Президент Путин ещё летом поручение дал — воссоздать памятный крест на месте гибели великого князя Сергея Александровича в феврале 1905 года. Министр «культурки» Владимир Мединский ответил: «Есть!» И пошло — поехало: придворные генералы и попы бьются в экстазе одобрения, а с ними статс-дамы из просветительских обществ, ликует путинская общественность. Всё чин чинарём!
Близ Никольской башни Кремля уже произведена закладка памятного креста, снесённого советской властью 1 мая 1918 года (в сносе креста лично участвовал Ленин), а Мединский даже предложил назвать одну из московских улиц в честь великого князя.
Ритуальное поминовение «невинноубиенного» великого князя и кампания по разогреву общественного мнения в верноподданическом ключе впереди ещё. Найдена ещё одна «духовная скрепа»!
За «кровожадность» революционеров бичевать будет официоз, вместе с челядью своей интеллектуальной, что у правительственного стола пасется. Всенепременно Ивана Каляева вспомнят, что бомбой эсэровской разнёс в клочья великокняжескую плоть. И даже не знаю, напомнит ли обывателю этот самый официоз, что у Каляева было несколько возможностей привести эсэровский приговор в исполнение. И в первом случае революционер-террорист не бросил бомбу в карету великокняжескую потому, что там, рядом с взрослыми, сидели двое детей. А случая подобного могло более и не представиться, и это понимал Иван Каляев, и фугас свой в действие не привёл, пожалел детскую кровь романовскую.
Хотя для них, штурмовиков Боевого Отряда социалистов- революционеров, такие приговоры были действом сакральным, большой смысл они вкладывали в исполнения подобного. Для них и сомнений не было в том, что между царской властью и народом России война идёт гражданская, потому и говорил Каляев на суде коронном, что он не подсудимый, а пленный, и о пропасти кровавой, что между народом и властью царской — тоже говорил. Считали делом чести счёты свести с царской властью боевики революционные, жизни не щадили свои. За убитых и каторжных товарищей мстили, за «кровавое воскресение» ответили роду императорскому, за жестокость правительственную квитались в революционном терроре.
А Сергея Александровича Романова, что дядей приходился тогдашнему императору Николаю II, не любил народ. В городах и селах российских называли его не иначе, как «князем Ходынским» за катастрофу на Ходынском поле в мае 1896 года, когда в давке погибло 1379 человек, более 900 получили увечья. Ведь он как московский градоначальник был главным организатором народных гуляний по случаю коронации Николая II.
Солдаты и молодые офицеры не любили Сергея Александровича за гомосексуальные наклонности, а революционеры не могли простить ему жестокий разгон студенческой демонстрации в декабре 1904 года в Москве, крестьянских и подавление рабочих забастовок.
Великому князю Сергею Александровичу в вину смертную ставили ещё и жандармское новаторство в виде «зубатовского социализма», когда политический сыск на индустриальной основе внедрял свою агентуру в оппозиционное движение, под себя пытался подмять и выхолостить рабочий протест. Так что вот такого весьма деятельного… и пикантного противника русской революции, предлагает помянуть господин Путин крестом в пределах кремлёвских.
Никого не выдал Иван Каляев ни суду, ни следствию, от провокационного царского предложения о помиловании отказался, смерть встретил гордо и нераскаянно, как боец убеждённый за дело трудового народа. Тем и в историю вошёл, в память страны своей, таким и пребудет в ней, пока не забыта идея социальной справедливости, какие бы кресты поминальные нынешняя власть в Кремле не воздвигала, и какие бы дощечки военным преступникам и палачам не тужилась вешать в больших и малых городах российских. Придёт время — и вместо памятного креста близ Никольской башни Кремля появится памятник революционеру русскому — Ивану Каляеву.
От редакции Sensus Novus:
Согласно рапорту директора Департамента полиции Алексея Лопухина от 11 февраля 1905 года лишь небольшая часть рабочих проявляла какое-то сожаление о гибели великого князя, участвуя в панихидах по нему и устроив сбор средств. В среде интеллигенции царило буквально ликование, а студенты известие о гибели великого князя встречали аплодисментами и возгласами «Долой самодержавие!».
А. А. Лопухин особенно отметил тот факт, что дворянство и земцы внешне спокойны, но у «большинства в их среде существует в лучшем случае равнодушие к этому злодеянию»
В делах Московского охранного отделения сохранились отклики на убийство великого князя, прозвучавшие днём 4 февраля 1905 года из уст представителей самых разных социальных слоёв, в самых разных местах Москвы.
Мещанка Е. К. Сиволапова: «Давно пора, так как из-за него пострадали на Ходынке, это так не окончится, еще будет <…> князь обобрал Красный Крест, кутил в Яру, и как сапожник, ничего не понимает».
Мещанин Д. Н. Николаев: «Если бы его не убил этот неизвестный мужчина, то его убил бы я».
Группа студентов, шедшая по Кузнецкому мосту и услышавшая взрыв в Кремле: «Ну, этот готов!». Другая группа студентов: «Удача! Как нельзя лучше!». Ещё отзыв из студенческой среды: «Убили великого князя Сергея Александровича, но его ещё мало, будут ещё убийства, убьют вдовствующую императрицу и вообще весь дом Романовых».
Крестьянин П. Ф. Ушаков — крестьянину Калимуллину: «Ты, дурак, о чём ты плачешь, что его убили? Ему сукину сыну давно было надо быть убитым!». Крестьянин И. В. Бояркин: «Мало убили Сергея Александровича, мы всех их перебьём».
Разговор двух неизвестных на бульваре: «И Николая, и Алексея, всех перебить надо, как Сергея». Ссыльный, нелегально вернувшийся в Москву и случайно задержанный на улице: «Убили великого князя, убьют и государя, перебьют и всю полицию».
Горничная А. Маркова, узнав о гибели великого князя: «Теперь я могу угостить вас мадерой, за то, что дело, обещанное нам, сбылось», несколько раз смеялась по этому поводу и высказывала надежду, что «скоро всех перебьют».
Офицер и чиновник при встрече: «Слава богу, Серёжку убили!» и поздравляли друг друга. Потомственный дворянин А. А. Зыбин по телефону «торжествующе говорил, что так его великого князя и надо, и что нужно ещё [убить] его друга».
Дворянин В. М. Саблин: «Слава богу, радость: Серёжку убили <…> жалеть нечего, этого мало: ещё нужно убить Трепова, Булыгина, Владимира и наконец дойдет до Николки».
К присяжному поверенному Кроткову «пришёл студент, который закричал: «Своё дело сделали!», после чего жена Кроткова принесла бутылку шампанского, начали все её пить и кричать «Ура!», причём весь день прошёл в кутеже».
Как убивали великого князя Сергея
Из книги Бориса Савинкова «Воспоминания террориста»
— На Ильинке встретил Каляева. Я передал ему его бомбу и поехал к Куликовскому, ожидавшему меня на Варварке. В 7.30 вечера обе бомбы были переданы, и с 8 часов вечера Каляев стал на Воскресенской площади, у здания городской думы, а Куликовский в проезде Александровского сада. Таким образом, от Никольских ворот великому князю было только два пути в Большой театр — либо на Каляева, либо на Куликовского. И Каляев, и Куликовский были одеты крестьянами, в поддёвках, картузах и высоких сапогах, бомбы их были завернуты в ситцевые платки. Дора Бриллиант вернулась к себе в гостиницу. Я назначил ей свидание, в случае неудачи, в 12 часов ночи, по окончании спектакля. Моисеенко уехал на извозчичий двор. Я прошёл в Александровский сад и ждал там взрыва.
Был сильный мороз, подымалась вьюга. Каляев стоял в тени крыльца думы, на пустынной и тёмной площади. В начале девятого часа от Никольских ворот показалась карета великого князя. Каляев тотчас узнал её по белым и ярким огням её фонарей. Карета свернула на Воскресенскую площадь, и в темноте Каляеву показалось, что он узнаёт кучера Рудинкина, всегда возившего именно великого князя. Тогда, не колеблясь, Каляев бросился навстречу наперерез карете. Он уже поднял руку, чтобы бросить снаряд. Но, кроме великого князя Сергея, он неожиданно увидал ещё великую княгиню Елизавету и детей великого князя Павла — Марию и Дмитрия. Он опустил свою бомбу и отошёл. Карета остановилась у подъезда Большого театра.
Каляев прошёл в Александровский сад. Подойдя ко мне, он сказал:
— Я думаю, что я поступил правильно, разве можно убить детей?..
От волнения он не мог продолжать. Он понимал, как много он своей властью поставил на карту, пропустив такой единственный для убийства случай: он не только рискнул собой, — он рискнул всей организацией. Его могли арестовать с бомбой в руках у кареты, и тогда покушение откладывалось бы надолго.
Я сказал ему, однако, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок. Тогда он предложил решить общий вопрос, вправе ли организация, убивая великого князя, убить его жену и племянников. Этот вопрос никогда не обсуждался нами, он даже не подымался. Каляев говорил, что если мы решим убить всю семью, то он, на обратном пути из театра, бросит бомбу в карету, не считаясь с тем, кто будет в ней находиться. Я высказал ему своё мнение: я не считал возможным такое убийство.
Во время нашего разговора к нам присоединился Куликовский. Он увидел со своего поста, как карета великого князя повернула на Каляева, но не услышал взрыва. Он думал поэтому, что покушение не удалось, и Каляев арестован.
Я высказал сомнение, был ли в карете великий князь, и не ошибся ли Каляев, приняв карету великой княгини за карету великого князя. Мы решили тут же проверить это. Каляев должен был пройти к тому месту, где останавливаются у Большого театра кареты, и посмотреть вблизи, какая именно из карет ждёт у подъезда, и не ждут ли обе. Я должен был убедиться в театре, там ли великий князь.
Я подошёл к кассе. Билеты все уже были проданы. Ко мне бросились перекупщики. Я сообразил, что в театре я легко могу не заметить великого князя. Поэтому, не покупая билета, я спросил у перекупщиков:
— Великая княгиня в театре?
— Так точно-с. С четверть часа, как изволили прибыть.
— А великий князь?
— Вместе с её высочеством приехали.
На улице меня ждали Каляев и Куликовский.
Каляев осмотрел стоявшие экипажи. Карета была одна, и именно великого князя. Великий князь был в театре с семьёй.
Было всё-таки решено дождаться конца спектакля. Мы надеялись, что, быть может, великой княгине подадут её карету, и великий князь уедет один.
Мы втроем отправились бродить по Москве и незаметно вышли на набережную Москвы-реки. Каляев шёл рядом со мной, опустив голову и держа в одной руке бомбу. Куликовский шёл следом, несколько сзади нас. Вдруг шаги Куликовского смолкли. Я обернулся. Он стоял, опершись о гранитные перила. Мне показалось, что он сейчас упадёт. Я подошёл к нему. Увидев меня, он сказал:
— Возьмите бомбу. Я сейчас её уроню.
Я взял у него снаряд. Он долго ещё стоял, не двигаясь. Было видно, что у него нет сил.
К разъезду из театра Каляев, с бомбой в руках, подошёл издали к карете великого князя. В карету сели опять великая княгиня и дети великого князя Павла. Каляев вернулся ко мне и передал мне свой снаряд. В 12 часов я встретился с Дорой и отдал ей обе бомбы. Она молча выслушала мой рассказ о случившемся. Окончив его, я спросил, считает ли она поступок Каляева и наше решение правильным.
Она опустила глаза.
— «Поэт» поступил так, как должен был поступить.
У Каляева и Куликовского паспортов не было. Оба они оставили их в своих вещах на вокзале. Квитанции от вещей были у меня. Возвращаться за паспортами было поздно, как поздно было уезжать из Москвы. Им приходилось ночевать на улице. Я был одет барином, англичанином, они крестьянами. Оба замерзли и устали, и Куликовский, казалось, едва держится на ногах. Я решил, несмотря на необычность их костюмов, рискнуть зайти с ними в ресторан: трактиры были уже закрыты.
Мы пришли в ресторан «Альпийская роза» на Софийке, и, действительно, швейцар не хотел нас впустить. Я вызвал распорядителя. После долгих переговоров нам отвели заднюю залу. Здесь было тепло и можно было сидеть.
Каляев скоро оживился и с волнением в голосе начал опять рассказывать сцену у думы. Он говорил, что боялся, не совершил ли он преступления против организации, и что счастлив, что товарищи не осудили его. Куликовский молчал. Он как-то сразу осунулся и ослабел. Я и до сих пор не понимаю, как он провёл остаток ночи на улице.
Около четырёх часов утра, когда закрыли «Альпийскую розу», я попрощался с ними. Было решено, что мы предпримем покушение на этой же неделе. 2 февраля была среда. Моисеенко, наблюдая за великим князем, утверждал, что в последний раз он выехал в свою канцелярию в понедельник. Зная привычки великого князя, мы пришли к заключению, что 3, 4 или 5 февраля он непременно поедет в генерал-губернаторский дом на Тверской. Третьего, на следующий день после неудачи, нечего было и думать приступить к покушению: Каляев и Куликовский, очевидно, не могли положиться вполне на свои силы. Покушение откладывалось на четвёртое или пятое. Утром, третьего, Каляев и Куликовский должны были уехать из Москвы и вернуться днём четвёртого. Это давало им возможность отдохнуть. Мы тогда же, заранее, чтобы не стеснять себя временем в день покушения, назначили место и час для передачи снарядов.
Дора Бриллиант вынула запалы из бомб. Ей приходилось их снова вставить обратно. Четвёртого, в пятницу, в час дня я опять пришёл на Никольскую, к подъезду «Славянского Базара», и она опять передала мне, как и прежде, завернутые в плед бомбы.
Я сел в сани Моисеенко, но не успели мы отъехать несколько шагов, как он, обернувшись ко мне, спросил:
— Видели «Поэта»?
— Да.
— Ну, что он?…
— Как что? Ничего.
— А я вот видел Куликовского.
— Ну?
— Очень плохо.
Он тут же на козлах рассказал мне, что Куликовский, приехав утром в Москву и увидевшись с ним, сообщил ему, что он не может принять участия в покушении. Куликовский говорил, что переоценил свои силы и видит теперь, после 2 февраля, что не может работать в терроре. Моисеенко без комментариев передал мне об этом.
Положение мне показалось трудным. Нужно было выбирать одно из двух: либо вместо Куликовского принять участие в покушении мне или Моисеенко, либо устроить покушение с одним метальщиком, Каляевым.
Моисеенко был извозчик. Его арест повлёк бы за собой открытие полицией приёмов нашего наблюдения. Я имел английский паспорт. Мой арест отразился бы на судьбе того англичанина, который дал мне его, инженера Джемса Галлея. Значит, наше участие не могло быть немедленным, и приходилось откладывать покушение до продажи Моисеенкой лошади и саней или до перемены мной паспорта. Значит, Дора должна была ещё раз вынуть из бомб запалы и снова вставить их. Помня смерть Покотилова, я опасался учащать случаи снаряжения бомб.
С другой стороны, покушение с одним метальщиком, Каляевым, казалось мне рискованным. Маршрут великого князя был известен в точности: он ездил всегда через Никольские и Иверские ворота по Тверской к своему дому на площади. Но я опасался, что один метальщик может только ранить великого князя. Тогда покушение надо было бы признать неудачным.
Решение необходимо было принять тут же, в санях, потому что Каляев ждал меня недалеко, в Юшковом переулке. Куликовский за бомбой не явился. Вечером того же дня он уехал и через несколько месяцев был арестован в Москве. Он бежал из Пречистенской полицейской части, где содержался, и 28 июня 1905 года, разыскиваемый по всей России, открыто явился на приём к московскому градоначальнику, графу Шувалову, и застрелил его. За это убийство московским военно-окружным судом он был приговорён к смертной казни. Казнь ему была заменена бессрочной каторгой.
Таким образом, его нерешительность в деле великого князя Сергея ещё не доказывала, как он думал, что он не в силах работать в терроре.
Подъезжая к Каляеву, я склонился в пользу первого решения, и когда он сел ко мне в сани, я, рассказав ему об отказе Куликовского, предложил отложить дело. Каляев заволновался:
— Ни в коем случае… Нельзя Дору ещё раз подвергать опасности… Я всё беру на себя.
Я указывал ему на недостаточность сил одного метальщика, на возможность неудачи, случайного взрыва, случайного ареста, но он не хотел меня слушать.
— Ты говоришь, мало одного метальщика? А позавчера разве было нас двое? Я в одном месте, Куликовский — в другом. Где же резерв?.. Почему же сегодня нельзя?
Я отвечал ему, что у нас динамита всего на две бомбы, что 2 февраля мы, по необходимости, должны были расставить метальщиков в двух местах, ибо маршрут великого князя в театр был неизвестен, что сегодня такого положения нет, что правильнее не рисковать, а, выждав несколько дней, устроить покушение с двумя метальщиками.
Каляев в ответ на это сказал:
— Неужели ты мне не веришь? Я говорю тебе, что справлюсь один.
Я знал Каляева. Я знал, что никто из нас не может так уверенно поручиться за себя, как он. Я знал, что он бросит бомбу, только добежав до самой кареты, не раньше, и что он сохранит хладнокровие. Но я боялся случайности. Я сказал:
— Послушай, Янек, двое всё-таки лучше, чем один… Представь себе твою неудачу. Что тогда делать?
Он сказал:
— Неудачи у меня быть не может.
Его уверенность поколебала меня. Он продолжал:
— Если великий князь поедет, я убью его. Будь спокоен.
В это время с козел к нам обернулся Моисеенко.
— Решайте скорее. Пора.
Я принял решение: Каляев шёл на великого князя один. Мы слезли с саней и пошли вдвоем по Ильинке к Красной площади. Когда мы подходили к гостиному двору, на башне в Кремле часы пробили два. Каляев остановился.
— Прощай, Янек.
— Прощай.
Он поцеловал меня и свернул направо к Никольским воротам. Я прошёл через Спасскую башню в Кремль и остановился у памятника Александра II. С этого места был виден дворец великого князя. У ворот стояла карета. Я узнал кучера Рудинкина. Я понял, что великий князь скоро поедет к себе в канцелярию.
Я прошёл мимо дворца и кареты и через Никольские ворота вышел на Тверскую. У меня было назначено свидание с Дорой Бриллиант на Кузнецком Мосту в кондитерской Сиу. Я торопился на это свидание, чтобы успеть вернуться в Кремль к моменту взрыва. Когда я вышел на Кузнецкий Мост, я услышал отдалённый глухой звук, как будто кто-то в переулке выстрелил из револьвера. Я не обратил на него внимания, до такой степени этот звук был непохож на гул взрыва. В кондитерской я застал Дору. Мы вышли с ней на Тверскую и пошли вниз к Кремлю. Внизу у Иверской нам навстречу попался мальчишка, который бежал без шапки и кричал:
— Великого князя убило, голову оторвало.
По направлению к Кремлю бежали люди. У Никольских ворот была такая толпа, что не было возможности пробиться в Кремль. Мы с Дорой остановились. Вдруг я услышал:
— Вот, барин, извозчик.
Я обернулся. Моисеенко, бледный, предлагал нам сесть в его сани. Мы медленно поехали прочь от Кремля. Моисеенко спросил:
— Слышали?
— Нет.
— Я здесь стоял и слышал взрыв. Великий князь убит.
В ту же минуту Дора наклонилась ко мне и, не в силах более удерживать слёзы, зарыдала. Все её тело сотрясали глухие рыдания. Я старался её успокоить, но она плакала ещё громче и повторяла:
— Это мы его убили… Я его убила… Я…
— Кого? — переспросил я, думая, что она говорит о Каляеве.
— Великого князя.
VI
Каляев, простившись со мной, прошёл, по условию, к иконе Иверской божией матери. Он давно, ещё раньше, заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая картина. В стекле этой картины, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая картину, можно было заметить выезд великого князя. По условию, постояв здесь, Каляев, одетый, как и 2 февраля, в крестьянское платье, должен был медленно пройти навстречу великому князю, в Кремль. Здесь он, вероятно, увидел то, что увидел я, т.е. поданную к подъезду карету и кучера Рудинкина на козлах. Он, считая по времени, успел ещё вернуться к Иверской и повернуть обратно мимо Исторического музея через Никольские ворота в Кремль, к зданию суда. У здания суда он встретил великого князя.
«Против всех моих забот,- пишет он в одном из писем к товарищам, — я остался 4 февраля жив. Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошёл… В это время послышалось сзади: “держи, держи”, — на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный… “Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же”, — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса.
“Чего вы держите, не убегу, я свое дело сделал”, — сказал я… (я понял тут, что я оглушён). “Давайте извозчика, давайте карету”. Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: “Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!” Меня привезли в городской участок… Я вошёл твёрдыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек… И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном…»
Событию 4 февраля посвящена статья в № 60 «Революционной России». Самое событие со слов очевидца представляется в таком виде:
«Взрыв бомбы произошёл приблизительно в 2 часа 45 минут. Он был слышен в отдаленных частях Москвы. Особенно сильный переполох произошёл в здании суда. Заседания шли во многих местах, канцелярии все работали, когда произошёл взрыв. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится старое здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чём дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва. На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять, состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела. Публика, человек тридцать, сбежавшихся первыми, осматривала следы разрушения; некоторые пробовали высвободить из-под обломков труп. Зрелище было подавляющее. Головы не оказалось, из других частей можно было разобрать только руку и часть ноги. В это время выскочила Елизавета Федоровна в ротонде, но без шляпы, и бросилась к бесформенной куче. Все стояли в шапках. Княгиня это заметила. Она бросалась от одного к другому и кричала: “Как вам не стыдно, что вы здесь смотрите, уходите отсюда”. Лакей обратился к публике с просьбой снять шапки, но ничто на толпу не действовало, никто шапки не снимал и не уходил. Полиция же это время, минут тридцать, бездействовала, — заметна была полная растерянность. Товарищ прокурора судебной палаты, безучастно и растерянно, крадучись, прошёл из здания мимо толпы через площадь, потом раза два на извозчике появлялся и опять исчезал. Уже очень нескоро появились солдаты и оцепили место происшествия, отодвинув публику».
Читайте также:
