Дмитрий ЖВАНИЯ
Сорель — парадоксальный и противоречивый мыслитель. Он не влезает ни в один один из политических лагерей, на каком бы фланге этот лагерь не находился. Называть его анархистом, марксистом или предтечей фашизма будет явным упрощением.
Бенито Муссолини и отзывался о Сореле как о своём учителе. Но это мало что меняет. Это личное дело дуче. Муссолини создавал идеологию фашизма с нуля — и поэтому в трудах совершенно разных мыслителей он видел, по его выражению, «предфашистские просветы». С другой стороны, нужно иметь очень специальные очки, чтобы видеть в Сореле обычного продолжателя Бакунина и Кропоткина — типа Эррико Малатесты или Жана Грава.
Он был за доведение классовой борьбы до самого высокого предела. Но при этом для него высший пик борьбы классов — не вооружённое восстание, не гражданская война, не создание лагерей для «чуждых элементов», а благородная всеобщая забастовка пролетариата. У Сореля не было ненависти к буржуазии. Сорель восторгался «капитанами индустрии» середины XIX века, когда промышленный капитал потеснил торговый и ростовщический. Но в начале века двадцатого Сорель видел, что «возвышенное умерло в буржуазии, и поэтому она осуждена».
Выступая против милитаризма, он не был пацифистом и осуждал европейские нации за то, что они «оскотинились от гуманизма». Оскотиниться от гуманизма — как-то не по анархистки звучит. Это настоящий «предфашистский просвет». А ведь эта фраза взята из «Размышлений о насилии» — из того самого труда, который некоторые анархисты готовы объявить едва ли не классическим анархистским произведением.
Длительный мир, которым Франция наслаждалась с 1871 года, писал Сорель в книге «Социальные очерки», явился «причиной её нравственной и духовной слабости, так как дух предприимчивости французов пошёл на убыль». А война, по его мнению, могла бы пробудить «боевой дух французов» и способствовать «преодолению умеренности и разрушению социального мира». Боевой дух французов — из чьего лексикона эта фраза? Скорее активиста «Аксьон франсез», нежели анархиста или марксиста.
«В войне есть сила, храбрость. Храбрость убийцы, но и храбрость убиваемого, храбрость ранить, но и храбрость подвергаться ранению, храбрость разрушать и сжигать, но и храбрость сносить голод и жажду, холод и жар, бессонницу и грязь, бездеятельность и тяжёлую работу, одиночество и скученность. Если заглянуть глубже, то храбрость — это гораздо больше. Это — всё. Это самосознание и самоутверждение, возможность быть чем-то и кем-то, вопреки всем преградам и опасностям, высшая степень ответственности. Но во что может превратиться храбрость, если её не тренируют, не подвергают испытаниям? Она умирает, даже не родившись. И вместе с храбростью исчезает сама сила сцепления, человеческая сущность, связующее вещество его духа», — это уже рассуждения Пьера Дриё Ла Рошеля из книги «Фашистский социализм».
И ведь все эти фразы не случайно выскакивают в текстах Сореля. Их появление вытекает из глубинной сорелевской философии, которая никак не может быть отнесена к гуманистической традиции, а значит — и к левой традиции тоже. Ведь левых и правых разделяют вовсе не отношение к евреям, африканцам или иммигрантам. Это вовсе не реперные точки, когда есть крайне правые евреи, чёрные расисты и иммигрантская буржуазия. Нужно копать глубже. В антропологию. Что есть человек? — в зависимости от того, как ты отвечаешь на этот вопрос, ты либо правый, либо левый. Если ты веришь, что человек доброе разумное существо — ты левое дитя эпохи Просвещения; если ты видишь иррационализм человеческой природы, способной как на проявление великого, так и самого подлого, грязного, трусливого — ты правый.
«Чело-век! Это — великолепно! Это звучит… гордо! Че-ло-век! Надо
Если бы человек был от природы хорош, то он и в самом деле не нуждался бы ни в авторитетах, ни в наказании, объяснял де Местр. Но в действительности он не таков: «Непостижимое сочетание двух различных и непримиримых сил, чудовищный кентавр, он ощущает себя продуктом какой-то неведомой ошибки, какого-то отвратительного смешения, испортившего человека до самой глубины его существа». Именно извечная реальность первородного греха заранее обрекла на неудачу нереальные мечты Просвещения, доказывал де Местр.
Другой философ, который, по выражению Муссолини, имел «предфашистские просветы», Эрнест Ренан, доказывал: «разум, знание – продукты человечества, но это химера — желать разума непосредственно для народа и через народ».
А что на эту тему думал Сорель — внимательный читатель и почитатель Ренана? «Вопреки тому, что думают оптимистические философы, человечество по своей природе не стремится к великому. Можно было бы даже согласиться с тем, что наша настоящая природа доказывает какое-то отвращение к шедеврам, против которых восстают её самые низкие и самые сильные инстинкты. История учит нас, что наследие великих учителей не может быть надолго сохранено без почти героических усилий воли. То, что мы называем декадансом, есть ни что иное, как пробуждение сил, вульгарные, варварские или абсурдные проявления которых были какое-то время прикрыты искусственным порядком, предложенным гением. Из этого следует, что правда у нас очень нестабильна, между тем, как наши дурные основы постоянно порождают фальшь» — чьи это мысли? де Местра? Нет. Это мысли Сореля, изложенные им в неопубликованном тексте, который отыскал Жан-Поль Сартр.
Правда, Сорель, как это ни странно, объясняя свой антропологический пессимизм, ссылался не на де Местра или Ренана, а на… Карла Маркса: «Маркс тоже понимал высокую метафизику зла, трагизм истории, поскольку движущей силой истории являются противоречия и классовая борьба». Очередной парадоксальный поворот Сореля!
В основе сорелевской теории пессимизма лежит мысль, что человек, взятое как родовое существо, спонтанно стремится к падению, а состояние декаданса неизбежно наступает после эпохи величия: величию наследует декаданс, а гению — посредственность. Причём движение к упадку всегда естественно, а величие требует страдания и героических усилий.Таким образом, Сорель отказывается от марксистского учения, выведенного из гегельянства, о переходе количества в качества и развитии по спирали. Он придерживается концепции циклов, когда после краткого величественного периода величия человечество вновь начинается разлагаться.
Условия на проявления величия человека и его героизма, по Сорелю, создают война и в социальная борьба. Сорель видел величие и в тех «капитанах индустрии», которые управляли своими предприятиями в море иррациональной конкуренции так же храбро, как первооткрыватели своими судами, которые они вели к берегам Америки.
Противоположностью концепции пессимизма Сорель называл теорию оптимизма, которая своими корнями уходит в XVIII век — в век Просвещения, яркие представители которого, «опираясь на глупый оптимизм, пытались открыть человечеству широкую дорогу к счастью». На деле же, по мнению Сореля, «идея прогресса свидетельствовала о серьёзном моральном декадансе». Она проникала всюду и «развратила демократию»: говорят о прогрессе, тогда как «мир утопает в пороках, в нём царят честолюбие, зависть, ненависть, мелочная обидчивость, ложь, лицемерие, трусость, повсюду наблюдается удручающее отсутствие высоких стремлений». Моральное обновление, по Сорелю, невозможно при сохранении идеи прогресса. Надо, считал он, усвоить пессимистическое мировоззрение, понять неизбежность зла, декаданса, чтобы вдохновиться идеалами величия.
Сорель резко критиковал Рене Декарта за антихристианство, за равнодушие в вопросам морали, понятиям греха и смысла жизни, за его «безоблачный и неоправданный оптимизм. Сорель усматривал в картезианстве и вообще — в рационалистической философии стремление её адептов «обосновать безоглядную страсть к наслаждениям».
Сореля поражал контраст между масштабом исторических задач и незначительностью тех лиц, которые эти задачи решали. Этот контраст он видел в любой революции. Не избежала его и Великая Французская революция 1793-1794 годов. Моральное разложение, ничтожество побудительных особенно характерно, как видел Сорель, в период легитимизации завоеваний революции. «Моральная анархия», с его точки зрения, обнаруживается всегда после революций, приводя в отчаяние людей, которые помнили «энтузиазм первых дней». Но она, эта моральная анархия, полагал Сорель, является исторической необходимостью для перехода к спокойным временам после эпохи волнений.
Словом, морализм и пессимизм Жоржа Сореля не позволяют его отнести к левым мыслителям. Но при этом для него важна этика труда, этика производства. Он с надеждой смотрит на рабочих, организованных в боевые профсоюзы, видя в них силу, способную вытащить человечество, пусть на время, из болота декаданса. И кто после этого Сорель?
Читайте также:
