Дмитрий ЖВАНИЯ
Сейчас ругают общество потребления. И левые ругают и крайне правые. И я тоже ругаю его. Обличаю. Не так талантливо и не так глубоко, как Жан Бодрийяр, конечно же, но всё же. Но при этом я хорошо помню общество недопотребления. И я знаю: оно значительно хуже общества потребления, так как его обитатели — люди, которые недопотребляют, живут материальными заботами, думают о земном, а не о горнем. И общество потребления им кажется раем.
Общество недопотребления
Сейчас в России в моде ностальгия по советским временам. Как верно заметили в одном спортивном издании, «в последнее время ностальгия по СССР становится нашей национальной идеей». В чём причина этого явления? Причин несколько. Одна из них — идеализация его идеализма. Из общества потребления, должно быть, Советский Союз представляется исключительно страной героев, страной мечтателей, страной учёных, а советские люди видятся бескорыстными энтузиастами. Может быть, в 30-е годы в Стране Советов так оно и было. Но вот в позднем Советском Союзе большинство мечтало не о героических свершениях, не о подвигах во благо Родины, а о джинсах и импортных сапогах, о трёхкомнатной квартире в «тихом центре» и даче в ближнем пригороде. Учёные, конечно, работали, но на одного настоящего учёного приходилось 150 «научных сотрудников» — профессиональных протирателей штанов, которые занимались наукой в перерывах между перекурами и питьём отвратительного кофе. Кстати, именно люди из этой социальной среды разносили «низкопоклонство перед Западом», зная об этом самом Западе по радио-голосам.
В годы Перестройки время позднего Советского Союза назвали эпохой застоя. Просто, образно, но не очень точно. Застой — это отсутствие движения, замедление развития. А в те годы движение было. Ведь движение бывает не только вверх, а развитие — не только во благо. Движение вниз — это тоже движение. Эпоха застоя на самом деле была периодом деградации всей советской системы. Она стремительно разлагалась морально из-за… того, что советские люди не знали элементарного материального достатка. Они жили в системе, которая провозгласила своей религией материализм, но при этом их материальные нужды не удовлетворяла.
Дефициты породили в позднем СССР культ потребления. Люди пыжились, чтобы «быть на уровне». Многокомнатная квартира, дача, машина — вот она святая троица советского человека, а вовсе не Маркс, Энгельс, Ленин.
Советские бонзы докладывали по повышении удоев, успехах животноводства, строительстве нового жилья, увеличении производства «товаров народного потребления», словом, о выполнении и перевыполнении плана, а граждане СССР жили многопоколенными семьями в однокомнатных квартирах (хорошо, если не в комнатах в коммуналке), а в магазинах лицезрели пустые полки. Туалетная бумага — и та была в дефиците, несмотря на то, что в стране работали мощные целлюлозно-бумажные комбинаты, нанося невосполнимый ущерб природе. Рыба в озёрах и реках всплывала брюхом верх, а советские люди разрезали газеты на квадраты. А те, кто добром распоряжался, неплохо наживался. В неофициальной советской иерархии «завсклады» и «завбазы» занимали высокие места. Дружить с ними было почётно, а главное — полезно.
Лев Троцкий был уверен, что советские рабочие будут сопротивляться разрушению национализированной экономики, а они, рабочие, через 50 лет после его смерти не только не противодействовали реставрации капитализма, но даже участвовали в этом процессе, ибо национализированная экономика не удовлетворяла их элементарные потребности, а от советской идеологии разило бюрократической мертвечиной.
Шмотка с красивой этикеткой, на которой написано что-то на латинице, для советского человека — сакральный предмет.
Дефициты породили в позднем СССР культ потребления. Люди пыжились, чтобы «быть на уровне». Многокомнатная квартира, дача, машина — вот она святая троица советского человека, а вовсе не Маркс, Энгельс, Ленин. Нет красной рыбы и икры на праздничном столе? Значит, ты пропащий дурак без связей. Не можешь «достать», «не сумел наладить канал». Шмотка с красивой этикеткой, на которой написано что-то на латинице, для советского человека — сакральный предмет.
И этот культ потребления, порождённый дефицитами, в России всё ещё жив. Везде в мире материальные показатели и атрибуты подчёркивают социальный статус их обладателя. Но в России это подчёркивание приобрело гротесковые формы. У нас мужчина за рулём BMW или Porshe воспринимает себя князем, а дама — принцессой, а то и императрицей. На водителей автомобилей подешевле они глядят как на холопов, а на пешеходов — как на чернь. И это — наследие того самого советского прошлого, когда нужно было быть «на уровне».
Социальный пейзаж советской провинции
Вот на какие мысли меня подвигло прочтение повести «Поисковый запрос “Жемчужина”», опубликованной в первом за 2018 год номере журнала «Нева». Её автор, журналист Владислав Корнейчук, вовсе не ставил перед собой цель проанализировать причины реставрации капитализма в России и нынешнего состояния нравов её населения. Он написал повесть автобиографического характера. Мы — почти ровесники. Корнейчук на три года меня младше. Но мы оба хорошо помним то время — «позднего совка» и «ранней Перестройки». Мы оба как личности формировались именно тогда. И поэтому повесть меня задела, как говорится, за живое.
Культ потребления, порождённый дефицитами, в России всё ещё жив. Везде в мире материальные показатели и атрибуты подчёркивают социальный статус их обладателя. Но в России это подчёркивание приобрело гротесковые формы.
Начиная её читать, я ожидал, что на меня выльются эротические пубертатные переживания. Точнее — воспоминания об этих переживаниях. Многим мужчинам за сорок эти переживания кажутся трогательными. Они есть, эти воспоминания, но не в большой дозе. Зато автор нарисовал отличный социальный пейзаж (или портрет) позднего советского времени, протекающего в глухой русской советской провинции.
В реальности в России города с названием Драчены, где родился и вырос главный герой, не существует. Драчёны — это традиционное русское лакомство, что-то типа сладкой лепёшки. Наверное, назвал так родной город главного героя, чтобы обобщить образ русской провинции в загнивающем (или гниющем) СССР.
Читаем Корнейчука: «Пейзажи малой родины — не урбанистические даже, скорее — сельско-индустриальные. Обильная пыль, в сырую погоду — жирная грязь, безликие заводские корпуса, гаражи из ржавого железа, разбитый асфальт, мусор, лужи, разломанные автобусные остановки, загаженные лестничные клетки, разбитые двери подъездов… Словно строили светлое будущее, строили — и вдруг налетел ураган, разломал двери подъездов, согнул металлические конструкции автобусных остановок, зажёг почтовые ящики, а разбитый асфальт залил грязью и засыпал мусором. В то же время изображения пролетария, всем своим видом говорящего: буржуям — конец, а также лики “святых”: Ленина, Маркса, Энгельса, на всех “рекламных” поверхностях нашего городка от года к году, кажется, становились только наряднее.
Нас окружала эстетика соцреализма: красные гвоздики на клумбах, красные флаги над входом в каждый пахнущий мочой подъезд с раздолбанной дверью, белобуквенные лозунги на кумаче: “Слава КПСС”, “Мир, труд, май”… А ребята, начиная с самого сопливого возраста, во дворе разговаривали на далёком от коммунистической терминологии сленге».
Ржавые гаражи, загаженные подъезды, разбитый асфальт — всё это было. И что самое печальное — всё это есть и сейчас. Чтобы в этом убедиться, не нужно отправляться за тридевять земель, в глухомань, достаточно отъехать на 20 километров от Петербурга, например, в город Коммунар.
Автор немного сгустил краски, конечно. В Ленинграде, где я родился и вырос, красные флаги над подъездами не вешали; в праздничные дни, как и сейчас трёхцветные, их вставляли во флагштоки, прикреплённые к углам домов. Но это частности. Ржавые гаражи, загаженные подъезды, разбитый асфальт — всё это было. И что самое печальное — всё это есть и сейчас. Чтобы в этом убедиться, не нужно отправляться за тридевять земель, в глухомань, достаточно отъехать на 20 километров от Петербурга, например, в город Коммунар, где я работал на выборах. Я заходил в коммунарские подъезды, дабы разложить в почтовые ящики листовки и газеты. Знаком с обстановкой. Помню и запахи. А Бологое? Попробуйте проехать по главной улице этого города, которая до сих пор носит имя Дзержинского. А ведь Бологое — это не дыра этого мира. Это крупный железнодорожный узел, который находится ровно на середине пути между Петербургом и Москвой. В любой стране Западной Европы такой город был бы вылизан в буквальном смысле этого слова.
Пейзаж, нарисованный Корнейчуком, порождал соответствующие социальные типы: «Классический случай: папа — сильно пьющий разнорабочий или выпивающий “по праздникам” токарь, а сын — пацан, качок или даже шкаф». Значения слова «гопник» в Драченах не знали. Это в Ленинграде гопники мешали жить таким, как Майк Науменко. А в Драченах почти все были гопниками. Большинство сверстников Фёдора, «включая гоп-барышень», «мечтали о том, как они заживут “нормальной жизнью”», уйдя после восьмого класса в ПТУ, где «можно почти не учиться — диплом всё равно получишь, можно курить, пить алкоголь, вступать в половые связи». Так в поздние советские годы формировался наш рабочий класс, который, как полагал Троцкий, должен был воспротивиться реставрации капитализма в СССР, когда этот процесс попытается запустить бюрократия. Надо ли удивляться тому, что прогноз Троцкого подтвердился лишь отчасти: бюрократия капитализм реставрировала, но противодействия стороны рабочего класса не встретила.
Как было не загрустить в Драченах мальчишке, который учился исключительно на «отлично», считал себя особенным, имеющим «если не дар, то способности выше среднего уровня»? «Своеобразным противовесом причудливому синтезу “КПСС + дворовая реальность”» для него стали «идеальные герои — великие путешественники», а также литературные герои, Робинзон Крузо, капитан Блад, герои Жюля Верна. В распоряжении Фёдора были «моря, океаны, дальние страны, экзотические острова». И вот наконец он получает диплом о десятилетнем образовании и поступает в московский строительный институт, но потом, испытывая потребность в гуманитарных знаниях, отказывается от карьеры инженера, чтобы стать журналистом: он становится студентом журфака МГУ.
В столице Фёдор жил жизнью, которые в те годы, наверное, жили очень многие «иногородние» студенты. Учёба, подработки, тусовки, рок-концерты. Очень интересная зарисовка о концерте группы ленинградского рок-клуба «Аквариум», который она дала по возвращению из американского турне.
«Боб, вернувшийся из заморского вояжа (целый альбом на Западе записал; сто девяносто восьмое место в хит-параде “Billboard”), устраивает серию коммерческих концертов. СССР довольно ощутимо поворачивается к так называемому рынку… Все, кто с билетами, уже в зале… Все ждут появления БГ. Выходит. Пергидрольный пробор, белоснежная рубашка под жилеткой. Клонированный русифицированный Боуи.
“Пенсионеры в трамваях говорят о персидской войне…”
Все в этом месте, довольные, аплодируют. Гребень актуализировал “Пока не начался джаз”. Вместо “звёздной” — “персидской”. Публика как будто рада тому, что США напали на Ирак. Советский человек в феврале 1991 года, молодой и не очень, — это, как правило, тот, кто очень нежно относится к США. Публика в том ДК тогда — идеальный пример сборища непуганых идиотов. И я той толпе — один из них».
Советский Союз разваливался под аплодисменты тех, кого сейчас называют «креативным классом» или — шире — средним классом. Они думали, что стоит только прогнать «коммуняк» и наладить рыночные отношения — и мы заживём, как «во всём цивилизованном мире».
Я тоже хорошо помню то время. Когда началась война в Персидском заливе, я находился в Париже и вместе с активистами троцкистской группы Lutte Ouvriere («Рабочая борьба») участвовал во всех антивоенных демонстрациях, которые в те дни проходили во столице Франции. «Буш, Миттеран — убийцы!», «Вчера Вьетнам и Алжир, сегодня — Ирак!» (по-французски эта речёвка рифмуется: “Hier — au Vietnam et en Algérie, l’Irak — aujourd’hui”) — кричали мы. И вот я возвращаюсь домой, в Ленинград, прихожу на исторический факультет педагогического института, на котором учился, а меня однокурсники поздравляют… с победой западной коалиции в Ираке. А когда я возмутился их политической близорукостью, они начали меня убеждать: «Как ты не понимаешь: Америка — страна будущего!» Некоторые из них сейчас — патриоты, защищают идею «Новороссии», восхищаются «свободолюбивым Донбассом», обличают либералов, ненавидят «пиндосов».
Советский Союз разваливался под аплодисменты тех, кого сейчас называют «креативным классом» или — шире — средним классом. Они думали, что стоит только прогнать «коммуняк» и наладить рыночные отношения — и мы заживём, как «во всём цивилизованном мире». Те настроения можно осуждать, можно смеяться над наивностью тогдашней интеллигенции, но нельзя не понимать, что породила эти настроения затхлая среда «эпохи застоя» с её убитыми моногородами, ржавеющими заводами, серыми спальными районами, гопниками, дефицитами. Люди просто устали жить в этой унылой атмосфере. Отвергая коммунизм, наши люди, следуя формальной логике, выбирали вовсе не бердяевское «новое Средневековье», не самоуправляющийся социализм, а капитализм, который, как они были уверены, цветёт и пахнет.
Выбор России
Наверное, автор «Поискового запроса» хотел ответить на вопрос, с чего начинается Родина, и для этого ввёл в сюжет ленинградского переводчика Архипа Петровича Бурунзина, эмигрировавшего в Португалию в середине 80-х. Петрович — как бы тень главного героя — Фёдора. Его alter ego. Он тот, кем мог бы стать Фёдор, родись он не в 1970-м, а лет на 20 раньше. Но когда Фёдор вырос, железный занавес рухнул, и путешествия избавили Фёдора от иллюзий о западном мире:
«После третьего визита в Париж я удивлялся, как можно было раньше не замечать, что вход-дырка на станцию метро рядом с собором Парижской Богоматери — один в один — спуск в подвал нашей хрущёбы в Драченах… Несколько лет я был фанатом Италии. Объехал страну вдоль и поперёк. И однажды осознал: неаполитанский портье, по сути, мало отличается от торговца на любом нашем рынке. Довелось мне пройтись по хипповской Кристиании с её пребывающими в состоянии жёсткого бодуна плешиво-волосатыми обитателями, по панковскому когда-то Санкт-Паули, граничащему с секс-индустриальным Реепербаном, по панковской же Пикадилли, по одурманенным Красным фонарям Амстердама…
Об этих “экзотических” местах я ещё в перестройку узнал из каких-то прогрессивных телепрограмм и журнальчиков и, конечно, мечтал там побывать, ведь они олицетворяли свободу, равенство, братство и, разумеется, красивую жизнь!
У нас до сих пор полно тех, кто думает, что город на берегах Амстела, к примеру, — место, где сюсюкают с каждым убогим. Наши люди, как правило, что-то слышали про общий западноевропейский гуманизм, что-то — про голландские социальные службы, а потому до сих пор, поскольку сами чаще всего толком нигде не были (автобусная экскурсия — галопом по Европам — не считается), склонны считать: Нидерланды — рай. В реальности — на той же Дамрак — через каждые два-три метра попадаются не слишком опрятные то ли художники, то ли рок-музыканты, то ли дизайнеры с диджеями. Бывшие креативные личности проверяют урны, вопросительно смотрят, стоя у входа в бигмачную».
В этом отрывке, конечно, чувствуется снобизм «поездившего» и «повидавшего». Автобусные экскурсии «галопом по Европам» давно отошли в прошлое. И те, кто считает, что Нидерланды — если не рай, то его филиал, а это, как правило, представители либеральной интеллигенции и альтернативной богемы, давно в этой стране побывали. Главный герой повести «Поисковый запрос “Жемчужина”» до того, как поездить и повидать, тоже был склонен считать Голландию, а заодно и Францию, и Италию — раем. И его постигло разочарование. Вход в парижское метро — как в подвал, портье — как рыночный торговец, обитатели центра Амстердама — неопрятные алкоголики и наркоманы. Фёдор время от времени вынужден напоминать себе об этом, чтобы вновь и вновь убедить себя в правильности своего патриотического выбора.
Путешествуя, Фёдор пришёл к мысли, что жить нужно дома, в своей стране, а то и в родном городе, где «вокруг то, что ты знаешь с самого детства», «своё, родное, даже более своё, в известном смысле, чем собственность».
Он и Петровича, который в португальском городе Порту работает на парковке, убеждает в необходимости вернуться в Россию, в Петербург, где он, «классный переводчик… даже и своём возрасте найдёт достойный приработок к пенсии». Путешествуя, Фёдор пришёл к мысли, что жить нужно дома, в своей стране, а то и в родном городе, где «вокруг то, что ты знаешь с самого детства», «своё, родное, даже более своё, в известном смысле, чем собственность». И это «своё корнями уходит в твою личность, в твою память, делает тебя — тобой». Но вырванный из своей грядки Петрович возвращаться на берега Невы не спешит, предпочитая чахнуть на другом конце Европы, попивая портвейн со случайными знакомыми из России, вроде Фёдора.
Когда Фёдор испугался и понял, что своё, родное лучше заморского? Эта тема в повести «Поисковый запрос “Жемчужина”» не раскрыта. Поэтому заключительные мысли её главного героя о Родине не кажутся искренними. Создаётся впечатление, что автор приклеил в конец кусок из какого другого своего произведения. Если человек должен жить, исходя из принципа «Где родился, там и пригодился», то почему тогда Фёдор не возвращается в свои Драчены, а продолжает жить в Москве? Да и путешествовать он предпочитает не по России, а по Европе. Вообще идеология повести как бы распадается на две части. Автор старательно описал идиотизм жизни в советской сельско-индустриальной провинции, а потом вдруг ударился в патриотические рассуждения о своём, родном, исконном. Моста между одним идеологическим берегом и другим — нет. За что человек, который родился в условных Драченах, должен возлюбить своё, если в них стало ещё хуже, чем было?
Причём в финале Фёдор перестаёт просто рассуждать и начитает поучать пожилого невозвращенца Архипа Бурунзина: «Ты же ни разу не португалец! Ты — русский, Петрович!! У тебя имя такое, что тебе смешно быть португальцем, по-моему. Это всё равно, что Депардье, живущий в Саранске! Даже в Драченах тебе будет лучше… Здесь ты зачахнешь окончательно! Тебе тут просто даже поговорить не с кем». Читая эти строки, я вспомнил конец фильма 1966 года «Человек без паспорта» (режиссёр Анатолий Бобровский): женщина, которая влюбилась в шпиона, думая, что имеет дело с геологом, убеждает его, после того, как он ей во всём признался: «А ведь ты — трус. Ведь если бы ты не был трусом, то бы пошёл и сам всё рассказал. Ведь ты же русский. Русский!». Будто цензор поработал над концовкой «Поискового запроса», честное слово.
Или всё дело в размере? И автор, Владислав Корнейчук, выкинул из своего произведения целый кусок, дабы сократить его до размера повести? Тогда пусть пишет роман. И роман этот будет очень актуальным, востребованным. Ибо людей, которые полюбили Россию после знакомства с реальным Западом, немало. Но нужно этот процесс прописать, объяснить, почему человек выбирает Россию, несмотря на то, что все эти её драчены за последние 20 лет не расцвели.
Действие повести «Поисковый запрос “Жемчужина”» разворачивается в моногороде Драчены, которого в реальности не существует. Тем самым автор, Владислав Корнейчук, создаёт обобщающий образ индустриальной советской провинции
