Понятие сердца для Пеги тождественно пониманию добродетели

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.

3.2. Литературно‑критическое эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго» и литературная тема в эссеистике Шарля Пеги (Ч.3)

Итак, Шарль Пеги использует Виктора Гюго для рассуждений о Боговоплощении. «Спящий Вооз» для него является событием, смысл которого бесконечно превосходит значение литературного произведения.

Сила «Вооза» корнями уходит в слова и строки Гюго, а далее вырастает, поднимается над искусством и становится единственным, абсолютно ясным и чистым, по оценке Пеги, созданием языческого и иудаистского ума и сердца, созерцающих Тайну Воплощения. Гюго не вживался, не стилизовался под это сознание, он с ним, с языческим по крайней мере, родился, и другого в жизни не имел.

Христиане, пишет Пеги в эссе «Виктор‑Мари…», рассматривают воплощение из вечности и это их «ремесло». Из вечности они взирают на кульминационный момент встречи, на совмещение в одной точке всего вечного во всём временном. Воплощение, согласно Пеги, есть происшествие предельное, высочайшее, кардинальное, в нём собирается всё предчувствуемое и таинственное и становится явным и ощутимым, не теряясь в этом новом качестве, но пребывая всей полнотой невыразимого в постигаемом [12].

Воплощение есть рычаг, привод, искра, импульс, источник, причина не только явления Христа миру и в истории человечества, но и принцип жизни каждого человека, система организации материальной жизни, вообще всей жизни мира.

Ссылаясь на «Спящего Вооза» и «Полиевкта», Пеги неустанно повторял, что всякий акт духовного освящения, всякая духовная операция, мыслимая в отрыве от плоти, не представляет никакого интереса.

На воплощение, как показывает Пеги, или на вочеловечение можно смотреть с двух сторон, с христианской извечности, как на историю, происшедшую с Богом, с Иисусом Христом. Контрвзгляд, пишет Пеги в «Виктор‑Мари…», воззрение на событие как на историю, приключившуюся с землей, что зачала и родила Бога, могли бы предложить люди по складу своей души земные, временные, плотские, то есть собственно язычники, а также мистики первой волны, первого закона — евреи.

Но они этого не делают, что вполне естественно. Однако воплощение, как утверждает Пеги, не было и не может быть исключительно делом Неба; порядок и смысл события предполагают ответное стремление земной стороны. Язычники и иудеи не рассматривали вочеловечение как таковое, и поэтому слово, восходящее от земли, выражающее земное, человеческое созерцание, адекватное общепринятым категориям мышления и культуры, созерцание феномена таинственного, описанию которого никогда не будет хватать слов у художников, не говоря об учёных, такое яркое и внятное слово отсутствовало в истории мысли и литературы.

Этот пробел, заявляет Пеги в своём эссе, восполняет Гюго; поэт, живший после Христа, Его земной судьбы, ответил в своём творчестве на призвание засвидетельствовать извне, со стороны, из языческого миропонимания, осуществление одной из главных истин христианской религии.

В центре размышления о Воплощении в эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго» — в середине текста, но и в центре смысловом — два родословия Иисуса Христа, приведённые из Евангелий от Матфея и от Луки. Это непосредственные свидетельства о пришествии Бога во плоти, вместе с началом Евангелия от Иоанна, здесь не приводимом.

Пеги помещает родословия в свой текст, сопровождая Священное Писание своими мыслями, для более глубокого осмысления (чего бы не позволило одно лишь восхищение гениальными видениями Гюго) темы схождения и внедрения жизни в материю и оживления последней; но также и в целях уяснения своеобразия, единственности восприятия Виктором Гюго величайшего события истории человечества.

Гюго создаёт своё изображение родословия, именно картину — не аргумент для иудеев, как у Апостола Матфея, и не документ для ищущих истину, как у Апостола Луки, а образ древа, и в этой эстетической трактовке сохраняются только четыре имени из длинного списка отцов и праотцов — Давид, Вооз, Руфь и Сам Христос, а все остальные присутствуют, но сливаются в анонимную неразличимость, в «потомков длинный ряд».

Апостол Матфей разворачивает, по Пеги, не родословие, а постепенное рождение, образование в человеческом роде Иисуса Христа от «самой стопы», от основания этого возрастания, от Авраама, который, по нетрадиционному толкованию Пеги, предстает вторым Адамом. Вторым Адамом в богословии и гимнографии, как правило, называют Самого Сына Божия; Пеги это именование присваивает Аврааму по аналогии с первым Адамом, праотцем человеческого рода, всякого человека, тогда как второй — у Пеги Авраам — стал отцом народа, избранного Богом в качестве духовного источника и распространителя вселенской веры.

И вот Апостол Матфей (и Пеги здесь усматривает свою любимую идею, свой излюбленный образ встречи плотского и духовного) начинает благовествование со знаменательной черты, у истока новой жизни, с черты‑границы, разделяющей и соединяющей две природы: Авраам родился от человека, но станет отцом верующих, духовным и плотским отцом особого нестареющего народа, в каждом новом поколении усыновляемого Богом.

Евангелист Лука, называя отцов Христа, восходит к Богу Отцу, в отличие от Апостола Матфея, нисходящего от избранного им начала к Богу Сыну. И в той, и в другой линии, восходящей и нисходящей, люди именитые и славные переплетены с преступниками, и часто знаменитые достоинствами или положением славились и преступлениями, и это как раз то, считает Пеги, что придаёт таинству Воплощения всю ценность и глубину.

В Евангелии от Луки говорится прямо, что Иисус «был, как думали, сын Иосифов, Илиев, Матфатов…», сын всех, кто перечисляется в долгой череде его земных отцов, заканчивающейся Отцом Небесным, и всё земное шествие предков, они же потомки, всё древо жизни у Апостола Луки имеет в основании — Небо, Иисуса Христа, но и завершается также Небом, Богом Словом: «был … Сын <…> Божий», Который, как пишет спустя годы после Апостола Луки Апостол Иоанн Богослов, есть «Альфа и Омега, начало и конец» (Отк. 1, 8).

У Гюго был своеобразный, творческий, художественный взгляд на Воплощение. Он воспитывался и создавал свои произведения в контексте культуры, основанной на принципах и ценностях христианской религии; в то же время государство, гражданином которого он себя сознавал, в течение всей его жизни отдалялось, освобождалось от влияния Церкви. Гюго, «считая себя, – пишет Пеги, — более или менее христианином … по природе своей, по природе своего гения христианином не был совершенно». Он был язычником. И что удивительно, на взгляд Пеги, в той давней современности, где «христианская вера или мораль ещё как‑то, худо‑бедно, поддерживали общественный строй», отражались на воззрениях и поведении человека, Гюго умудрялся не проникаться вовсе этим духом и понятиями.

«Его сердце, человека, с замечательным мастерством сочинившего столько литературных молитв, никоим образом не было сердцем христианина <…>. Также не имел он и сердца языческого, по той причине, безусловно, что у него вовсе отсутствовало сердце, но он обладал языческим гением».

Понятие сердца для Пеги тождественно христианскому пониманию добродетели. В его мнении, сказать о человеке, что у него «сердце современное» есть то же, что отрицать в нём человечность, нравственность. Имея «сердце современное», нигилистическое, прагматичное, циничное, либеральное, холодное, Гюго был в высочайшей степени талантливым поэтом, и особенности его дара возрождали в его творениях дух античных мифов, близости к природе, естественного древнего многобожия, персонифицированных страстей.

Пеги считает Гюго не рядовым, но великим язычником, то есть «водворившимся временно, материально и в непосредственной близости от самого источника творения, там же, где и величайшие поэты Античного мира». Для Пеги чудом является уже то, что Гюго ходил по земле Франции совсем недавно, что он навсегда пребудет его современником, что годы их жизней даже немного совпали, и в его лице Пеги открывает древность и далее саму вечность, проступающую сквозь видимые формы бытия.

Отношение Пеги к Виктору Гюго как будто противоречиво: оно диалектично. В конце концов все «за» и «против» разрешаются в примирительном синтезе. Пеги претит в Гюго его приспособленчество, торговля талантом, политиканство — в силу этих и иных, эстетических причин, проза и драматургия Гюго Шарля Пеги, по‑видимому, мало интересуют, а в поэзии, где мастерство поэта для него неоспоримо, он избирает из немногого одно. Но этому одному он поёт гимны во многих эссе (повторяя, впрочем, одни и те же мысли, наблюдения, эпитеты).

«Спящим Воозом» он неустанно восхищается, глубина чувств, вызываемых в душе Пеги этим сравнительно небольшим произведением Гюго, насчитывающим всего 22 строфы, оказывается большей, чем возможность их выразить и записать словами. Пеги как бы не хватает места и времени, чтобы говорить о «Воозе». И такое восприятие стихотворения возникло в нём в самые ранние годы, в первых классах лицея и затем, каждый раз перечитывая, вспоминая, декламируя стихи вслух или про себя, Пеги оказывается охваченным «внутренним тайным извещеньем, глухим неясным содроганьем, внезапным откровением, очевидным открытием, что это совсем иное, гораздо большее и бесконечно иное, чем текст» [13].

Синтез, оправдание или снятие всех противоречий совершается в сердце, в убеждениях Пеги‑христианина. Большее и бесконечно иное, ощущаемое в «Воозе», имеет отношение, точнее было бы сказать — касается восхождения к христианству. Пеги тем более любит «Вооза», чем чаще Гюго‑язычник, на протяжении всей жизни Пеги, помогает ему глубоко и радостно утверждаться в собственных религиозных убеждениях: «Вооз» — «это единственный образец, которым мы владеем, который когда‑либо был и будет в наших руках, единственный случай того, чем и каким могло бы быть языческое пророчество, если эти два слова могут стоять вместе» [14].

Гюго имел языческое, то есть земное, народное, ограниченное сознание; он был жизнелюбив, но не в расхожем галльском понятии, не в раблезианском духе, а несколько утонченнее. Жизнелюбие его и чувственно, и деятельно, и продуктивно — он многое успел, он всегда стремился, как подчеркивает Пеги, к успеху, к преуспеянию. И на пути к успеху ему все должно было пригождаться: Бога и символы христианства он включал в ряд прочих своих ценностей и, за редким исключением, не предпочитал их другим.

Он любил и, наслаждаясь наблюдением и творчеством, описывал страсти, конфликты и формы. И Христос для Гюго — та же форма, миф, пусть одна из ярчайших, но всё же фигура истории, мира, творения. А для христиан, и номинально для того же Гюго, не творение, а Творец. Гюго не чувствует иное бытие, он лишён чувства Бога. Он вообще, согласно Пеги, за творением не видит Творца. И поэтому событие создания «Вооза» для Пеги факт поразительный: художнический взгляд плотолюбца, наученный и привыкший запечатлевать только контуры, оттенки и качества плоти, а также движения и взлёты эмоций, как бы невольно, по крайней мере — несознательно, то есть без участия рассудка, выхватил из темноты материально‑чувственного всесмешения и начертал вспышкой света, исходящей из сердца — страдающего на Кресте Бога.

И была ли это только вспышка, невольное и неглубокое свидетельство Истины, или момент откровения, интерпретированного язычником по‑своему, победа благодати над гениальностью и гениальности над талантом? В «Спящем Воозе», пишет Пеги, автор не возбранил благодати действовать, но предоставил всё своё искусство ей на службу, и результатом этого сочетания стал шедевр, маленькая поэма о рождении Христа из глубины конкретных человеческих судеб.

Гюго был автором плодовитым, он не только много работал («палач труда», по выражению Пеги), но одно его свойство, «особый цинизм… бесстыдство язычника позволяло ему публиковать без разбора почти всё, что он производил, хорошее и плохое». Сам он о себе говорил, как сообщает Пеги, что книгу можно исправлять не иначе, как выпуская новую. Известно, что и Пеги отличало подобное же отношение к писательскому труду: он почти никогда ничего не исправлял, только делал вставки и бесконечные уточнения.

Тривиальное суждение Пеги расползалось по листу как масленое пятно, вереницами синонимов, каскадами реприз. В наследии Пеги очень мало черновиков произведений, опубликованных при жизни, а напечатанное посмертно и есть собственно черновики, которые вряд ли бы подверглись переписке набело их автором. Гюго не оставил черновиков и архивов таких, какие изучаются специалистами десятки лет после кончины поэта.

В «Песнях сумерек», считает Пеги, «трудолюбивое, вымученное, неловкое, угловатое нагромождение названий» в одном из первых произведений сборника —

… И проходя Москву, Кадис, Рим и Каир

Идти вновь из Жемапа в Монмирай!

— оборачивается, расцветает великолепной строкой из того же сборника, написанной двумя годами позже:

То не был ни Мадрид, ни Кремль и ни Фарос

[Диана поутру себе мурлыкала под нос] [15].

«И это доказывает, — пишет Пеги в эссе «Виктор‑Мари…», — что один стих всегда сильнее многих стихов, так же как и одно слово всегда сильнее многих слов, и поэтому, — заявляет он, может быть даже совершенно искренне, — я не переношу людей, которые тратят много слов» [16].

Слово слову рознь, рассуждает Пеги; одно и то же у разных писателей имеет разные значения. «Один отрывает слово от души, другой вынимает его из кармана пальто. Раны, которые мы получаем в жизни, все описаны у Расина. Люди, какие мы есть, мы встречаем их у Корнеля». Так вступает Пеги, противопоставляя болезненность полноте жизни, в тему Корнеля‑Расина в эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго».

Примечания:

12. Ср.: Во Христе «обитает вся полнота Божества телесно». (Кол. 2, 9).

13. Peguy Ch. (Euvresenprosecompletes. P., 1992. Т. III. P. 251.

14. Ibid.

15. «Строки, помещённой в скобках, нет у Гюго, ее присочинил Пеги», — пишет в примечаниях к эссе Р. Бюрак.

Продолжение следует

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение

Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации

Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца

Ч.5. Шарль Пеги: в «современном мире» господствует всесмешение