Шарль ПЕГИ: "Антисемиты не знают евреев"

Выдержки из эссе «Наша юность»

— Существует политика, которую делают евреи. К чему это отрицать. Обратное, напротив, было бы подозрительным. Как любая политика, она глупа. Она претенциозна, как всякая политика. Она агрессивна, как любая другая политика. Она бесплодна, как всякая политика. Она блюдет интересы Израиля, так же как республиканские политики охраняют интересы Республики. Её первоочередное занятие, как и всякой политики, — удушить, уничтожить, устранить свою собственную мистику, ту, из которой она появилась. Только здесь она и добивается успеха.

— Большинство евреев подобны большинству (других) избирателей. Они опасаются войны. Боятся смуты. Боятся тревоги. А больше всего они боятся и опасаются, быть может, простых беспорядков.

— Они бы предпочли молчание, покой ценой унижения. Если бы обо всём можно было договориться, заплатив молчанием, купить покой, выдав козла отпущения, оплатить непрочный покой какой–нибудь жертвой, каким–нибудь предательством, какой–нибудь низостью. Выдать невинного — большинство из них знают, что это такое.

В мирное время они опасаются войны. Боятся ударов. Боятся дела. Их величие вынужденное. Мучительная великая судьба этого народа зависит от горстки мятежников, деятельного меньшинства, банды одержимых и фанатиков, группы неистовых, сгрудившихся вокруг нескольких главарей, которые как раз и есть пророки Израиля.

Израиль дал многочисленных пророков, героев, мучеников, воинов — им несть числа. Но все же обычно народ Израиля такой же, как и все другие народы, он желает лишь одного — избежать тяжёлых времён. Когда он живёт в спокойный исторический период, он, как и все народы, хочет только одного — избежать страшных в своих последствиях эпох перемен.

Когда он живёт в обычное спокойное время, он молит только об одном, чтобы оно не превратилось в эпоху великого, исторического кризиса. Когда он живёт на прекрасной тучной равнине, где текут медовые и молочные реки, он желает лишь одного: не взбираться ни на какую гору, пусть даже на гору Моисея.

Израиль дал многочисленных пророков; более того, он сам — пророк, он сам — пророческая раса. Весь народ, все вместе — один пророк. Но всё же он просит только одного: не давать пророкам повода пророчествовать.

Он знает, чего это стоит. Инстинктивно, исторически, всем своим существом он знает, чего это стоит. Его память, его инстинкт, сама его природа, его плоть, его история, все его воспоминания полны этим. Всё это в памяти народа. Двадцать, сорок, пятьдесят веков испытаний напоминают об этом. Бесчисленные войны, убийства, пустыни, взятия городов, изгнания, войны внешние, войны гражданские, пленения, которым несть числа. Пятьдесят веков бедствий, подчас крытых слепящей позолотой. Подобно бедствиям современным.

Так насколько же их богачи помогают им? Я подозреваю, что они помогают им немногим больше, чем наши помогают нам

Пятьдесят веков скорбей, порою стихийных, иногда затаённых под маской веселья или сладострастия. Быть может, пятьдесят веков неврастении. Пятьдесят веков ран и шрамов, вечной боли; пирамиды и Елисейские поля, фараоны Египта и цари Востока, кнут евнухов и римское копьё, храм, разрушенный и не отстроенный вновь, и необратимое рассеяние по всему свету напоминают им о цене, заплаченной за вечность.

Они–то знают, чего это стоит, они знают, что значит быть голосом плоти и бренным телом. Они–то знают, чего стоит нести в себе Бога и его посланцев — пророков. Его пророков. И в глубине души они предпочли бы не начинать все снова.

Они боятся ударов. Ударов было уже столько, что они бы предпочли об этом не вспоминать. Им столько раз приходилось расплачиваться за самих себя и за других.

Можно же поговорить и о чём–то другом. Им не раз приходилось платить за всех, за нас. Если бы вообще можно было не говорить. Не заняться ли лучше делами, полезными делами. Но можно ли нам их укорять. Нам ли торжествовать над ними. Сколько христиан, гонимых бичами, вступили на путь спасения.

Везде всё одно и то же. Они боятся ударов. Вообще всё человечество боится ударов. По крайней мере, прежде, чем их получит. И после. К счастью, иногда под ударами оно перестаёт бояться.

— Им столько раз приходилось спасаться бегством, и тяготы каждого так трудно переоценить, что им хорошо известна цена возможности оставаться на месте. Найдя себе временное пристанище в сообществе современных народов, они страстно желали обрести там своё благополучие.

Вся политика Израиля заключена в том, чтобы не производить в мире шума (его и так уже было достаточно), приобрести покой ценой осторожного молчания. Все они, кроме нескольких всем известных претенциозных сумасбродов, хотят, чтобы о них забыли. Ведь столько ран ещё кровоточит. Но вся мистика Израиля состоит в том, чтобы он продолжил в мире свою многоголосую и мучительную миссию. Отсюда и невероятные терзания, самый болезненный внутренний антагонизм, какой только возможен между мистикой и политикой. Народ торговцев. И он же народ пророков. Там каждый знает, что такое подлинные несчастья.

Любой из них знает, что такое разруха; вечное бесконечное разрушение; нагромождение развалин; знает, как жить и умереть среди руин, в разрушенном городе.

Я хорошо знаю этот народ. На его теле нет места, которое не причиняло бы боль, где не было бы застарелого синяка, старого ушиба, воспоминания глухой боли, шрама, раны, кровоподтёка, нанесённого или Востоком, или Западом. Он отмечен не только всеми своими, но и всеми чужими страданиями. Вот, например, всех оказавшихся в аннексированных Эльзасе и Лотарингии евреев вздули лишь потому, что они французы.

— Только очень плохо зная политику евреев, а о ней сейчас так много говорят, можно предположить, что еврейские политика или партия были способны вызвать к жизни такое дело, как Дело Дрейфуса. Наоборот. Вовсе не они вызывают беспорядки. Им нужен и необходим только покой. Они желают лишь одного, чтобы о них забыли. За исключением нескольких сумасбродов, все они стремятся лишь к одному — остаться в тени и в покое.

— Мудрость — тоже добродетель Израиля. Раз есть пророки, то есть и Экклезиаст. Многие говорили, к чему всё это. Мудрецы первыми предчувствовали надвигающуюся смуту, начало чего–то такого, чему, возможно, не будет конца, а главное, что нет возможности предсказать, каким будет конец. В семьях, между собой, среди своих все считали такую попытку безумием. Но вновь безумию было суждено одержать верх в этой расе, избранной для тревоги. А потом, очень скоро, все, или почти все, уступили, потому что, когда в народе Израиля начинает говорить пророк, его все ненавидят, все им восхищаются и все идут за ним. Пятьдесят столетий, прожитых в страхе перед насилием, заставляют их идти.

Они распознают испытания своим изумительным, своим пятидесятивековым инстинктом. Они узнают и приветствуют удар. Ведь это ещё один удар, полученный от Бога. И вновь город будет взят, и Храм разрушен, и женщин уведут. И наступит плен, ещё один, после стольких пленений. И длинной чередой они потянутся через пустыню. Их трупы вехами усеют дороги Азии. Ну что же, такое им знакомо. Они препоясывают чресла перед новой дорогой. Если надо пройти через новые испытания, они пройдут. Бог суров, но это Бог (1). Он карает, но он и поддерживает. Он ведёт. Подчинявшиеся стольким внешним мирским наставникам они, наконец, приветствуют того, кто учит самому суровому служению, Пророка, внутреннего наставника.

— Вся история Израиля — это непризнание пророков и все же следование за ними.

Вся христианская история — это непризнание грешниками святых и всё же спасение грешников святыми.

Непризнание пророков Израилем не имеет себе равных, ни с чем другим не сравнимо, кроме непризнания грешниками святых, хотя оно и происходило совсем по–другому.

Можно даже сказать, что непризнание пророков Израилем это предтеча непризнания грешниками святых.

Когда мимо проходит пророк, Израиль думает, что идёт публицист. Как знать, может и социолог.

— Говорить: Современный мир — это изобретение, выдумка, фальшивка, современный мир изобретён, был изобретён, сфабрикован целиком евреями, опиравшимися на нас и выступившими против нас. Это режим, который они создали собственными руками и навязали нам, где они господствуют над нами, управляют нами, тиранят нас; где они абсолютно счастливы, где мы по их вине абсолютно несчастны.

Так говорить — значит очень плохо знать современный мир. То есть оказывать ему слишком много чести. А именно, знать и понимать его весьма поверхностно. Следовательно, весьма серьёзно недооценивать (не осознавать) его вирус, всю его опасность. Это значит недооценивать всю его немощь и всё его несчастье.

Во–первых, современный мир в гораздо меньшей мере образование искусственное. Он в гораздо большей степени, чем принято думать, естественная болезнь. Во–вторых, эта естественная болезнь значительно серьёзнее, значительно глубже, значительно более универсальна.

Никому нет от него пользы, но все страдают от него. Он касается всех. Сами его приверженцы страдают от него. Те, кто хвалятся им, кто кичится им, кто радуется ему, — все страдают от него. Те, кто любят его больше всего, любят свою болезнь. Даже те, кто думают, что от него не страдают, на самом деле страдают. Те, кто прикидываются счастливыми, тоже несчастны, несчастнее других, несчастнее нас.

В современном мире все страдают от современного зла. Те, кто прикидываются, что он им выгоден, тоже несчастны, несчастнее нас. В современном мире несчастны все.

Евреи несчастнее других. Современный, мир отнюдь не благосклонен к ним каким–то особенным образом, не выгоден им каким–то особенным образом; не предоставил им кресло для отдыха, привилегированное и тихое жилище, отнюдь, современный мир добавил своё собственное современное рассеяние, своё внутреннее рассеяние к их извечному рассеянию, к их этническому рассеянию, к их древнему рассеянию. Современный мир добавил свои тревоги к их тревоге; в современном мире они — средоточие несчастий; современный мир добавил свои несчастья к их несчастью, своё горе к их горю, он добавил свою смертельную тревогу, свою неизлечимую тревогу к смертельной, неизбывной тревоге расы, собственной, древней, вечной тревоге.

Он добавил всеобщую тревогу к собственно тревоге как таковой.

Их удел — быть средоточием. Они оказались на перекрёстке. Они уподобляются сами себе. Они уподобляют и накладывают на присущую им еврейскую тревогу — тревогу современную, одинаково присущую как им, так и нам. Они испытывают, они одинаково приемлют на этом перекрёстке и вертикальную тревогу, и тревогу горизонтальную; тревогу, нисходящую вертикально, и тревогу, простирающуюся горизонтально; вертикальную тревогу расы и горизонтальную тревогу своего века, своего времени.

В суровом, в смертоносном соперничестве современного мира, в этом компромиссе, в этом вечном соревновании они несут большее бремя, нежели мы. Они сосредоточивают в себе. Они несут двойное бремя. Они объединяют в себе обе тяготы. Бремя евреев и бремя современности.

Бремя еврейской тревоги и бремя тревоги современной. Свойственная им взаимная поддержка (излишне преувеличиваемая, ибо, естественно, есть ещё и внутренняя тревога, ненависть, соперничество, соревнование, внутренняя злоба; и незачем далеко ходить, чтобы привести яркий пример, наглядно показывающий в своей высшей точке, как личность и величайшая философия г–на Бергсона, которая останется в истории и будет считаться среди пяти или шести великих философий всего мира, ненавидима, отвергнута, разбита в партии интеллектуалов не кем иным, как несколькими профессорами евреями, в частности философами), эта взаимная поддержка возмещается, сторицей искупается той ужасающей, той растущей волной антисемитизма, которая накрывает их всех вместе. Им всем вместе постоянно приходится противостоять ей, отбивать, отражать её.

В этой гонке современного мира они, как и мы, больше, чем мы, несут тяжелое, двойное бремя

— Антисемиты рассуждают о евреях. Предупреждаю, что скажу невероятное: антисемиты совсем не знают евреев . Они говорят о них, но совсем их не знают. Они страдают от них, и очевидно сильно, но они совсем их не знают. Богатые антисемиты знают, быть может, евреев богачей. Антисемиты капиталисты знают, возможно, евреев капиталистов. Антисемиты дельцы знают, может быть, евреев дельцов. По той же причине и я знаком лишь с евреями бедняками и с евреями нищими. Такие есть. Их столько, что их не счесть. Я вижу их везде.

Да не будет сказано, что христианин не выступил в их защиту. Да не будет сказано, что я не выступил в их защиту. Как и не будет сказано, что христианин не выступил в защиту Бернара–Лазара (2).

Двадцать лет я испытывал их, мы испытывали друг друга. Я всегда считал, что в деле они, как никто другой, надёжны, сердечны, сильны и дружественны, как никто другой, они воплощают привязанность, преданность, непоколебимую веру, верность в любом испытании, действительно мистическую дружбу, приверженность, непоколебимую верность мистике дружбы.

Деньги — это всё, их господство в современном мире так велико, так всецело, так всеобъемлюще, что социальное горизонтальное разделение на богатых и бедных стало неизмеримо более серьёзным, более острым, если можно так выразиться, более абсолютным, чем вертикальное разделение на расы евреев и христиан. Суровость современного мира к беднякам, против бедняков стала одинаково всеобщей, ужасающей, безбожной к тем и другим, направленной против тех и других.

В современном мире знакомства завязываются и распространяются исключительно по горизонтали, в среде богатых — исключительно между ними, в среде бедняков — исключительно между ними. Горизонтальными слоями.

Сам — бедняк, я буду свидетельствовать в защиту евреев бедняков. Разделяя с ними бедность и нищету в течение двадцати лет, я находил в их непоколебимой дружбе надёжность, верность, преданность, силу, привязанность, мистику, сыновнюю любовь. И заслуга их тем ощутимее, их добродетель тем значимее, что им, в отличие от нас, приходится в то же время ещё и непрестанно сражаться против обвинений, упрёков, против наветов антисемитизма, инкриминирующего им как раз противоположное.

Так, что же мы видим? Ибо всё–таки говорить надо только о том, что мы видим, надо высказать только то, что мы видим; так, что же мы видим? Я вижу, как на этой галере современного мира они гребут, сидя на своей скамье, точно так же и даже сильнее, чем другие, точно так же и даже сильнее, чем мы. Точно так же, как и мы, и даже больше подвергаются испытаниям общей судьбы. Я вижу, как в земном аду современного мира они наряду с нами и сильнее нас тянут лямку, терпят лишения. Изнурённые, как и мы. Измождённые, как и мы. В болезнях, в тяготах, в неврастении, во всех треволнениях земного ада мне знакомы сотни, мне известны тысячи тех, кто на свою убогую жизнь зарабатывает тяжким трудом ещё более нищенски, чем мы.

В этом общем аду.

О богатых следовало бы сказать много. Но я знаю их меньше. Только и могу сказать, что за двадцать лет мне пришлось повидать многих из них. И тот единственный из моих кредиторов, кто вёл себя со мной не просто как процентщик, но, что существеннее, как заимодавец, как бальзаковский ростовщик, тот единственный из моих кредиторов, кто обошёлся со мной с суровостью, с жестокостью бальзаковского ростовщика, был не евреем, а французом, и стыдно сказать, мне стыдно произнести, он был «христианином», тридцатикратным миллионером (2) Чего бы только о нем не сказали, окажись он евреем.

Так насколько же их богачи помогают им? Я подозреваю, что они помогают им немногим больше, чем наши помогают нам. Но всё–таки, наверно, не следовало бы это ставить им в упрёк. Так я и говорил одному юному антисемиту, торжествующему, хотя и готовому меня слушать; (3) позволю себе заметить, беседа наша была захватывающей. Я говорил ему: Но всё–таки, представьте себе, как нелегко быть евреем. Ведь от вас им всегда приходится получать противоречивые упрёки. Если их богачи не поддерживают их, если их богачи суровы, вы говорите: Неудивительно, ведь это евреи. Если их богачи поддерживают их, вы говорите: Неудивительно, ведь это евреи. Они поддерживают друг друга. Но, друг мой, богатым христианам следовало бы делать то же самое. В нашей среде мы вовсе не мешаем богатым христианам поддерживать нас.

Нелегко быть евреем. С вами. И даже без вас. Если они остаются бесчувственными к призывам собственных братьев, к воплям преследуемых, к жалобам, к сетованиям своих братьев, терзаемых во всем мире, вы говорите: Это плохие евреи. Но если только они прислушиваются к стонам, доносящимся с Дуная или Днепра, вы говорите: Они предают нас. Это плохие французы.

Таким образом, вы непрестанно преследуете их, вы угнетаете их противоречивыми упрёками. Вы говорите: Финансы, принадлежащие им, — еврейские, а не французские. — А финансы, принадлежащие французам, разве они, друг мой, французские?

И существуют ли французские финансы?

Вы непрестанно угнетаете их противоречивыми упрёками. По существу, вам только бы и хотелось, чтобы их не существовало вовсе. Но это уже другой вопрос.

… с тех пор как вопрос об антисемитизме поставлен так, что думают только о них и всё внимание уделяется только им, поскольку они неизменно находятся в фокусе и постоянным бельмом на глазу, как раз они–то и оказываются жертвами той хорошо известной оптической иллюзии, согласно которой белый квадрат на чёрном фоне нам представляется значительно крупнее, нежели тот же самый квадрат чёрного цвета на белом фоне, кажущийся совсем маленьким. Любой белый квадрат на чёрном фоне кажется значительно крупнее, чем такой же чёрный квадрат на белом фоне. Таким образом, любое действие, любая операция, любой еврейский квадрат на христианском фоне кажется нам, видится нам значительно крупнее, чем точно такой же христианский квадрат на еврейском фоне. Здесь чисто оптическая историческая иллюзия, относящаяся так сказать к области географической и топографической оптики, оптики политической и социальной, той, которую нам будет уместно рассмотреть во всех подробностях как–нибудь в будущем.

… ибо утверждение антисемитов, что все евреи богаты, может вызвать всего лишь улыбку. Я не знаю, откуда они это берут, почему они так считают. Или точнее, мне слишком хорошо известно, откуда и почему оно берётся, если они искренни. Допустим, что мне хорошо все известно. Объяснение очень простое.

Дело в том, что в современном мире, как я уже не раз отмечал в этих самых Тетрадях, отсутствует, не существует, не имеет значения никакая другая власть, кроме власти денег, отсутствует, не существует и не имеет значения любое различие, кроме пропасти между богатыми и бедными, и эти два класса, несмотря на видимость и великие слова о солидарности, теперь игнорируют друг друга, как никогда раньше не игнорировали. Как никогда раньше, как никогда прежде они не замечают и не признают друг друга.

Мишура политического парламентского жаргона скрывает ту пропасть, которая разверзлась между ними, пропасть незнания и непризнания одних другими, пропасть некоммуникабельности. Когда–то последний из рабов принадлежал к тому же христианскому миру, что и король. Теперь же града больше нет. Мир богатых и мир бедных живут или же делают вид, что живут, как два отдельных блока, как два параллельных слоя, разделённые пустотой, пропастью распавшихся связей. Буржуазные антисемиты, следовательно, знают только евреев–буржуа, светские антисемиты знают и ненавидят только евреев из светского общества, антисемиты–дельцы знают и ненавидят только евреев–дельцов. Нам, беднякам, выпало знать огромное число бедных и даже нищих евреев.

Примечания:

1. Парафраз латинского изречения Dura lex, sed lex — Закон суров, но это закон.

2. Речь идёт о некоем Пьере Дюшене–Фурце, бывшем ученике Высшей Нормальной школы, директоре завода строительных материалов, которому Пеги в 1905 году должен был выплатить сумму долга в 15 000 франков и который нанёс глубокое оскорбление Пеги, заставив того дать своё личное поручительство за кредит, предоставленный «Двухнедельным тетрадям».

3. Речь, возможно, идет о Жорже Валуа (1878–1945) — активисте «Аксьон франсез» , посвятившем Пеги статью «После разговора с г–ном Шарлем Пеги» от 19 июня 1910 года. По другим источникам, Пеги мог иметь в виду Рене Жоанне (1884–1972), редактора отдела зарубежной политики журнала «Ла Круа».

Отрывки из эссе «Наша юность»:

Шарль ПЕГИ: «Политика поглощает мистику, а мы и не замечаем»

Шарль ПЕГИ: «Существуют избранные народы»

Шарль ПЕГИ: «Наш социализм был религией мирского спасения»

Статья Тамары ТАЙМАНОВОЙ «Шарль Пеги»:

1. Град гармонии Шарля Пеги