Посещение Парижа после 24-летнего перерыва в очередной раз заставило меня убедиться в ущербности как правой иммигрантофобии, так и левой иммигрантофилии.
Чего я только не слышал о Париже до того, как вновь поехать в этот прекрасный город. «Ты Париж не узнаешь, так он сильно изменился! Теперь это арабско-негритянский город! Той милой атмосферы, что отличала Париж раньше, больше нет! ты окажешься в Парижебаде…», — убеждал меня один знакомый, буквально слово в слово повторяя рассказ старого друга Эдуарда Лимонова, какого-то художника: «Париж нынче не тот. Мы с тобой (с Лимоновым то есть — Д.Ж.) жили в восьмидесятые в другом городе. Множество галерей закрылось. Французы картин домой не покупают. Умирает традиция ходить в кафе. Раньше в воскресенье так уж точно француз выводил семью обедать в ресторан или в кафе. Сейчас в кафе сидят одни туристы. Всё стало дорого. Кризис, все боятся будущего, экономят. В ночных клубах богема больше не сидит. В клубах преобладают арабы. Молодые девушки боятся ходить вечером по улицам, теперь это небезопасно. Франций отчётливо уже две. И две культуры».
После того, как два года назад я посетил Марсель, «Парижебадом» меня было трудно напугать. Да и марсельские арабы не сделали мне ничего плохого. В Марселе я поздно возвращался на свой «постоялый двор», проходя через кварталы, населённые иммигрантами из северной Африки: никто на меня не напал, не попытался ограбить. Может быть, мне просто повезло. Может быть, я не похож на европейского туриста, но ведь и на бербера тоже не сильно смахиваю.
В Париже я не был с 1991 года и очень хотел посмотреть, как изменился этот легендарный город. Я бы даже сказал: город-миф.
Из аэропорта «Шарль де Голль», а он находится в северо-восточном предместье Парижа, мы с товарищем добирались на поезде RER — это совмещённая с метро железнодорожная сеть, которая соединяет Париж с его предместьями. Кажется, на следующей остановке в вагон вошли две молодых женщины: одна в хиджабе и с коляской, в которой сидел ребёнок, а вторая — в светской одежде. Они встали друг против друга и заговорили по-русски. Это было неожиданно! Русская речь нередко звучала в Париже и четверть века назад. Но всё же не из уст женщин в хиджабе. Обе женщины были кавказской внешности. «Если это чеченки, — подумал я (памятуя, что ещё в начале 2000-х во Франции, в частности, в Париже, а точнее, в его предместьях, сформировалась относительно многочисленная чеченская диаспора), — то почему они говорят между собой на русском, а не чеченском?» «Наверное, одна — ингушка, а вторая — чеченка, и им легче общаться на русском», — сделал я заключение. Вышли они на узловой станции «Северный вокзал», как и большинство цветных пассажиров.
«Северный вокзал лучше обходите стороной, особенно вечером, — предупреждал нас один украинец, который осел в Париже после того, как семь лет отслужил в Иностранном легионе. — Там собирается негритянская гопота — обчистят и изобьют». Он же рассказал и о ситуации в северных предместьях Парижа. В них можно купить всё, что криминальной душе угодно: оружие, наркотики. В подвалах домов там оборудованы целые лаборатории, где производят наркотики.
В эти предместья якобы отвозят и девушек из Восточной Европы, которые ехали в Париж в надежде стать звёздами Мулен-Руж и Лидо. Их превращают в наложниц бандитов. А когда эти мечтательницы теряют привлекательность, их подсаживают на героин и выбрасывают на улицу. И они пополняют армию клошаров.
«На въезде в эти кварталы на стрёме стоят мальчишки на мотороллерах. Как только они завидят полицию, тут же сообщают старшим. За день от наркомафии они получают за это по 50 евро! Но полиция и сама не слишком рвётся соваться в эти кварталы. Ситуация изменилась за последние лет 25, когда поток иммигрантов из Африки вырос до нельзя, — рассказывал бывший легионер. — Раньше те арабы, что приезжали из Алжира или Туниса, работали на заводах. Власть их селила в социальном жилье в предместьях. А сейчас работы нет. И приезжим из Африки нечем заняться, кроме как грабежами, торговлей наркотой, проституцией. Иммигранты старой школы рвались во Францию ради работы, а иммигранты новой волны — ради лёгкой жизни. Даже если иммигрант ничем не будет торговать, он всё равно будет сводить концы с концами на пособие от государства».
Когда я сказал, что хотел бы вновь посетить предместье Сен-Дени, где находится усыпальница Меровингов и где до Второй мировой войны мэром был Жак Дорио, бывший легионер замахал руками: «Даже не думай! Сейчас это полностью арабский город. Если они признают в вас чужаков, вам несдобровать. Хотя днём двум парням, наверное, туда можно съездить. Но уехать оттуда нужно засветло!».
Вот такие вводные…
В ночь после нашего разговора исламисты атаковали Париж. Я был уверен, что после этого на улицах будет меньше бородатых мужчин в платьях и женщин в хиджабах. У нас мусульмане, чтобы не провоцировать конфликты, предпочитают не слишком светиться после того, как их единоверцы совершают теракты. В Париже не так: людей в традиционной мусульманской одежде на улицах и в транспорте меньше не стало.
Кстати говоря, правым французским интеллектуалам, с которыми мне довелось пообщаться в ходе поездки, очень нравится русская брутальная реакция на преступления иммигрантов или выходцев с Кавказа. «А наше французское общество слишком аморфное. Все боятся, что их заподозрят в расизме и выгонят за это с работы. У нас никогда не случится такого, как, например, в вашем Бирюлёво», — сетовали они.
Но вышло так, что через день после терактов мы с товарищем поселились в самом сердце иммигрантского Парижа — в 18 округе на улице Мира (ударение на последний слог — rue Myrha), где в мусульманские праздники прямо под открытым небом молятся мусульмане, заполняя всё её пространство. Находится она вблизи станций метро «Барбе Рошешуар» (Barbes-Rochechouart — 2-я линия) и «Шато Руж» (Château Rouge — 4-я линия).
Мы, конечно же, напряглись, но успокаивали себя тем, что «в данное время — это самый безопасный квартал Парижа». Тем более, что рядом с нашим отелем расположена домовая мечеть. Кроме того, учитывая наши внешние данные, мы надеялись сойти в этом квартале за своих.
Однако оказалось всё не так страшно. Мы ходили по этой улице утром, днём, поздно вечером и даже ночью — и ничего. Всё спокойно. А главное — все спокойны: арабы, чернокожие и белые, которых, оказывается, тоже немало в этом квартале.
Однажды поздно вечером под нашим окном один то ли сумасшедший, то ли пьяный негр приклонных годов кричал: «Аллах акбар!», глядя на мечеть, и громко разговаривал сам с собой. Затем он остановил молодого чернокожего парня и начал его поучать. Молодой парень терпеливо слушал. Мимо проходили две молодые блондинки. Чёрный человек с изменённым сознанием хотел что-то им сказать, но молодой его собеседник оттеснил его и освободил проход девушкам.
Ещё я обратил внимание на привязанный к ограждению велосипед. Утром его отвязала молодая женщина, тоже блондинка, села на него и уехала. Вечером велосипед был вновь привязан к тому же ограждению.
Утром, в последний день своего пребывания в Париже, я заглянул в супер-марше напротив отеля, чтобы изучить ассортимент по части камамбера и вина — эти продукты я хотел взять с собой в Россию. Чтобы не уходить с пустыми руками, я взял энергетический напиток за евро с небольшим. А уборщик (одновременно, наверное, и охранник), здоровый чёрный парень с дредами, заподозрил во мне мелкого вора: я долго изучал прилавки, а купил всего только один boisson (напиток). Тем более, на мне висела большая сумка. Он потребовал её открыть и агрессивно направился ко мне. Наверняка он очень хотел поймать белого воришку. Чтобы не терять время на конфликт (я не знаю, имеет ли работник магазина во Франции право осматривать чужие вещи), я показал содержимое сумки. Чёрный парень несколько разочарованно буркнул “merci” и удалился в подсобные помещения. Это, пожалуй, единственный неприятный эпизод моего проживания на rue Myrha, если не считать того, что арабский отель, в котором пришлось жить, ниже всякой критики: свет в номере такой, что читать невозможно; двери душевой кабинки сломаны; вай-фай отключился и его так и не восстановили до нашего отъезда, хотя каждый день работники отеля обещали: сегодня придёт специалист и всё починит.
У станций метро «Барбе Рошешуар», «Шапель», «Сталинград» вечерами собирается арабская молодёжь. Она о чём-то громко разговаривает, торгует алжирским «Мальборо», предлагает «гашиш». Конечно, эти пятачки не самые спокойные места французской столицы. Но если проходить сквозь эти компании со спокойным, а лучше — с суровым лицом, всё будет нормально.
Побывали мы несколько раз и у Северного вокзала. «Северный вокзал (Gare du Nord, одноименная станция метро) вечером. Перевалочный пункт для молодых бездельников из парижских пригородов, главным образом, из департамента Сен-Сен-Дени на севере Парижа. По вокзалу они перемещаются шумными стаями. Легко лишиться кошелька или дорогого мобильного телефона», — написано в одном сетевом путеводителе. Да, территория рядом с вокзалом — это маленькая Африка (как и пятачок у станции «Шато Руж»), где мужчине, вроде меня, трудно сойти за своего. Но до нас обитателям этой маленькой Африки не было никого дела.
По какой логике формируются иммигрантские кварталы, я так до конца и не понял. Вот, например, одно наблюдение. Напротив станции «Шато Руж», наискосок от бульвара Барбес, начинается улица Кустин (rue Custine), на которой находится «Ателье Париго», где изготавливается одежда, модная среди правой молодёжи. У самого «Шато Руж», на бульваре Барбес, от иммигрантов не протолкнуться. А улица Кустин вполне фешенебельная. «Здесь, на Кустин, иммигрантов нет», — подтвердил владелец «Ателье Париго». А когда он узнал, что мы поселились на улице Мира, он просто округлил глаза и выдохнул: пфуф. Понятно дело: эта улица, как и бульвар Барбес, в путеводителях внесёны в список мест, куда туристам лучше не соваться. Мы с приятелем сунулись. Да и не просто сунулись, а обосновались в этом квартале. И ничего с нами не случилось. Наверное, повезло.
И я бы не сказал, как старый друг Лимонова, что парижане меньше ходят в кафе. В четверг, 19 ноября, в Париж отмечал праздник молодого вина (божоле) — все кабачки были забиты. Как, впрочем, и в другие вечера. Может быть, парижане стали больше собираться в кафе после террористической атаки, чтобы показать, что исламисты не заставят их отказаться от привычного для парижан образа жизни. Такой призыв — не бояться и веселиться — распространялся в фейсбуке.
Я не хочу доказать, что иммиграция не является проблемой для Франции и Парижа в частности. Является. И ещё какой! Иммиграция — это язва современного капитализма. Но это вовсе не значит, что нужно демонизировать иммигрантов. Они разные. Как и все мы. Поздно вечером в петербургском Купчино так же легко лишиться кошелька, как в районе парижского Северного вокзала. Драки? Погуляйте в центре Петербурга во время массовых праздников.
Но раздражают и левые, которые видят в иммигрантах «новый революционный субъект». На улице Мира активисты Новой антикапиталистической партии (организация троцкистского происхождения) расклеили афиши с призывом к иммигрантам выйти на антивоенный митинг под лозунгом «Их войны; наши смерти». Тема другого их митинга — отмена ограничения для иммиграции. Я здесь описываю свои впечатления, а не пишу текст о иммиграции как явлении, но всё же нельзя не отметить, что французские леваки в очередной раз выступают в роли ударного отряда Café de Flore. Café de Flore для меня — это собирательное обозначение леволиберальной интеллигенции по названию заведения, где она любит собираться со времён Жан-Поль Сартра и Симоны де Бовуар. А леволиберальная интеллигенция, в свою очередь, часто служит рупором транснационального либерального капитализма.
Кроме того, французских левых либералов отличает какая-то истерическая слабость. «В 2012 году кафе де Флор встало на колени перед бородатыми фанатиками из Ливии и Сирии, как тридцать лет назад оно встало на колени перед Сталиным. Французская интеллигенция всегда преклоняет колени перед победителем, или будущим победителем», — отмечает французский писатель русского происхождения Габриэль Мацнефф.
Где разместить иммигрантов, если снять все ограничения на их въезд? Где найти столько работы, чтобы их всех занять? При существующей системе рост иммиграции действительно оборачивается ростом преступности и нищеты, а также усилением конкуренции между бедными. Чтобы адаптировать иммигрантов, нужны коренные социальные изменения. И я сейчас не поднимаю вопроса, важного на самом деле, хотят ли в принципе многие иммигранты адаптироваться на новом месте и хотят ли они работать.
Как минимум мигранты — это штрейкбрехеры, демпинговая рабочая сила. В российском «Закон о профсоюзах» заложена правовая основа их сдерживания.
Если мигранты живут на пособие, то это социальная обуза, а если работают, делая отчисления в бюджет, то, при этом, — это потенциальные штрейкбрехеры и демпинговая рабочая сила.