«И гений, парадоксов друг» — эта строчка из стихотворения Александра Сергеевича Пушкина стала крылатым выражением благодаря научно-популярной передаче «Очевидное — невероятное». Французского марксиста, зятя Карла Маркса Поля Лафарга в гении зачислять не стоит. Но нельзя отрицать того, что он был весьма оригинальным, а порой и парадоксальным мыслителем. Левые тексты очень скучно читать, так как известно заранее, что и как будет доказывать автор. Тексты Лафарга – совсем другое дело. Кто ещё из марксистов отстаивал право… на лень, отвергая при этом необходимость борьбы за… право на труд? Мне не очень близки идеи гедонизма, согласно которым работа мешает наслаждаться жизнью. Я, наоборот, ратую за расширение пространства работы, так как именно она, работа, придаёт человеческой жизни смысл. Меня всегда забавляли утопические мечты об обществе, где люди будут работать три-четыре часа, чтобы потом предаться размышлениям, чтению, сочинению стихов или игре на музыкальных инструментах. Если преодолено отчуждение труда, если работники понимают его смысл и значение, если все они включены в единый созидательный порыв, то даже самая тяжёлая работа будет доставлять удовольствие, удовлетворение, радость.
Но в том-то и дело, что Лафарг обращается к проблеме отчуждённого труда, показывая причины, которые заставляют рабочих бороться за право на труд в условиях жесточайшей капиталистической эксплуатации. Только Лафарг делает это парадоксальным образом – на языке гротеска, в жанре политического памфлета. Мы привыкли, что в социалистической литературе рабочие всегда изображаются жертвами – их угнетают, на их труде наживаются, а они терпят… но настанет пора и восстанет народ… и т. д. Лафарг, наоборот, резко нападает на рабочих. Их маниакальная страсть к продаже своего труда вызывает у него негодование. Он винит рабочих, а не капиталистов в перепроизводстве товаров, которое оборачивается кризисами. Конечно, Лафарг намеренно использует этот приём – чтобы выпуклей показать нерациональный характер капиталистического способа производства и характер капиталистической каторги, которая калечит людей в буквальном смысле этого слова. Резко высмеивая косность рабочих, их упорное нежелание понять, что работа на дядю не решает их проблем, а, наоборот, только усугубляет их, он призывает их избавиться от рабской покорности и приступить к коренной ломке всей буржуазной системы.
Кроме того, в памфлете «Право на леность» Лафарг показал причины формирования общества потребления, о котором так много написано и сказано: «Ввиду этого двойного безумия трудящихся, ввиду того, что они надсаживаются над чрезмерным трудом и прозябают в воздержании, — великая проблема капиталистического производства заключается не в том, чтобы найти производителей и удесятерить их силы, но в том, чтобы открыть потребителей, возбудить их аппетит и привить им искусственные потребности». «Все наши товары подделываются для облегчения их сбыта и сокращения их существования, — отмечает Лафарг. — Наша эпоха будет названа веком фальсификации, как первые эпохи человечества получили названия каменного века, бронзового века от характера их производства». Если 130 лет назад в Европе наступил «век фальсификации», то в какой век живём мы, когда кажется, что в мире нет ничего настоящего? Словом, приятного чтения.
Редактор сайта «Новый смысл» Дмитрий ЖВАНИЯ
Печатается по: Поль Лафарг. Право на леность (Опровержение «Права на труд», 1848 г.). Петроград: Издание Петроградского Совета Рабочих и Красноармейских депутатов. 1918. На французском языке памфлет впервые был напечатан в 1880-м во втором выпуске еженедельника «Равенство» (L’ Egalite).
— Капиталистическая мораль, жалкая пародия на христианскую мораль, предаёт анафеме плоть трудящегося; она стремится в идеале свести потребности человека к безусловному минимуму, уничтожить его радости и его страсти и обречь его на роль машины, производящей работу, без отдыха, без пощады <…> (С. 4).
Страшным безумием одержимы рабочие классы народов, среди которых царствует капиталистическая цивилизация. Это безумие влечёт за собой личные и общественные бедствия, которые в течение двух веков терзают жалкое человечество. Это безумие – любовь к труду, доведённая до истощения жизненных сил индивидуума и его потомства. Вместо того, чтобы противодействовать этой психической абберации, священники, экономисты, моралисты, освятили этот труд. Слепые и ограниченные люди, они захотели быть мудрее их Бога: слабые и презренные люди, они захотели восстановить то, что проклял их Бог. Я не исповедую христианства, я не экономист и не моралист, но на их решение я апеллирую к их Богу; на проповедования их религиозной, экономической, свободомыслящей морали я апеллирую к ужасным последствиям труда в капиталистическом обществе.
В капиталистическом обществе труд является причиной всякого умственного вырождения, всякого органического уродства <…> (С. 7-8).
<…> Взгляните на благородного дикаря, которого миссионеры торговли и торговцы религии ещё не развратили христианством, сифилисом и догматом труда, и взгляните затем на наших несчастных прислужников машин.
Чтобы найти в нашей цивилизованной Европе следы природной человеческой красоты, надо искать её у тех народов, у которых экономические предрассудки ещё не уничтожили ненависти к труду. Испания, которая, увы, вырождается, может ещё гордиться тем, что владеет меньшим количеством фабрик, чем мы – тюрем и казарм; но артист радуется, глядя на смелого андалузца, чёрного, как гагара, прямого и гибкого, как стальной стержень; и сердце человека трепещет, слыша, как нищий, великолепно задрапированный в свой дырявый плащ (capa), называет другом (amigo) герцога Ассунского.
Для испанца, в котором ещё дремлет первобытное животное, труд есть худшая форма рабства <…> (С. 8-10).
<…> И, однако, пролетариат – великий класс, охватывающий всех производителей цивилизованных народов, класс, который, освободив себя, освободит человечество от рабского труда и сделает животное–человека свободным существом — пролетариат, изменив своим инстинктам, не осознав своей исторической миссии, дал себя развратить догматом труда. Сурова и ужасна была кара. Все индивидуальные и социальные бедствия порождены его страстью к труду <…> (С. 11-12).
<…> Современные мастерские стали идеальными исправительными домами, куда заключают рабочих, где они обречены на каторжный труд по 12 и 14 часов в сутки, не только мужчины, но женщины и дети! И сказать, что сыновья героев террора под влиянием религии дошли до того, что приняли после 1848 года закон о двенадцатичасовом труде на фабрике, как революционное завоевание; что они провозглашали как революционный принцип право на труд. Позор французскому пролетариату! Только рабы способны на такую низость. Для грека героической эпохи достаточно было двенадцати лет капиталистической цивилизации, чтобы понять подобное унижение.
И если горести подневольного труда, если мучения голода разразились над пролетариатом в числе большем, чем библейская саранча, то они вызваны им же самим <…> (С. 13-14).
<…> Говорят, что наш век – век труда; да, действительно, он век скорби, нищеты и разврата <…> (С. 16).
<…> О, жалкий недоносок революционных принципов буржуазии! О, печальные дары её бога Прогресса! – Филантропы объявляют благодетелями человечества тех, которые, чтобы обогатиться, ничего не делая, дают работу бедным; было бы лучше заразить человечество чумою, отравить источники, чем воздвигнуть среди сельского населения капиталистическую фабрику. Введите фабричный труд, и — прощай радость, здоровье, свобода; прощай всё, что делает жизнь человека прекрасной и достойной того, чтобы жить <…> (С. 22).
<…> Работайте, работайте, пролетарии, над увеличением общественного благосостояния и вашей личной нищеты; работайте, работайте пролетарии, для того, чтобы, став ещё беднее, вы имели бы ещё больше оснований трудиться и быть бедными. Таков неумолимый закон капиталистического производства.
Ибо, вслушиваясь в лживые слова экономистов и предаваясь телом и душой пороку труда, пролетарии толкают общество на те промышленные кризисы, которые потрясают общественный организм. И тогда, вследствие избытка товаров и недостатка покупателей, мастерские закрываются, и голод хлещет рабочее население своим тысячеременным бичом. Пролетарии, которых догмат труда лишил разума, не понимают, что сверхтруд, который они налагают на себя во времена, лживо называемые временами благоденствия, является причиной их бедности в настоящее время, и что вместо этого они должны двинуться к хлебным амбарам и во всеуслышание заявить: «Мы голодны, мы есть хотим!.. Правда, у нас нет ни полушки, но хотя мы и совсем нищие, однако это мы сажали хлеб и мы собрали виноград…» <…> (С. 23-24).
<…> Однако как ни велики и многочисленны эти индивидуальные и социальные бедствия, сколь вечными они нам ни кажутся, они исчезнут, как шакалы и гиены при приближении льва, когда пролетариат скажет: «Я этого хочу». Но для того, чтобы достигнуть сознания своей силы, пролетариат должен навсегда отбросить предрассудки христианской, свободомыслящей морали; он должен возвратиться к своим природным инстинктам, он должен провозгласить права лености, тысячу и тысячу раз более благородные и более священные, чем чахоточные права человека, проповедуемые адвокатами-метафизиками буржуазной революции; он должен принудить себя к тому, чтобы работать не более трёх часов в сутки, и чтоб бездельничать и пировать остальную часть дня и ночи… <…> (С. 29).
<…> Но убедить пролетариат, что нравственность, которая ему привита, противоестественна, что необузданный труд, которому он предавался с начала столетия, является самым ужасным бичом, когда-либо поражавшим человечество, что труд только тогда будет радостной приправой к лености, упражнением, благотворно действующим на человеческий организм, страстью, полезной для социального организма, когда максимум не превысит трёх часов в сутки, — задача труда и превышающая мои силы; только физиологи, экономисты-коммунисты могли бы взяться за её выполнение <…> (С. 29).
<…> Но что же видим? В то время, как машина совершенствуется и с непрерывно растущей быстротой и силой вытесняет человеческий труд, рабочий вместо того, чтобы соответственно продолжить свой отдых, удваивает усердие, точно он собирается соперничать с машиной. О, абсурдная и убийственная конкуренция.
Чтобы расчистить дорогу для конкуренции между человеком и машиной, пролетарии уничтожили мудрые законы, ограничивающие труд ремесленников старинных корпораций; они отменили праздничные дни.
Так как производители работали в то время только пять дней из семи, думаете ли вы, что они питались, как рассказывают лже-экономисты, только воздухом и свежей водой? – Да, полноте! – У них было свободное время, чтобы изведать земные радости, чтобы отдать дань любви и повеситься; чтобы на славу попировать в честь бога Лени <…> (С. 31-32).
<…> Мы действительно слабели и действительно выродились. Мы терпим голод и холод; картофель, подкрашенное фукусином вино и прусская водка в учёной комбинации с вынужденным трудом сделали наше тело немощным и освободили наш ум. И в то время, когда человеческий желудок сузился, а производительность машины увеличилась, экономисты нам проповедуют мальтузианскую теорию, религию воздержания и догмат труда! Да им надо вырвать язык и бросить его собакам.
Благодаря тому, что рабочий класс в своём наивном чистосердечии позволил себя поучать, благодаря тому, что со свойственным ему пылом он безрассудно отдался труду и воздержанию, капиталистический мир оказался обречённым на невольную леность и наслаждения, на непроизводительность и сверхпотребление. Но если чрезмерный труд убивает плоть рабочего и ослабляет его нервы, то он также обилен горестными последствиями и для буржуа.
Воздержание, на которое осудил себя производительный класс, вынуждает буржуа к излишнему потреблению чрезмерно производимых пролетариями продуктов. Одно или два столетия назад, при возникновении капиталистического производства, буржуа был порядочным человеком, рассудительного и спокойного нрава; он пил лишь для утоления своей жажды и ел лишь для утоления голода. Благородные страсти распутной жизни он предоставлял придворным и куртизанкам.
Теперь же сын всякого выскочки считает себя обязанным содействовать развитию проституции и напитывать своё тело ртутью для того, чтобы осмыслить труд рабочих, наложивших на себя добывание ртути; нет буржуа, который бы не объедался трюфельными каплунами и не опивался лафитом, привезённым из других стран для того, чтобы одобрить флешских птицеводов и бордосских сборщиков винограда <…> (С. 33-35).
<…> Светские женщины ведут поистине мученическую жизнь. Они с утра до вечера переодеваются, то щеголяя в своих очаровательных нарядах, шитьём которых швеи надрывают своё здоровье; на несколько часов они отдают свои пустые головки в распоряжение артистов-куаферов, которые во что бы то ни стало хотят удовлетворить их страсти к пышным причёскам из фальшивых волос.
Затянутые в корсеты, в узких ботинках, декольтированные до такой степени, что способны вогнать в краску сапёра, они вертятся по целым ночам на устраиваемых с благотворительной целью балах для того, чтобы собрать несколько су для бедняков. Святые души!
Для отправления своих двух общественных функций – непроизводителя и сверхпотребителя – буржуа должен был не только насиловать свои скромные вкусы, утерять вот уж два века свои трудолюбивые привычки и отдаться безумной роскоши, терпеть несварение желудка от трюфелей и сифилис от разврата, но и отвлечь от производительного труда огромное количество людей и, наконец, окружить себя помощниками <…> (С. 35-36).
<…> Но погружённая в абсолютную лень буржуазия и развращённая невольною необходимостью наслаждений буржуазия, несмотря на всё зло, причиняемое ей этим, приспособилась к своему новому образу жизни. Она с ужасом взглянула на то, что произошло. Жалкие условия существования, которым рабочий класс с покорностью подчиняется, зрелище органического вырождения как следствие растлевающей страсти к труду, ещё более увеличили её отвращение ко всякому принятию на себя труда и ко всякому ограничению наслаждений.
И именно тогда, когда пролетарии не отдавали себе отчёта в том разврате, которому буржуазия предавалась как социальной обязанности, они вздумали наложить труд на капиталистов. Наивные, они серьёзно отнеслись к трудовым теориям экономистов и моралистов и надрывались, стремясь практически применить их к капиталистам. Пролетариат провозгласил девиз: кто не трудится, тот не ест; Лион в 1831 г. восстал, заявив – свинца или работы; коммунары марта 1871 объявили своё восстание Революцией труда.
На эти неистовые проявления варварской ярости, уничтожающей всякое буржуазное наслаждение и лень, капиталисты могли ответить только зверскими репрессиями; но они знают, что если они могли подавить эти революционные вспышки, то они не потопили в крови устроенных ими чудовищных побоищ абсурдную идею пролетариата наложить труд на праздные и пресыщенные классы, и для предотвращения этого несчастья они окружили себя преторианцами, полицейскими, судьями, тюремщиками, которых содержат в этой трудолюбивой непроизводительности. Нельзя уже долее сохранять иллюзий насчёт характера современных войск: постоянные войска содержатся только для подавления «внутреннего врага» <…> (С. 38-39).
<…> Следовательно, подтянув себе брюхо, рабочий класс чрезмерно развил брюха буржуазии, обречённой на сверхпотребление.
Чтобы облегчить свою тяжёлую работу, буржуазия изъяла из рабочего класса значительное количество людей, гораздо более ценных, чем та часть рабочих, которая посвятила себя полезному производству, и её в свою очередь обрекла на непроизводительность и сверхпотребление. Но и этого полчища бесполезных ртов, несмотря на их ненасытную прожорливость, оказывается недостаточно для потребления всех товаров, производимых рабочими, которых догмат труда лишил здравого смысла: они производят эти товары, как маньяки, не желая их потреблять и даже не думая, найдутся ли все люди для потребления их.
Ввиду этого двойного безумия трудящихся, ввиду того, что они надсаживаются над чрезмерным трудом и прозябают в воздержании, — великая проблема капиталистического производства заключается не в том, чтобы найти производителей и удесятерить их силы, но в том, чтобы открыть потребителей, возбудить их аппетит и привить им искусственные потребности. Ввиду того, что околевающие от холода и голода европейские рабочие отказываются носить вытканные ими ткани, пить приготовленные ими вина, то бедняки-фабриканты, столь лёгкие на подъём, должны искать среди антиподов, не найдётся ли желающих носить эти ткани и пить эти вина: эти товары ежегодно вывозятся из Европы сотнями миллионов и миллиардов во все концы мира к народам, которые не знают, что с ними делать <…> (С. 40-41).
<…> Но всё бессильно: все жирующие буржуа, домашняя прислуга, превосходящая численностью производительный класс, иностранные и варварские народы, которых заваливают европейскими товарами; ничто, ничто не может помочь сбыть горы товаров, которые вздымаются выше и грандиозней египетских пирамид: производительность европейских рабочих не боится никакого потребления, никакой расточительности. Обезумевшие фабриканты не знают, что предпринять: они не находят сырого материала для удовлетворения необузданной, растлевающей страсти их рабочих к труду <…> (С. 42-43).
<…> Все наши товары подделываются для облегчения их сбыта и сокращения их существования. Наша эпоха будет названа веком фальсификации, как первые эпохи человечества получили названия каменного века, бронзового века от характера их производства. Невежды обвиняют наших благочестивых промышленников в мошенничестве, тогда как на самом деле они одушевлены мыслью доставить работу рабочим, которые не могут примириться с праздной жизнью. Эти подделки, к совершению которых фабрикантов побуждает только чувство гуманности, но которые приносят применяющим их фабрикантам великолепные барыши, если и гибельно отражаются на качестве товаров, если и являются неиссякаемым источником расточения человеческого труда, то всё же свидетельствуют о филантропической изобретательности буржуа и об ужасной развращённости рабочих; эти последние для утоления своей порочной страсти к труду вынуждают промышленников заглушать в себе голос совести и насиловать даже законы коммерческой честности.
И, однако, несмотря на товарное перепроизводство, несмотря на промышленные подделки, рабочие продолжают наводнять рынок своими несметными товарами, взывая: работы, работы! – Избыток этих товаров должен был бы, казалось, обуздать их страсть; но, напротив, он разжигает её до крайней степени. Как только где-нибудь предлагается работа, как тотчас они набрасываются на неё; тогда они молят о двенадцати, четырнадцати часах труда, чтобы только быть сытыми, а на следующий день они снова выброшены на улицу, не имея ничего для поддержания своего порока. Ежегодно во всех отраслях производства безработица возобновляется с правильностью времён года. За разрушительными для организма чрезмерными трудами следует абсолютный покой в течение двух, четырёх месяцев; и нет работы – нет хлеба. Так как порочная страсть к труду дьявольски укоренилась в сердце рабочего; так как количество требуемого обществом труда, необходимо ограничено потреблением и количеством находимого в природе сырого материала, то зачем пожирать в шесть месяцев труд целого года? – Почему не распределить его равномерно на двенадцать месяцев и не заставить каждого рабочего довольствоваться пятью или шестью часами в день в продолжении всего года, вместо того, чтобы страдать несварением желудка от шестимесячного труда по двенадцать часов? – Уверенные в своей ежедневной доле труда, рабочие уже не будут завидовать друг другу и вступать в бой между собой, стремясь друг у друга вырвать из рук работу и изо рта хлеб; и тогда не истомлённые телом и душою, они начнут осуществлять добродетели лености. Оглупев от своего порока, рабочие не могли возвыситься до понимания того факта, что для того, чтобы иметь работу для всех, надо выдавать её в уменьшенных порциях подобно тому, как это делают на кораблях с водой, когда в ней оказывается недостаток <…> (С. 43-45).
<…> Разве рабочие не способны понять, что такой напряжённый труд надрывает их силы и силы их детей; что изнурённые, они преждевременно делаются неспособными ни к какому труду; что, отупев под влиянием целиком овладевшей ими страсти, они перестают быть людьми, а делаются какими-то развалинами; что они убивают в себе все дарования, чтобы только сохранить и усилить неистовую и безумную страсть к труду? <…> (С. 48).
<…> Если, сократив часы труда, приобретают для общественного производства новые механические силы, то, принудив рабочих к потреблению своих продуктов, приобретут несметную рать рабочих сил. Тогда буржуазия, освобождённая от своей обязанности всемирной потребительницы, распустит полчища солдат, судей, посредников, сводников и т. д., которых она изъяла из полезного труда, чтобы найти себе помощников для потребления и праздного препровождения времени. – И именно тогда рынок труда будет переполнен; и тогда потребуется железный закон, чтобы наложить запрещение на труд: невозможно будет найти работу для этого легиона рук, прежде непроизводительных и более многочисленных, чем древоточные черви. А потом надо будет подумать обо всех тех, которые посвятили себя удовлетворению их нужд и их ничтожных и разорительных вкусов.
Когда не будет ни лакеев, ни генералов в расшитых галунами одеждах, когда не будет закутанных в кружева замужних и незамужних проституток, когда не будут отливать пушек, строить дворцов, — тогда потребуется посредством суровых законов принудить работниц и рабочих позументных, кружевных, оружейных и строительных мастерских к гигиенической гребле и балетным упражнениям для восстановления их здоровья и усовершенствования расы. С того времени, как перестанут отвозить европейские продукты за тридевять земель, а будут потреблять их на месте, моряки, барочники, перевозчики товаров могут спокойно усесться и отдаться лени <…> (С. 50-51).
<…> Кроме того, чтобы найти работу для всех непроизводящих при современном строе ценностей, чтобы не препятствовать бесконечному развитию промышленных механических орудий, рабочий класс, подобно буржуазии, должен будет насиловать свои монашеские вкусы и безгранично развивать свои потребительские способности. Вместо того, чтобы съедать в день одну или две унции жёсткого мяса, они будут съедать фунтовые или двухфунтовые сочные бифштексы; вместо того, чтобы расчётливо пить скверное вино, более умеренное, чем сам папа, они будут осушать полные бокалы бордо, бургундского вина, не нуждаясь в промышленном крещении, а воду предоставлять животным (С. 51).
Пролетарии вбили себе в голову, что надо принудить капиталистов к десятичасовому труду на железнодорожных или сахарных заводах; это – крупная ошибка, это причина общественных антагонизмов и гражданских войн. Надо запрещать труд, а не налагать его <…> (С. 52).
<…> Капиталистическая Франция, огромная самка, с обросшим волосами лицом и с плешивым черепом, обрюзглая, с дряблым, пухлым и бескровным телом, с потухшими глазами, сонная, зевая, вытягивается на бархатном диване; у ног её промышленный капитализм, гигантское тело из железа, с обезьянообразным лицом, механически пожирает мужчин, женщин, детей; их ужасные, раздирающие вопли наполняют собой воздух; банк с мордою куницы, с телом гиены и руками гарпия проворно вытаскивает у него кармана монеты в сто су. Толпы жалких, исхудалых и оборванных пролетариев, конвоируемые жандармами, с саблями наголо, гонимые фуриями, которые хлещут их бичами голода, приносят к ногам капиталистической Франции груды товаров, бочки вина, мешки золота и хлеба <…> (С. 56-57).
<…> Когда рабочий класс, вырвав из своего сердца порок, владычествующий над ним и принижающий его, поднимется во всей своей страшной силе не для того, чтобы провозгласить права человека, являющиеся по существу своему правами капиталистической эксплуатации, не для того, чтобы провозгласить право на труд, ибо оно есть ни что иное, как право на бедность, но чтобы выковать железный закон, запрещающий всем работать более трёх часов в сутки, тогда земля, старая земля, содрогнётся от радости, чувствуя, как трепещет в ней новый мир…
Но как требовать от пролетариата, развращённого капиталистической моралью, мужественного решения?..
Подобно Христу, печальному олицетворению античного рабства, пролетарии – мужчины, женщины, дети – в течение веков с усилием взбираются на крутую Голгофу страданий; в течение веков подневольный труд сокрушает их кости, убивает их тело, терзает их нервы; в течение веков голод поражает их внутренности и возбуждает галлюцинации в их мозгу!.. О, леность, сжалься над нашей бесконечной нищетой! О, леность, мать искусства благородных добродетелей, излей свой целительный бальзам на страдающее человечество! <…> (С. 58).
Р. S. Текст Поля Лафарга стал ещё более актуальным после того, как президент капиталистической России Владимир Путин 29 марта 2013 года подписал указ о возрождении в России звания «Герой труда».
