Продолжение исследования Владимира БУЛАТА «Идеология»
1.4. Республиканский патриотизм (1790-е)
Говоря о либерализме французских просветителей, не следует забывать о том, что в целом просветители — очень пёстрая философская среда с не менее пёстрыми политическими взглядами. Если Шарль Луи Монтескье, Вольтер, Дени Дидро, Жюльен Офре де Ламетри и Жан Батист Дюбо были сторонниками либеральной монархии, то Жан-Жак Руссо больше склонялся к республике (что не удивительно, учитывая то, что он родился и вырос в Женеве), Леже-Мари Дешан, Этьенн-Габриэль Морели и Габриэль Бонн де Мабли пропагандируют «нравственный коммунизм», а Марат ещё в 1774 году в своём трактате «Цепи рабства» формулирует идею диктатуры. Это последнее примечательно.
Пока разумные идеи просветителей не выходили за пределы салонов, они оставались частью философии, но когда им понадобилось овладеть массами, т.е. стать полноценными идеологиями, перед французским обществом, за 175 лет основательно отученным от самоуправления и неизбежного при этом социально-политического компромисса, возникли две основные проблемы реализации прекрасных идей: во-первых, проблема нежелания какой-либо части общества реформироваться, а, во-вторых, проблема конкуренции разных разумных идей между собой.
Из истории XVIII века известен случай Иоганн Фридрих Струэнзе: врач-просветитель, немец по происхождению, будучи любовником датской королевы Каролины Матильды, в 1770 году фактически обеспечил себе диктаторскую власть в Дании от имени душевнобольного короля. За 16 месяцев он издал 1069 декретов и до 1789 года провёл радикальные либеральные реформы, введя свободу печати, независимость судов, запрещение пыток и отмену сословных ограничений. Однако аристократия взбунтовалась, и Струэнзе приговорили к варварской казни. В Дании в 1772 году установился единственный на тот момент в Европе сознательно-реакционный режим, который отменил все реформы Струэнзе, кроме создания дома для сирот, но спустя 12 лет новый государственный переворот открыл дорогу умеренно-либеральным реформам.
Если бы революция во Франции происходила по английскому образцу 1688 года, она ограничилась бы принятием конституции (хотя бы той — 1791 года, достаточно либеральной) и превращением короля в главнокомандующего «в силу конституционного закона».
Во Франции же Генеральные Штаты, а тем более Конвент, собрали людей, которые отлично знали, как и куда тащить упирающуюся клячу истории, но очень ревностно относились к другим знатокам. Разумеется, нельзя говорить о французской политической сцене 1789-1799 годов как о принципиально разделённой на небольшие партии-секты, в принципе враждебные друг другу. В учебной литературе обычно упоминают четыре-пять французских политических клуба времён революции: фельянов (Жильбер Лафайет), кордельеров (Марат и Жорж Дантон), жирондистов, якобинцев (Максимилиан Робеспьер) и Общество друзей свободы и равенства (Гракх Бабёф), но реально действовало больше дюжины партий и обществ, например, Партия французских реалистов и Общество друзей монархической конституции. Все, кроме роялистов (от Оноре Мирабо до Бабёфа включительно) выступали против королевского абсолютизма, кордельеры, жирондисты и якобинцы сходились на необходимости республики, но дальше начинались доктринальные споры и личные амбиции. Партия, дорвавшаяся до власти, отправляла на эшафот сначала явных врагов, потом тайных, потом уже просто подозрительных. Огромную миллионную миграцию за пределы Франции в последние 10 лет XVIII века невозможно считать только исключительно роялистской.
Традиционная историография (в том числе марксистская) именует Великую французскую революцию «буржуазной», потому что она сменила королевский абсолютизм на власть верхушки третьего сословия и убрала феодальные препоны развитию капитализма (знаменитый Декрет 11 августа 1789 года отменял «феодальный порядок», исключительное право заводить голубятни, право охоты и разведения кроликов, а также феодальные суды).
В ХХ веке произошёл пересмотр общей концепции событий революции, и некоторые историки стали обращать внимание на сильный антибуржуазный, «плебейский» элемент в программах крайних республиканских партий, в том числе якобинцев. Высказывалось даже мнение, что для развития капитализма (французская экономика в XVIII веке стабильно росла, а Париж доминировал в качестве мирового культурного и научного центра) революция вовсе не была необходима, и в действительности революция затормозила экономическое развитие, но это заставляет обратить более пристальное внимание на средние и низшие слои третьего сословия (тем более, что жертвами якобинского террора на 80 процентов были именно они).
Высказывается мнение, что для развития капитализма (французская экономика в XVIII веке стабильно росла, а Париж доминировал в качестве мирового культурного и научного центра) революция вовсе не была необходима, и в действительности революция затормозила экономическое развитие.
Если бы революция во Франции происходила по английскому образцу 1688 года, она ограничилась бы принятием конституции (хотя бы той — 1791 года, достаточно либеральной) и превращением короля в главнокомандующего «в силу конституционного закона». Конституция 1791 года даровала избирательные права 15% населения (60% взрослых мужчин), что, как мы помним, в три раза шире, чем в Англии и Венеции. Но уже в 1791 году основные политические силы считали конституцию недостаточной, и она осталась мертворожденной. Полным ходом шла перестройка всех сфер жизни общества, сравнимая разве что с реформами Петра I, сконцентрированными в два-три года. Уже в 1792 году падёт монархия, а конституция 1793 года расширила избирательное право до всеобщего мужского с 21 года (напомню, что Конституция США ничего не говорит о всеобщем избирательном праве, оно впервые введено в Южной Каролине в 1828 году, а на федеральном уровне — в 1860).
Некоторыми историками Французской революции приписывается антикапиталистический характер: она представляла собой взрыв массового протеста против распространения свободных рыночных отношений и крупных предприятий. В таком случае «буржуазной» можно считать, скорее уж, Директорию — реакцию на 1793 год. Ещё одна точка зрения представляет революцию в значительной мере как борьбу за власть между различными группировками, сменявшими друг друга несколько раз в течение 1789-1799 годов, которая привела к изменению политической системы, но не привела к существенным изменениям в социальной и экономической системе.
Современная система кодовых слов, употребляемых в политическом лексиконе, относит «патриотизм» к правому крылу (само деление на «правых» и «левых» появилось именно в эпоху Французской революции в ходе рассадки депутатов Учредительного Собрания в 1789 году), даже к монархическим понятиям. Но к тихому ужасу современных сторонников эрзац-идеологии неомонархизма в XVIII веке «патриот» означало «республиканец», что в условиях монархических порядков звучало как «революционер».
Вместо королевской власти или католической церкви сакрализации подверглась нация в целом. Республиканская диктатура осуществляла власть (в том числе репрессии) от имени нации.
Одна из партий Швеции, стремившаяся к ограничению власти Карла XII, так и называлась — Партия добрых патриотов, а в Нидерландах в 1780 году случилась республиканская революция под руководством «Партии патриотов». Суть республиканского патриотизма заключалась в борьбе с королевской властью — рассадницей вредного фаворитизма и коррумпированной системы управления. В 1788 году из доходов французского бюджета в размере 502 миллионов ливров на королевский двор ушло 42 миллиона (8,3%; для сравнения, в 1724 году Пётр I потратил на императорский двор всего 3,9% доходов, а Николай I в 1832 – 4,2%; цивильный лист английского короля — в три раза меньше французских расходов на королевский двор).
Таким образом, демократизм и национализм на заре идеологической эры были сродни друг другу. Чрезвычайная ситуация — неизменный спутник любой революции — стимулировала расширение полномочий государства, этатизм и существенное вмешательство правительства в жизнь общества. Ещё об Оливере Кромвеле говорили, что объём его протекторской власти гораздо превышает властные полномочия свергнутого им короля, и это же самое можно сказать о республиканской диктатуре, столкнувшейся с внешней войной, монархическими мятежами и сепаратизмом в провинции. Теперь уже вместо королевской власти или католической церкви сакрализации подверглась нация в целом. Республиканская диктатура осуществляла власть (в том числе репрессии) от имени нации.
«Патриот» означало «республиканец», что в условиях монархических порядков звучало как «революционер».
Впоследствии Наполеоновская Франция с её Гражданским кодексом и религиозными свободами была не консервативной, а именно либеральной реакцией на «безумства 93 года». Поскольку вся история Наполеоновской Франции связана с изнурительными войнами, в конце концов, завершившимися поражением, мы обращаем на внутрифранцузскую жизнь 1800-1814 годов куда меньше внимания, чем периода 1789-1799 годов, и поэтому тот колоссальный скачок в развитии, связанный со вполне либеральными реформами Наполеона, который доказал монархам-легитимистам в 1815 году, что события 1789 не были простым бунтом черни, и сделал фатально неизбежной конституционную Хартию Людовика XVIII, остаётся почти без освещения.
Далее с 1815-го по 1870 год во Франции существует мощная Либеральная партия (первоначально во главе с Шарлем Талейраном), которая продолжает традицию либерализма Наполеоновской Франции. Племянник Наполеона — Наполеон III всё двадцатилетие своего правления провёл в баталиях с республиканской оппозицией, что также нивелировало либеральный потенциал его правления. Трудно сказать, что вызрело бы во Франции, победившей, допустим, в 1870 году, к концу века, а тем более — в ХХ веке, но есть точка зрения, что это был бы совсем иной вариант развития европейской и мировой истории: без двух мировых войн и фашизма, а большевизм остался бы в недрах «татарской пустыни» — как это показано в фантастическом романе Набокова «Ада».
Продолжение следует
Предыдущие части исследования:
Часть 1. Идеологии: начало и конец
Часть 2. Партияктной стране и идеология
Часть 3. Любая идеология желает править в абстрактной стране
Часть 4. Либеральные принципы можно заподозрить в неприменимости
