Окончание цикла «Как футуристы заглядывали в будущее»
Дмитрий ЖВАНИЯ
Русские футуристы всячески протестовали против того, чтобы их воспринимали филиалом итальянского футуризма. В Италии тоже далеко не все считали русский футуризм родственником итальянского.
Так, один из видных деятелей итальянского литературного авангарда Джованни Папини утверждал: «В России или в Америке футуризм был бы нелепостью: он исключительно детище Италии». Папини объяснял, что футуризм мог родиться только в Италии, в стране с богатейшим культурным наследием как его отрицание. «Нужно жить в этой стране, покрытой развалинами прошлого, нужно знать её города, существующие музеями, картинными галереями, продажей открыток, старающейся в угоду приезжим иностранцам сохранить всеми силами вымирающий “быт”, в роде карнавала, гондол и т.п., чтобы понять, как близко затрагивает “анти-пассатистская” (направленная против прошлого) критика футуристов самые разнообразные интересы. Руины древнеримской империи, как и произведения Ренессанса, для многих итальянцев не прошлое, а настоящее; их хлеб, их средства к существованию».
Маринетти с неофициальным визитом
Зимой 1914 года по приглашению художника, теоретика авангардного искусства, большого поклонника итальянского футуризма Николая Кульбина в Россию прибыл лидер этого направления Филиппо Томмазо Маринетти. «При первом взгляде он сразу покоряет и располагает к себе, — сообщали российские газеты. — Энергичное, живое лицо, на редкость красивое. Чёрные глубокие глаза насмешливо и живо глядят на собеседника. Маринетти полон огня, он весь горит, пылает. Резкие, быстрые движения. Он всё время поворачивается из стороны в сторону, оглядывает публику, впивается в лица».
«Я рад приехать в Россию… О России я был совершенно превратного представления. Я думал попасть в страну снегов, но теперь вижу, что это вулкан под лёгким слоем пепла, готовый вспыхнуть…», — заявил Маринетти.
Маринетти пробыл в России три недели — с 26 января по 17 февраля 1914 года, побывал в Москве и Санкт-Петербурге. При этом визит продолжался гораздо дольше запланированного срока. В обоих городах у Маринетти была чрезвычайно насыщенная программа. Турне футуриста быстро обрастало легендами и мифами. «Русское слово» сообщает: «В противовес обычаям всех “знатных иностранцев”, Маринетти почти не осматривал московских достопримечательностей, — писал безымянный корреспондент. — Впрочем, проникшие даже в печать слухи касательно крайне неодобрительных отзывов Маринетти о памятниках московской старины являются плодом слишком фантастического полёта чьей-то мысли. Маринетти не обзывал Кремля “нелепой штукой”, не советовал раскрасить Василия Блаженного самыми яркими красками и вовсе не думал спрашивать, на какой площади теперь рубят головы боярам».
«Русское слово» пишет, что, игнорируя прошлое, Маринетти больше интересовался настоящим Москвы. Совершая долгие пешие прогулки по улицам города, он пришёл в восторг от оживленной и пёстрой сутолоки Кузнецкого моста. «Немолчный шум, грохот, рёв автомобильных гудков, голоса идущих, как хлыст действуют на Маринетти, он оживает, блестят глаза, улыбка не сходит с лица», — рассказывает «Вечерняя Москва».
В один из вечеров Маринетти отправился в цирк. «Это зрелище он считает наиболее интересным из всех существующих способов развлечения, — отмечает «Новь», — и в цирке он видит преддверие будущего театра». В московском цирке Маринетти понравилось. Бродя по фойе, он заметил, что женщины держат себя с мужчинами совершенно свободно — и не замедлил это прокомментировать: «Наши римские женщины, — передает его слова газета “Новь”, — гораздо скромнее русских, а больше подчинены предрассудкам. Эмансипация женщины у вас, русских, несравнимо идёт более быстрым темпом, чем в Италии. Вообще меня и поражает, и восхищает Россия, в ней столько контрастов. Варварство, дикий Восток и самая совершенная техника, последнее слово науки».
Однако молодые российские футуристы приняли визит Маринетти в штыки. Сочтя, что Маринетти смотрит на своё путешествие в Россию как на посещение главою организации одного из её филиалов, Бенедикт Лившиц и Велимир Хлебников решили проучить итальянца. «Мы не только не считали себя ответвлением западного футуризма, но и не без оснований полагали, что во многом опередили наших итальянских собратьев», — объясняет Лившиц в своих воспоминаниях.
«г. Маринетти, проповедующий старую дребедень — банален и пошл; годен только для средней аудитории и ограниченных последователей», — заявил художник-футурист Михаил Ларионов. Он призвал «всех подлинных футуристов» забросать Маринетти тухлыми яйцами и облить кислым молоком, поскольку Маринетти превратил футуризм в догматическое учение, в то время как футуризм «есть вечное движение вперёд».
«Я очень тронут тёплым приёмом московской публики, но почему меня приветствуют почти исключительно люди, далёкие от моих воззрений? — недоумевал Маринетти. — Почему русские футуристы не хотят со мной разговаривать? Враги мне аплодируют, а друзья почему-то демонстративно не ходят на мои лекции».
В итоге произошла некрасивая история. Хлебников с Лившицом отпечатали листовки с воззванием против Маринетти, в которой утверждалось: «Сегодня иные туземцы и итальянский посёлок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, и склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы…». На одной из его лекций они попытались её распространить. Пожилой, 45-летний, Кульбин в ярости вырвал пачку листовок у Лившица и разорвал их в клочья, а затем принялся гоняться по залу за Хлебниковым, чтобы то же самое сделать и с его листовками. В результате Хлебников вызвал Кульбина на дуэль. Демарш Лившица и Хлебникова против Маринетти осудил и основоположник русского футуризма Давид Бурлюк.
Корней Чуковский, не любя земляков-футуристов, объяснял, почему они на самом деле настоящими футуристами не являются: «Ясно, что наш футуризм, в сущности, есть анти-футуризм, — утверждал он в альманахе “Шиповник”. — Всё сломать, всё уничтожить, разрушить, и самому погибнуть под осколками — такова его, по-видимому, миссия». И далее: «О, с каким ошеломительным хохотом взглянул бы на них (на русских футуристов — Д.Ж.) Маринетти, истребитель Паралича и Подагры, поэт-фейерверк, поэт-пулемёт! С какой предсмертной тоской, с безнадёжной усталостью творят они своё страшное дело, и, конечно, только в насмешку мы можем называть их футуристами».
«Русских и итальянских футуристов идеологически объединяло общее негативное отношение к тёмному прошлому и идея создания культуры светлого будущего. Однако шкала их отношения ко времени определялась разными точками отсчета… — считает исследователь Игорь Голомшток. — <…> В пафосе социальных преобразований Маринетти им виделся лишь “низменный практицизм”, “деловой авантюризм” и “идейное приобретательство”». Голомшток напоминает, что русский футуризм до революции, по точному определению его теоретика Сергея Третьякова, «был социально-эстетической тенденцией, устремлением группы людей, основной точкой соприкосновения которых были даже не положительные задания, не чёткое осознание своего “завтра”, но ненависть к своему “вчера и сегодня”, ненависть неутолимая и беспощадная».
Гигиена войны
Расцвет русского футуризма пришёлся на 1912-1914 годы. Чем дальше, тем больше он, как и итальянский футуризм, заявлял о себе как об антибуржуазном явлении. «Живопись стала преследовать лишь живописные задачи, — сетовал Давид Бурлюк. — Жирные буржуа оставили художника своим позорным влиянием». «Тупые буржуа», «буржуазная спячка» — мы находим эти выражения в Манифестах «Ослиный хвост и Мишень» и «Эго-футуризм». Свою антибуржуазность русские футуристы постоянно подтверждали практикой эпатажа и скандалов, а то и драк с «благопристойной публикой».
Однако на этом сходство русского футуризма с итальянским заканчивалось. Итальянские футуристы не обращались к народной культуре, а русские искали вдохновение в примитивной, народной живописи, в эстетике лубка, иконописи, рекламной вывески; в литературе — в фольклоре и крестьянском языке. И этим они тоже подчёркивали свою антибуржуазность.
Увлечение русских футуристов народным искусством переросло национализм. Одновременно национализм русских футуристы стал их реакцией на упреки в подражании западным новинкам в искусстве. В апреле 1913 года литератор Илья Зданевич прочёл в Петербурге лекцию «О футуризме». Русское искусство всегда было грабежом на большой дороге и сточной трубой Запада, подлинное искусство находилось только в деревне, и только футуристы (Гончарова и др.) сумели поднять русское искусство до уровня народного, утверждал он. Противостояние между Западом и Россией Зданевич расценивал как противостояние Европы и Азии, выводя Россию из Золотой Орды. А ведь ещё за два года до лекции Зданевич называл себя последователем Маринетти.
Хлебников, который осмысливал противостояние Запада и России точно также, как и Зданевич, в антигерманской статье «Западный друг», опубликованной в 1908 году в беспартийной газете национальной ориентации «Славянин», утверждал, что именно монгольская кровь «сделала русскую народность столь немцеупорной». Однако Хлебников не разделял националистические идеи, о чём наглядно свидетельствуют его слова из статьи 1913 года «О расширении пределов русской словесности» — «Мозг земли не может быть только великорусским. Лучше, если бы он был материковым».
Национализм русского футуризма носил эстетический, а порой эпатажный характер, и был элементом антибуржуазной эстетики, а не буржуазной чертой.
Мировая война породила в футуризме новые тенденции, схожие с теми, что в те же годы переживал итальянский футуризм. «Жизнь вышла из наезженной колеи, забыты все мелкие, суетные дела, всё смешалось, сорвалось с места, и захвачено было одной целью, одной идеей — идеей войны», — записал художник-авангардист Иван Клюн.
Футуристы, особенно кубофутуристы, наступление мировой войны встретили ура–патриотическими и антигерманскими настроениями, окрашенными в старые тона противопоставления России и Запада. Эти настроения выразили Василий Каменский и братья Николай и Давид Бурлюки в докладе, прочитанном на московском вечере «Война и искусство» в октябре 1914 года. Ура-патриотические настроения мы находим в стихах футуристов, опубликованных в ноябре в газете «Новь» под общим заголовком «Траурное Ура» (публикацию подготовил Владимир Маяковский). «Ещё месяц, год, два ли, но верю: немцы будут растеряно глядеть, как русские флаги полощутся на небе в Берлине», — писал Маяковский в статье, напечатанной в той же газете. Футуристы участвовали в выставках, сбор средств от которых шёл на лечение раненных, сбор от собственно футуристических выставок тоже отправлялся на те же цели. Михаил Ларионов, Казимир Малевич, Аристарх Лентулов, Владимир Маяковский, Давид Бурлюк работали в издательстве «Современный лубок». Малевич рисовал патриотические военные плакаты. Некоторые русские футуристы, как и их итальянские братья, ушли на фронт добровольцами, Маяковского не взяли в армию из-за политической неблагонадежности, Давида Бурлюка не призывали в вооружённый силы из-за того, что он потерял левый глаз.
В октябре-декабре 1914 года Маяковский написал серию статей о войне для журнала «Новь». В них поэт доказывает, что старые идеи довоенного футуризма устарели, современность требует новых форм выражения — война сделала очевидной смерть старого искусства, старое искусство не выжило в новых условиях. «Искусство умерло. Умерло искусство потому, что оказалось в хвосте жизни: дебелое не могло защищаться», — доказывает Маяковский в статье «Штатская шрапнель. Поэты на фугасах».
С его точки зрения война создаёт возможности для развития нового, самоценного искусства футуристов: «Теперь, когда каждое тихое семейство братом, мужем или разграбленным домом впутано в какофонию войны, можно над заревом горящих книгохранилищ зажечь проповедь новой красоты. <…> Теперь нет места не понимающим нас. <…> Теперь к Америкам, война оправдала футуризм и сама есть футуризм. Разве это не воплощение наших идей: называется “война”?»
Влияние войны не ограничивается только сферой искусства — она, доказывает Маяковский, изменила весь мир. «Я никогда не был в Олонецкой губернии, но я достоверно знаю — сегодня её пейзаж изменился до неузнаваемости оттого, что под Антверпеном ревели сорокадвухсантиметровые пушки», — написал он в статье «Штатская шрапнель. Вравшим кистью». Война меняет не только географические границы, но и психологию самого человека, замечает поэт.
В «Штатской шрапнели» Маяковский утверждает, что война, как каждое насилие в истории, — шаг к идеальному государству. В горниле войны, по мысли Маяковского, рождается новый человек, человек будущего — будетлянин, который «из пепла снова вознесёт города и заполнит радостью выгоревшую душу мира». Война развивает в человеке индивидуальность, даёт человеку ощущение значимой части единой человеческой массы, стирает любые границы между людьми, порождает сознательную жизнь толп, чувство солидарности, которое насыщает человека силой, гордостью, самолюбием. Маяковский подчёркивает, что он ведёт речь о текущей войне, а не о войне вообще. Тем не менее его статьи можно смело назвать развитием тезиса Манифеста Маринетти о войне как о гигиене мира.
На родство войны и футуризма указывала и группа художников — сторонников чистой живописи: Казимир Малевич, Иван Клюн и Пётр Меньков. «До войны футуристы жили войною и на войне!» — написал Клюн в тексте листовки, написанной им от имени всей группы для «Последней футуристической выставки “0, 10”». Начало войны он связывал с воздействием искусства футуристов, с футуристическим прославлением стали, железа, динамики вещей и духа, безумия, катастрофы, взрыва и их динамического смысла. «Футуризм слился с войною. Футуризм есть война!» — восклицал Клюн, добавляя, что вместе с войною умрёт и футуризм.
Лишь Хлебников (и некоторые другие футуристы) не разделял милитаристские настроения, несмотря на то, что ещё в 1908-м в ответ на аннексию Австро–Венгрией Боснии и Герцеговины он написал: «Русские кони умеют попирать улицы Берлина» («Воззвание к учащимся славянам»). Но когда началась мировая война, он стал переживать антивоенные настроения, которые отразились в стихотворении «Где волк воскликнул кровью…» из сборника «Взял. Барабан футуристов», вышедшего в декабрь 1915 года. Он предложил «учредить для вечной непрекращающийся войны между желающими всех стран пустынный остров», а «в обычных войнах пользоваться сонным оружием».
Но очень скоро ура–патриотические настроения в футуристской среде исчезли. Футуристы Василий Каменский и Алексей Кручёных, чтобы избежать мобилизации, уехали из Москвы и Петрограда. Желание служить пропало и у Маяковского. А вот итальянские футуристы никогда не отказывались от милитаризма.
«Каждый день бьёт барабан, и идут, и идут люди, и так во всём свете. Моё горе — капля во всём этом океане слёз и ужаса, когда думаешь об этом, то немного легче. Когда же конец, где же выход? Всё вздыбилось, больше в России жить нельзя», — записала в своём дневнике художница-кубистка Надежда Удальцова. Зимой 1915 года отвращение к войне испытал и Маяковский, что он отметил в своей автобиографии.
Последняя вспышка «старого русского футуризма» приходится на весну и осень 1915 года. Гончарова и Ларионов, они были парой, в 1915-м уезжают во Францию и выбывают из русского футуризма. Эгофутуризм прекращает своё существование. Многие эгофутуристы порывают с движением, хотя Игорь Северянин, самый заметный его представитель, продолжает считать себя футуристом, а вокруг него складывается группа эпигонов, и некоторое время продолжает издаваться эгофутуристкий альманах «Очарованный странник». Но эгофутуризм перестаёт претендовать на звание идеологии.
Распадаются и большинство остальных футуристических группировок. Футуризм отказывается от практики эпатажа и скандала, теряя полемический пыл. Футуристы печатаются в одних сборниках вместе с символистами. Маяковский в статье «Капля дёгтя», опубликованной в журнале «Барабан футуристов» (1915), признал, что «футуризм умер как особенная группа», но зато «разлился наводнением» по всей России: «Сегодня все футуристы. Народ футурист. ФУТУРИЗМ МЕРТВОЙ ХВАТКОЙ ВЗЯЛ РОССИЮ».
Революция Духа
Вернула футуризм к жизни Великая революция. Футуристы революцию ждали, чувствовали ее неизбежность. Большинство футуристов восприняли Февраль восторженно, некоторые участвовали в политических событиях — Кульбин помогал в организации народной милиции в Петрограде, и вскоре умер во время одного из дежурств: от некачественного хлеба у него обострилась язва желудка; Маяковский на несколько дней принял командование Автошколой, куда его призвали в сентябре 1915 года.
Октябрьская революция ещё более активизировала футуристическое движение. «Октябрь. Принять или не принять? Для меня (как и для других футуристов) такого вопроса не существовало. Моя революция. Пойду в Смольный», — написал Маяковский в автобиографии. «Мы уже 25 октября (1917. — Д.Ж.) стали в работу», — с гордостью объявил Маяковский в первом же номере своего журнала «ЛЕФ». Футуристы выступают единым фронтом. От имени всех левых течений в искусстве говорит Маяковский на собрании деятелей искусств. В свою очередь левые начинают понимать футуристическое искусство как революционное -революционное не только в эстетике, но и по содержанию. «Футуристы влили вино возбуждения Бунта за Волю, за Вперёд, за Культуру. Пускай же помнят квалифицированные борцы за свободу, что их великая революционная пропаганда не была интенсивнее и ярче великой пропаганды анархических идей футуризма», — провозглашал в свойственной себе манере Василий Каменский.
В революции футуристы видели реализацию идеи Хлебникова о новом, научно построенном человечестве, идеи Каменского о революции Духа, идеи Маяковского о будетлянах. В «Манифесте летучей федерации футуризма» (Давид Бурлюк, Каменский, Маяковский), написанном в 1918-м, провозглашалась неизбежность Революции Духа — основы старого строя футуристы видели в политическом, социальном, духовном рабстве, рабство политическое, по их мнению, было уничтожено Февральской революцией, социальное — Октябрьской, а рабство духовное только предстояло уничтожить в грядущей Революции Духа. Путём к Революции духа, естественно, являлся футуризм.
Русских футуристов серьёзно беспокоил тот факт, что их итальянские собратья стали фашистами. «С вопросом о Маринетти должно быть покончено. Это враг, хотя он носит то же название-футурист. Не меньший враг русскому футуризму, чем меньшевизм коммунизму», — писал Третьяков. Маяковский в 1921 году пытался даже отказаться от термина «футуризм» для обозначения революционного авангарда — во избежание ассоциаций с фашизмом. Однако именно в 1921 году пафос строительства будущего достиг у советских авангардистов наивысшего накала, а их идеи во многом совпали с идеями итальянских футуристов. Да и от термина «футуризм» не удалось избавиться.
Когда в 1923 году Маяковский начал издавать журнал «Левый фронт искусства» («ЛЕФ»), в программной декларации, опубликованной в первом номере этого журнала, он вновь отождествлял авангард с футуризмом: «Футуризм стал левым фронтом искусства». А во втором номере «ЛЕФа» Михаил Левидов распространил это определение Маяковского на футуризм в целом: «Конечно, фашизм оперирует опасным для него материалом, в том числе и футуризмом. Итальянский футуризм ставит ставку на сильного. Прекрасно! Сейчас этим сильным кажется фашизм. Завтра этим сильным окажется революция. Всякое движение в мире, ставящее сейчас ставку на сильного, ставит её объективно на революцию, каковы бы ни были субъективные его устремления… В России Советская власть — они с нею. В Италии фашистская власть — они с нею. Маяковский был бы в Италии Маринетти, а Маринетти был бы в России Маяковским».
В свою очередь Маринетти, не одобряя коммунизм, который, с его точки зрения «можно осуществить только на кладбищах», приветствовал революционные шаги русских коммунистов: «Я был восхищён, когда узнал, что все русские футуристы — большевики и что в целом футуризм является официальным русским искусством. В день Первого мая прошлого (1919 — Д.Ж.) года русские города были украшены футуристическими росписями. Ленинские поезда снаружи были украшены яркими динамическими формами, очень напоминающими Боччони, Балла и Руссоло. Это делает честь Ленину и приветствуется нами как одна из наших собственных побед».
Марксистский критик Николай Горлов в работе «Футуризм и революция» (1924) доказывал, что, как в России, так и в Италии, футуристы делали революцию, но с другого конца, нежели большевики — из области культуры. «Маринетти не щадит ни религии, ни семейства, ни государства. Но ведь это всё столпы частной собственности! Маринетти ополчается против всех избитых прототипов Прекрасного, Великого, Торжественного, Религиозного, Светлого, Обольстительного. В нескольких словах он даёт целую программу революции в эстетике». Поэтому, полагает Горлов, «глубоко заблуждаются те, кто выдумывая разные футуризмы, ставит их по обе стороны баррикады, но не менее важную ошибку делают и те, кто, признавая идеологическое родство, а следовательно и историческую преемственность русского и итальянского футуризма, указывают на некоторых замаравших себя фашизмом итальянских футуристов (в том числе и на нынешнего Маринетти) и при этом недвусмысленно кивают на русский футуризм: яблочко, мол, от дерева недалеко падает. Но перестал ли марксизм быть революционной идеологией оттого, что наши меньшевики пытались приспособить его к диктатуре белых генералов? Так и футуризм не перестаёт быть революционной эстетикой, хотя бы со стороны известной части итальянских футуристов и делались попытки приспособить футуризм к фашизму».
И Горлов подводит итог: «Футуризм — это восстание против старого быта, то революция в искусстве, это красный флаг, поднятый над одной из цитаделей буржуазии. Футуризм — один. Он везде — под красным флагом… Вот почему буржуазия во всех странах шарахается от футуризма, как от чумы».
Горлов, конечно же, упрощает. Русский футуризм закисал по мере бюрократизации советского режима. Вскоре его полностью задавил социалистический реализм. В фашистской Италии, где было гораздо больше творческой свободы, чем в Советской России, футуризм развивался вплоть до крушения режима Муссолини. Итальянский футуризм стал матрицей фашизма, а русский футуризм был лишь экстравагантным попутчиком большевизма, от которого тот отказался, как только революция вошла в относительно спокойное русло. Объясняется это большей разницей между большевизмом и фашизмом.
Большевизм вырос из строгой марксистской традиции с её жёстким детерминизмом и непоколебимым материализмом задолго до появления футуризма вообще и русского футуризма в частности. Большевизм не нуждался в идеологической подпитке. Наоборот, он сам потом насыщал искусство идеей пролетарской революции. А итальянский футуризм появился, когда о фашизме никто и не помышлял. Фашизм долго находился на идеологическом распутье: вначале оперировал лишь одной идеей — расширения границ Италии. Однако этого же добивались и традиционные итальянские крайне правые. И фашизм, испытывая идейный голод, впитал в себя футуризм с тем, чтобы на его основе построить свою идеологию.
Предыдущие статьи цикла «Как футуристы заглядывали в будущее»:
