Дмитрий ЖВАНИЯ, кандидат исторических наук
Отчего наша буржуазия не вызывает уважения в обществе? Зависть, озлобление, презрение — эти чувства вызывает, а уважения — нет. Можно, конечно, говорить об отсутствии в России традиции зарабатывать большие деньги честным путем и т.д. Но традиции-то не с небес берутся, они рождаются и развиваются в обществе. Выходит, что-то не то с нашей буржуазией, если ее не уважают. А, может, ее и не за что уважать?
Буржуазию в России невзлюбили сразу, как только она появилась. И отчасти наша нелюбовь к буржуазии — наследственное приобретение. И чтобы разобраться в своих социальных чувствах, мы должны попытаться понять социальные чувства соотечественников, которые жили полтора века назад и наблюдали процесс проявления той, старой, дореволюционной буржуазии, а чувства эти отлично запечатлели писатели-народники.
Процесс формирования буржуазии в Европе хорошо известен и подробно описан. Она зародилась в городах, создавала цеховое производство, развивала торговлю, научные знания. На Западе именно буржуазия, противопоставляя себя феодалам, утвердила традиции городского самоуправления, на которых во многом выросла современная западная демократия. За счет этого она и добилась уважения в обществе.
Другое дело буржуазия русская. Русь перестала быть «страной городов» после монгольского нашествия, и буржуазии негде было зарождаться и развиваться, кроме как в деревне. А деревня русская жила общиной, решая дела миром — на общинной сходке. Русское общинное самоуправление ни чем не уступало, а в чем-то и превосходило городское самоуправление в Европе.
В XIX веке, по мере развития товарно-денежных отношений в стране, в деревнях стали заводиться «капиталистые мужички», которые противопоставляли себя общине, мирской сходке. Если западная буржуазия самоуправление породила и развивала, то наша сельская буржуазия разъедала традиции мирского самоуправления. За что крестьяне и прозвали кулака мироедом.
Реформы 60-70-х годов окончательно вывели Россию на путь капиталистического развития. Русская буржуазия стала укреплять свои старые социальные позиции и завоевывать новые. В 70-е годы в русской деревне набирала социальный вес, перерастала из КЛАССА-в-СЕБЕ в КЛАСС-для-СЕБЯ сельская буржуазия — кулачество. За этим процессом бдительно наблюдали писатели-народники.
Атмосфера двуедушия
Николай Николаевич Златовратский вопрос о будущем крестьянской общины ставил в зависимость от того, чем кончится «настоящая эпоха»: эпоха борьбы «между старыми традициями и новыми веяниями, между общиной и крайним индивидуализмом». Златовратский полагал, что если победит общинная тенденция, то «этому «тайничку» незачем будет существовать, потому что нечему будет скрываться в тайне».
Если же верх одержит индивидуалистическая тенденция и «кулак и собственник почувствуют свою настоящую силу», «тогда и мужик, будь он самой чистой русской крови, потеряет всякое сознание о «тайничках» и в охранении основ индивидуальной собственности явится таким «столпом», что «утрет нос всякому немцу… А о французах и толковать нечего!». Златовратский чувствует, что социальная дифференциация создала в деревне атмосферу «двоедушия и двуличия», в которой акклиматизировался «хозяйственный и обчественный мужичок». Эта атмосфера «внесла в общинные формы быта дух конкуренции, дух борьбы за существование, крайнего индивидуализма».
По наблюдениям писателя, «старозаветный тип общины-волости» сохранился в «захудалых деревеньках», в то время как борьба двух начал — коллективизма и индивидуализма — приобретает наиболее острый характер в больших деревнях, где в неприкрытой форме выражено социальное расслоение среди крестьян и где «миром» заправляют «хозяйственные и обчественные мужички».
Так, верхняя часть села Добролюбова, заселенная «обчественными мужичками», нанимавшими в летнее время от 50 до 500, а то и больше работников из своего села и соседних сел и деревень, застроена каменными и деревянными хоромами, разукрашенными по «собственному скусу». В селе выстроены прекрасное училище и богатый храм с «золотой головой». Есть и ссудо-сберегательная касса («банка», по выражению мужиков). «Нет сомнения, — заключает писатель в очерке «Деревенские будни», — что эта община — «исправный плательщик». В обширную операцию своего «хозяйствования» кулаки захватывают «целые соседние села и деревни».
В сознании «обчественного мужичка», считает Златовратский, отражены все основные противоречия «критической и переходной эпохи». «В этой непосредственной душе живет тяжелое раздвоение, что-то заповедное, традиционное, какая-то особая народная, общинная совесть не дает ему спокойно и нагло, хоть бы на «законных» основаниях, «жрать» чужой кусок». И все же он «жрет». Но «жрет», как-то зажмурясь, с сердцем, придумывая разные оправдания, пока, наконец, то или другое не возьмет перевес…». Среди «хозяйственных мужичков» писатель-народник выделяет два основных типа: тех, кто, «помаклачив», решил, что «быдто как зазорно со своего же брата барыши брать» — это тип откровенного, сердечного, «двоедушного» мужичка, который живет, весь свой век нося в душе «традиции братской общинной солидарности», и в то же время принужден «хозяйствовать» эксплуатировать своего брата; и тех, кто «безжалостно и с высокомерным покровительством третирует недоимщика, добродушного «рукосуя», жертву случайного стечения обстоятельств».
Этот второй тип в лице «торгующего крестьянина» Василия Ивановича Метляева изобразил в рассказе «Погорельцы» писатель-народник Николай Иванович Наумов. Метляев ежегодно закупал «в киргизской степи по тясяче и по две голов лошадей и рогатого скота, поставляя его по подрядам на заводы, золотые прииски и почтовые тракты и снабжая им не только население ближних деревень, но дальних округов». Как-то к нему заявились погорельцы, крестьяне деревни Подрезовой, и попросили «поуважить скотинкой». Метляев, конечно же, покуражился над «перекатной голью». Но скотом «уважил». Радости подрезовцев не было предела.
Довольным остался и «торгующий мужик». «Василий Иванович, сидя под окном, глядел на удаляющихся подрезовцев ласковым, миролюбивым взглядом, — повествует Наумов. — Он тоже был доволен: и мелкий, идущий на брак скот был запродан покупателям, не имевшим права на выбор и порицание, за выгодную для него цену, рабочие руки на дорогую весеннюю пору и сенокос были завербованы. Подобными благодеяниями он и порабощал крестьян окольных деревень и, благодаря им, заготовление сена для скота и хлеба для продажи на ближайшие винокуренные заводы обходились ему за бесценок». Погорельцы рассчитывали получить от государства пособие — 100 рублей — и отдать деньги за скот. Но получили они из казны всего 15 рублей. Бедолагам-погорельцам ничего не оставалось делать, как умолять Метляева «снизойти к нужде»: «Из милости… ссуди нам… работники мы тебе… надели скотинкой-то…».
Метляев опять поиздевался над мужиками. Даже кипятком плеснул в них. Но крестьянская просьба не была для него неожиданностью: события развивались так, как он и предполагал. Поэтому подрезовцы напоследок и услышали «дружный хохот разжиревших, стоявших вне всяких преследований, кулаков». «Погорельцы застали Метляева в компании Платона Дмитриевича Рыжова, также «торгующего крестьянина», занимавшегося «скупом по селам хлеба для доставки его на винокуренные заводы».
Большая жратва
В 70-80-е годы XIX века, когда писатели-народники делали свои зарисовки, старонародническое противопоставление «общинной Руси» «мещанской Европе» было уже не актуальным. К тому времени, по наблюдению писателя-народника Глеба Ивановича Успенского, «вся вселенная, во всех углах» успела «пропахнуть и прокоптиться противным запахом сигар и скверным запахом пивных бочек». В то время во всю набирали социальный вес не только деревенские «обчественные мужички», но и «мужички» городские — мещане (в терминологии А. И. Герцена), об их нравах Глеб Успенский написал рассказ «Буржуй». Как-то, сообщает писатель, он обнаружил рядом с собой «что-то действительно мертвенное, что-то, прямо сказать, мертвое, как труп холодное, распухшее, безжизненное, дурно пахнущее и в общей непривлекательной сложности своих свойств неосязаемо извивающееся».
После «продолжительного и напряженного разыскания» «виноватого» писатель, в конце концов, понял, что «что этот виноватый есть именно он», «новорожденный российский буржуй», буржуй городской, «взросший на банковых дрожжах, на усовершенствованных способах европейского кредита».
Успенский неоднократно подчеркивает «мертвенность» русской буржуазии, ее безжизненность. Одновременно он отмечает тенденцию к возрастанию ее социальной роли: «за последние двадцать, двадцать пять лет» она призвала к пользованию благами цивилизации массы людей, «у которых даже и потребностей-то в этих благах не существовало». Если западная буржуазия — «какой-нибудь колбасник Пфуль» — изобрела хотя бы «идею колбасы», то русская буржуазия не вырабатывает идей. Писатель намекает на то, что она не способна создать свой собственный социальный проект, как буржуазия западная.
В творчестве писателей-народников кулацкая и буржуазная тема сопряжена с мотивом насыщения, жира, жратвы. Что отнюдь не случайно. Жратва — это символ паразитизма русской буржуазии: как деревенской, так и городской. Но если «обчественный мужичок» Златовратского «жрет как-то зажмурясь», то «буржуй» Успенского «жрет» со спокойной совестью. Ему некого и нечего стесняться. В «жратве» он видит смысл своего существования. «Наш буржуй», пишет Успенский, «пьет, и не то что пьет, а, говоря собственными словами нашего буржуя, жрет он и пиво, и шампанское, и «душит водку», и квасом от всего этого пойла отпивается, и потом опять жрет, что попадется под руку на заставленном бутылками столе трактирного кабинета».
Непреодолимое стремление к жратве дает о себе знать и в личной жизни буржуя: «Ухаживает он за буржуйной дамой и ничего не может выдумать, кроме пойла. Поит ее и опаивает все, что кругом ее есть. В «густолиственной» аллее ему нечего назначать ей свидания, с глазу на глаз ни буржую, ни буржуйке нечего сказать; она понимает, чего ему нужно, а он ничего иного и понимать не может».
Конечно, будет большой натяжкой выводить нравы современной российской буржуазии из нравов буржуазии дореволюционной. Почва, на которой выросла старая русская буржуазия, существенно отличается от той, на которой образовалась наша сегодняшняя буржуазия. Но кое-что их объединяет, а именно — внезапность появления в обществе и паразитарная сущность.
Новая русская буржуазия, как и старая, развивается под крылом государства, при его содействии. Ни старая русская буржуазия, ни новая не создали ничего своего. Как старое издание класса, так и новое, освоило богатство, созданное другими, но от этого освоения общество ничего не выиграло. Отсюда во многом и вытекает неуважение общества к буржуазии.
