пеги смысл несамоценного творчества с годами всё более тяготел к «глаголам вечной жизни» (Иоан. 6, 68), к словам, принадлежащим Богу Слову: «Дух животворит, плоть не пользует ни мало; слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь» (Иоан. 6, 63).

Завершает набросок краткое заключение, особо выделенное типографически, то есть напечатанное в конце текста на некотором расстоянии от него: «Альфреду де Виньи, поэту гениально одаренному, удалось лишь отчасти успеть в своих замыслах: он стал одним из первых авторов, которые прежде всего озабочены тем, какое им присудят место».

* Альфре́д Викто́р де Виньи́ (фр. Alfred Victor de Vigny). Родился 27 марта 1797 года, в местечке Лош (департамент Эндр и Луара), умер 17 сентября 1863 года в Париже. Крупнейший представитель французского аристократического, консервативного романтизма. Родом из старинной дворянской семьи, активно боровшейся против революции; некоторые члены его семьи погибли на гильотине. Вошёл в жизнь с сознанием обречённости своего класса. «Ещё в лицее, — говорил он впоследствии, — я почувствовал, что происхожу из проклятой расы».

Примечания

1. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1987. Т. I. P. 23

2. Ibid.

3. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. Р., 1987. T. I. P. 24.

4. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. Р., 1987. T. I. P. 30.

5. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. Р., 1987. T. I. P. 33.

Продолжение следует

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение

Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации

Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца