«Порнократия, или женщины в настоящее время». Продолжение
Глава IV
Физиология эмансипированной женщины
Природа — олицетворение могущества и гармонии, но произведения её, по справедливому замечанию Рафаэля, не всегда таковы, какими она их желает: они часто носят на себе следы слабости и уродства. Отчасти потому природа и создала человека: гордясь своим произведением, она сделала из него своего созерцателя и ценителя, достаточно умного для понимания её законов и выработки себе идеала; достаточно сильного для исправления её недостатков и залечивания её ран, но слишком слабого и телом и умом, для того чтоб видоизменить или уничтожить её.
Сам человек — последнее создание природы, обязанное завершить своей рукой её порядок, сам человек, как мы его видели в настоящее время, далеко не соответствует своему типу. Поэтому-то дело усовершенствования и ограничивается его собственной личностью; прогресс справедливости в человечестве составляет принцип и цель всего сущего.
Трудность этого дела заключается в том, что природа раздвоила человека на два элемента — силу и красоту. В общем, они распределены одинаково. Но человеческий род действует преимущественно не коллективно, а поодиночке. В нём существуют самцы и самки, породы и нации, племена и индивиды, семьи и расы.
Мужской пол обладает большей силой; женский проявляет большую красоту и идеальность; но в какой пропорции распределены эти качества? Определить это весьма трудно и, можно даже сказать, совсем невозможно.
У некоторых наций мужчины сильнее, чем у других, или же женщины красивее; отсюда произошло выражение этнографов о преобладании у известных народов мужского или женского элемента. Клавель, в своём учёном сочинении о человеческих расах, доказал, что английский характер страдает избытком мужественности, тогда как французский — избытком женственности. Оба эти элемента, по словам Клавеля, наиболее уравновешены в германской расе. Подобного рода неравенства происходят от двух причин: влияния среды, действие которой играет первенствующую роль в творении и во всём животном мире, влияния учреждений, действующих как и среда.
Из этого следует, что народ, начавший с мужественности, может сделаться женственным и тем положить начало своему падению, что случилось с греками после Пелопоннесской войны, с персами после царствования Кира, с римлянами после их огромных завоеваний и междоусобных войн.
Точно так же изнежившаяся раса может трудом, философией и учреждениями опять подняться и сделаться более мужественной; это случилось, например, с французами в славную эпоху, простирающуюся от смерти кардинала Флери (1743) до смерти Людовика XVIII (1824). Нельзя сказать, чтоб движение это продлилось от 1854 года до 1860 года, но оно может снова начаться.
Это колебание между мужским и женским элементом или, другими словами, между силой и красотой, между правом и идеалом, между политикой и искусством указывает на границы могущества человека над самим собой, на сферу его действия, на пределы, в которых должен находиться его действительный темперамент.
Как мужчина не всегда обладает достаточной силой, точно так же и женщина не всегда бывает прекрасною; как в физическом, так и в нравственном отношении она подвержена многочисленным уродствам. Часто она падает ниже самой себя, становясь, по выражению Жорж Санд, «lache, molle et bète» (1), как будто вопреки самой природе, делающей её не бессильной, но только сравнительно более слабой и прекрасной. Иногда же происходит явление совершенно обратное.
Случается, что мужчина, погружаясь в «delices de capoue» (2), делается женственным, а женщина, напротив, эмансипируется, начинает носить мужское платье, подражать манере и языку мужчины, стремиться занять его должности.
Везде и во все времена встречаются подобные эксцентрические существа, смешные женщинам и невыносимые мужчинам; они бывают различных родов. У одних этот мужской шик обусловливается темпераментом и большой физической силой: их называют «virago». Они — самые безвредные, не имеют прозелитов, и часто бывает достаточно одних насмешек других женщин для приведения их в порядок. У других же стремление к эмансипации обусловливается известными потребностями ума, родом занятий или развратом. Бывают времена, когда к этому примешивается дух партий; упадок общественных нравов усложняет его; трусость мужчины делается сообщником смелости женщины; тогда–то появляются теории освобождения и любовного смешения, последнее слово которых — ПОРНОКРАТИЯ. Наступает конец обществу.
Порнократия весьма легко уживается с деспотизмом и даже с милитаризмом (Римская империя, времён Гелиогабала, может служить тому примером). Она сопровождает теократию, что мы видим на примере гностиков I и II столетия нашей эры и стремлений мистиков XVII столетия. В наше время она заключила союз с банкократией. Мальтус и Анфантен служат двойным выражением современного упадка. Но час их пробил; мир, равнодушно взирающий на падение папской теократии, поворачивается спиною к мальтузианской порнократии.
Вы не можете пожаловаться, сударыни, на малое значение, придаваемое мною вашим теориям, как будто я не вник и не оценил их. Я знаю ваше направление и без затруднения признаюсь, что идеи ваши — идеи роскоши и разврата, бессмыслия и прелюбодеяния — уже тридцать пять лет служат главным тормозом республиканской партии и зачумляют собой нашу демократию. Я хочу, чтоб публика оценила вас, intus et in cule.
Начнём с несомненных фактов.
Паран-Дюшатле, в своей книге о проституции, заметил, что публичные женщины преданы обжорству и пьянству, что они ненасытны, ленивы, сварливы и невыносимо болтливы. Все эти признаки указывают на падение женщины до степени простой самки.
Какие же причины обусловливают это падение? Частое общение с мужчинами служит главной причиной утраты, вместе со скромностью, достоинством и прилежанием, и отличительной черты их пола, составляющей жизнь и душу всякой честной женщины, — чувства стыдливости. Паран-Дюшатле мог прибавить, что лицо этих женщин извращается вместе с их нравами; они становятся уродливее, их голос, взгляд и походка начинают походить на мужские, и они сохраняют только отличительный признак своего пола, самый грубый и самый материальный, т. е. половые органы.
Что общего, спросите вы, между этими проститутками и нами? Я спрошу, во-первых, сударыни, что значит по-вашему слово проститутки? Заметьте, что эти женщины занимаются только свободной любовью; что если некоторые занимаются ею вследствие обольщения, то большинство действует по призванию; что с точки зрения любовной демократии они поступают сообразно принципам филантропии и милосердия, как понимали это и гностики, что, сообразно вашим правилам, эротическая распущенность не имеет в себе ничего безнравственного, что она столь же дозволительна, сколь и естественна, что она составляет величайшее благо и достояние человечества и что вследствие этого хорошенькая женщина, соглашающаяся ради счастья мужчины, раненного любовью, пожертвовать ему деньком, вполне имеет право, как выразился бы Сэй, получить взамен какое-либо вознаграждение. Она имеет тем более права на это, ввиду того что всякая женщина унижается и незаметно подтачивается любовными отправлениями.
В данном случае не может быть даровой любви! Кроме любви самоотверженной, жертвующей собою во имя сознания в браке. Приходится выбирать между браком, соединяющим любовников навсегда, по закону преданности и самоотвержения и в сфере, превосходящей любовь, и между любовью оплачиваемой: между ними нет и не может быть середины.
Разве эмансипированные женщины, живущие в конкубинате (сожительстве), отдаются даром? Они получают, по крайней мере, удовольствие, доказательством чему служит то, что раз любовь не доставляет уже им наслаждения, то они отказываются от неё. Влюблённая, отдающаяся даром, составляет весьма редкое явление природы, существующее только в воображении поэтов; она проститутка уже потому, что отдается (вне брака); она хорошо знает это, так как, выходя впоследствии замуж, она выдает себя за вдову; к бесстыдству присоединяется в ней ложь и лицемерие.
Вот что делает из женщины частое общение с мужчиной или свободная любовь; она коверкает её, уродует, делает из неё отвратительное по наружному виду подобие мужчины. Я утверждаю, что всякое излишнее соприкосновение с мужчинами, тогда даже, когда оно ограничивается одними салонными разговорами, академией или прилавком, вредно действует на женщину, развращает и лишает её целомудрия.
Скажу более, всякая женщина, часто вращающаяся в среде мужчин и занимающаяся не свойственными её полу делами, утрачивает свою природную грацию, воспламеняет своё воображение и даёт греху доступ в своё сердце.
Невозможно исповедовать теорию деспотизма и быть на практике либералом; невозможно поддерживать в политической экономии учение об относительности ценностей, не впадая в одно и то же время в ажиотаж и ростовщичество; невозможно превозносить свободу обмена, не потворствуя контрабанде.
Одинаково невозможно женщине жить среди мужчин, заниматься изучением чего-либо или делами, свойственными им, исповедовать теорию свободной любви, не принимая в каком-либо отношении сходства с “virago” (3) и не чувствуя в своём сердце зародыша распутства.
Мольер в своей комедии “Les femmes savantes” (4) прекрасно выразил этот принцип. Он представил в ней мать семейства — Филаминту, женщину честную, но поющую громче петуха, как говорит про неё служанка, и вследствие этого обладающую самым невыносимым характером, тиранящую мужа и дочь и в конце концов обманутую самым жалким образом. Рядом с Филаминтой стоит сестра её Белиза — старая жеманница, прогоняющая от себя любовь, но уверенная, к своему великому удовольствию, что все мужчины без ума от неё. Найдись хоть один смельчак вкусить с ней сладость любви, и она, понятно, согласилась бы. Затем следует старшая дочь Филаминты — Генриетта, которая была бы не прочь с утра до ночи играть в любовь, но не может решиться лечь с действительно обнажённым мужчиной. Этим она обязана спиритуализму Декарта, до которого Генриетте — экономке, не изучавшей ни философии, ни греческого языка, нет никакого дела. Великий моралист и великий комик Мольер знал вас в совершенстве. Не мужчинами хотите быть вы, вы хотите только быть с ними и ищете их. Вот что доказал Мольер в своих комедиях “Les femmes savantes” и “Precieuses” (5).
Я говорил недавно о маркитантках. Я далёк от какой-либо дурной мысли об этом интересном классе граждан и не желаю им ничего дурного. Все они замужем, и большинство их верны мужьям. Но они наполовину солдаты, живут в казармах, присутствуют на смотрах и красуются под номером в полковых списках. Я не могу судить о степени приносимой ими пользы, но желал бы из уважения к их полу удалить их из общества военных. «Маркитантка» Беранже всегда приводила меня в восторг и до сих пор ещё кажется мне великолепной песнею. Признаюсь, однако, что она обязана своим блеском не красотам непотребной женщины. То же можно сказать и о торговках, более ужасных даже, чем их мужья. До сих пор ещё ни одно правительство не дерзнуло освободить парижские рынки от привилегий этих дам: они как бы носят в своих юбках целую революцию.
Я долго жил рядом с госпиталем, в котором читался курс акушерства: то была настоящая школа проституции и сводничества.
Есть, конечно, много честных женщин среди акушерок, я сам знавал много таковых, и вы, госпожа J. d’H., можете служить тому примером.
Но, видя ваши издевательства над родами, я не могу подавить в себе мысли, что вы больше ратуете за свою практику, чем за женскую эмансипацию. Да и как же иначе? Неужели вы думаете, что известные образы бесследно проходят в голове молодой женщины, что они не горячат её кровь и не туманят голову! По меньшей мере, она, выйдя замуж, начнёт, как говорят, носить штаны. Знаете ли вы хоть одного порядочного мужчину, хоть одну честную женщину, которые пожелали бы подобного рода будущность своей дочери?
Вы напрасно, сударыня, стараетесь сделать должность акушеров признаком упадка общественной нравственности; рвение, проявляемое вами по этому поводу в ваших книгах и брошюрах, доказывает просто желание привлечь на свою сторону стыдливость женщины в родах. Это просто известного рода уловка. Я мог бы многое порассказать вам о деревенских и городских повивальных бабках, но умолчу, боясь диффамации. С той минуты, когда женщины цивилизованного общества не могут рожать детей без посторонней помощи, как делали это прежде женщины Египта и Иудеи и делают до сих пор ещё все дикие женщины, с той минуты, когда в силу чрезмерного нервного возбуждения акт рождения делается процессом патологическим; с этой минуты гораздо предпочтительнее, в интересах общественной честности, призывать доктора, чем обучать этой скабрезной науке молодых поселянок.
Между доктором и рожающей женщиной, окружённой мужем и родными, стыдливость неуместна точно так же, как и между раненым солдатом и сестрою милосердия. Не хотите ли вы также, под предлогом стыдливости, изгнать женщину из госпиталя? Нет, нет: место женщины, как и доктора, у постели больного; пред лицом опасности стыдливость должна удаляться под покров милосердия. Тут должны играть роль самоотвержение и преданность: преданность мужчины к женщине и женщины к мужчине; тут должно быть полное господство закона брака, закона, которого не понимает ваша ложная стыдливость, так как вы принадлежите к разряду эмансипированных. Я со своей стороны в тысячу раз скорее предпочту, ради пользы общественной и семейной нравственности, доктора, чем присяжную акушерку.
Шум, поднятый вами из-за мужчин-акушеров, напоминает мне историю, которую я расскажу вам, рискуя быть опять обвиненным госпожою J. L. в неприличии и недостатке деликатности. Я уверен в её благодарности за этот анекдот.
Я знавал военного приёмщика, жена которого в отсутствие его осматривала сдаваемых рекрутов. Она осматривала, ощупывала свой товар, заставляла его ходить. Кашляните, говорила она ему…
Впрочем, она была честной женщиной, которую никто не мог заподозрить в галантерейности. Она философски справляла свою должность. Рекруты, в её глазах, не были людьми, а просто пушечным мясом.
Подобная женщина была бы образцом в мире эмансипированных; но какой мужчина решился бы подойти к ней без отвращения?..
Я видал в деревне дочерей фермеров, обладателей заводских быков, которые в случае необходимости, когда отсутствовали отцы, без замешательства справляли работу. Honny soit qui mal у pense (6). Что делали руками эти деревенские девы, не подлежит описанию. Замечательно то, что они нисколько не стеснялись этим. Что же касается меня, бывшего тогда ещё мальчуганом, то я никогда не способен был питать ни малейшего расположения к этим хватам.
Всё это грубо и не обладает особой важностью; я привожу эти факты, только чтоб доказать людям, смотрящим на всё сквозь пальцы, различие качеств мужчины и женщины; показать, что семейный мир и главнейшая сторона общественной морали зависят от разграничения между ними, так как всякий раз, когда женщина выйдет из пределов, указанных ей природой, она унижает и развращает как себя, так и мужчину, и что первой её обязанностью должно быть возможное уклонение от сходства с ним.
Я привел в пример дочь фермера, приемщицу, присяжную акушерку, маркитантку, торговку, куртизанку и учёную; неужели же ещё не все? Можно составить из них целый словарь. Обратим ещё внимание на так называемых артистов и “esprits forts” (7).
Женщина, олицетворение идеала, одарённая от природы красотой, обладает известными эстетическими предрасположениями, которых я не вправе отрицать. Но и тут, как и везде, вопрос сводится к мере, которой вы, женщины, не знающие ни в чём меры, не придаёте никакого значения, помимо того что женщины никогда не сравняются с великими артистами точно так же, как и с великими ораторами и великими поэтами, они должны ещё обращать внимание на приличия, требуемые их полом и интересами семьи.
В древности роли женщин игрались мужчинами: древние считали невозможным изображение любви, не чувствуя её, и не допускали даже на сцене подобного рода перехода от призрака к действительности; они смотрели на ремесло актрисы как на выставку женщины, наносящую ущерб общественной честности. У нас дело приняло иной оборот; театр, может быть, и выиграл, только в ущерб нравам.
Каждый отец семейства, посещающий театр вместе с женой и дочерьми, повинен в проституции… Я не пойду далее. Не подлежит сомнению, что большинство женщин, часто посещающих театры, исповедуют свободную любовь.
Нужно выбирать между подчинением женщины, упроченным воздержностью ее поведения, или между унижением мужчины. Я хорошо знаю, что природа, часто производящая, по выражению Фурье, двусмысленных существ, как бы предназначила многих мужчин служить “chaperons” (8) своим жёнам.
В добрый час! Эмансипированная женщина вполне заслуживает дурака-мужа. Мир и снисхождение этим храбрым жертвам!
Но не следует ни приводить их в пример другим, ни возводить их поведение в принципы гражданского и политического права. Я не требую закрытия театров; я говорю только о том, что нам остаётся ещё многое сделать для их морализации. Нападки Руссо и Боссюэ остались во всей силе.
Перейдём к женщинам–писательницам. Я признал за женщиной воспитательную способность и не делаю этим никакой уступки моим противникам.
Женщина, по самому свойству своего ума, будучи поставлена между мужем и детьми, должна быть живым рефлектором, имеющим целью давать образ, упрощать и делать более понятными идеи мужа для передачи их детям. Женщина, обладающая высшим развитием своих способностей, может распространить своё влияние на всю общину. Как красота некоторых женщин приносит пользу всем им, точно также и таланты немногих будут полезными не только всем женщинам, но даже и всем мужчинам.
Я допускаю вследствие этого возможность участия женщины вместе с мужчиной в литературных трудах; с тем только условием, чтоб она, занимаясь этим и показываясь в обществе, всё-таки оставалась бы женщиною и матерью семейства; вне этого она утрачивает своё значение. Тут–то и заключается щекотливая сторона дела. Женщина, громко держащая речь в обществе, вряд ли согласится понизить голос в семье. Чем более её талант, тем более, значит, она должна нуждаться в семейных добродетелях. Мы ещё не дожили до этого. Публика сама производит беспорядки своими нескромными рукоплесканиями; она весьма мало ценит тех женщин, которые с действительным талантом соединяют скромное и сдержанное поведение. Нечто скандальное всегда увеличивает в ее глазах известность и славу какого–либо синего чулка и придаёт ему известного рода запах. Мадемуазель Мелан, госпожа Амабль Татю начинают уже забываться, госпожа Неккер де Соссюр известна только воспитательницам. Репутация же других, более смелых увеличивается вместе с их любовными похождениями.
Пусть женщина пишет и печатает, если представится случай, различного рода сочинения; но пусть прежде всего будет гарантирована семейная честь.
«Женщина, — говорит закон, — не может без согласия мужа ни приобретать, ни продавать, ни завещать, ни дарить».
Удивительно, как законодатель упустил из виду случай, заслуживающий большого внимания и обладающий большим влиянием на безопасность и честь мужа, — случай, когда женщина публикует свои сочинения и этим как бы выставляет себя напоказ. Французские мужья очень любят выказывать подобным образом способности своих жён. Я присутствовал в 1847 году, за несколько времени до февральской революции, на политической и социальной сходке, на которой мне пришлось слышать ораторский дебют весьма красивой женщины, произносившей речь под руководством своего мужа. Импровизация никуда не годилась: барыня была не в голосе. Я не могу выразить степени моего страдания при виде этой бедной женщины, показываемой глупым мужчиной. Был бы я её любовником, то я надавал бы пощечин мужу и насильно увлёк бы её домой. Публике должно быть известно только имя пишущей женщины; женщине же оратору следовало бы не дозволять отлучаться из дому.
Я присутствовал на сеансе пяти академий при получении госпожою Луизой Коле–Ревуаль награды за своё поэтическое описание версальского музея. С тех пор прошло уже двадцать лет, госпожа Луиза Коле должна быть теперь уже старухой, и с тех пор она не произвела ничего замечательного. Вид молодой женщины, выставленной напоказ толпе и упоённой её рукоплесканиями, произвёл на меня крайне неприятное впечатление; она, очевидно, предпочитала эти шумные одобрения одобрению мужа и ласкам своих детей. Если б я был мужем этой лауреатки, то, принимая от неё венок, я обратился бы к ней с следующей речью: вы послали на конкурс ваши стихи, сударыня, вопреки всем моим желаниям; вы явились на сеансе академии помимо моей воли. Тщеславие душит вас и скоро сделается причиною нашего обоюдного несчастья.
Я не желаю испивать до дна горькую чашу. При первом вашем непослушании, куда бы вы ни скрылись, я заставлю вас замолчать и не позволю вам заставлять говорить о себе…» И я привёл бы в исполнение сказанное мною. Глава семьи сам должен оберегать своё достоинство там, где эту обязанность не принимает на себя общество. В данном случае я, как римлянин, уверен в своём праве над жизнью и смертью жены.
Худший род составляет женщина “esprit fort” (вольнодумец), — женщина, пытающаяся философствовать, имеющая отвращение к браку, гордящаяся своим направлением и своею партией.
Женщина артистка или писательница романов делается эмансипированной вследствие избытка воображения и чувств. Она бывает увлечена идеалом и сладострастием. В древности к этой категории принадлежала куртизанка; она была также в своём роде артистка. Индийская баядерка, египетская альмея, женщина чайных домов в Японии — тоже артистки. Достаточно бывает иногда доброго слова, сердечного расположения или куска хлеба для того, чтобы обратить их на путь истины. Так поступил Христос с Магдалиною. Они скорее увлечены, чем эмансипированы. Потому–то мужчины и предпочитают их женщинам–стоикам, добродетель которых принимает вид власти.
Женщина “esprit fort”, эта курица, поющая, как петух, как говорят крестьяне, неисправима. Сердце и ум её вполне извращены. Обнаруживая в своей оценке госпож Ролан, Сталь, Неккер и Жорж Санд некоторые признаки этой болезни, я описал их следующим образом.
«Женщина, стремящаяся к эмансипации, выходящая из своего пола и желающая пользоваться всеми правами мужчины, такая женщина производит, вместо философского, поэтического или художественного творения, нечто такое, в чём видна только одна господствующая и заменяющая ей и ум, и талант идея равенства её во всех отношениях с мужчиной и несправедливость её теперешнего положения».
«Равенство полов с его обычными следствиями — свободной любовью, уничтожением брака, возвышением женщины, ревностью тайной ненависти мужчины и безмерной любовью к роскоши — такова философия женщины, стремящейся к освобождению…»
В конце концов я прибавлял:
«Излишне повторять беспрестанно одно и то же. Мне надоело уже изображать женщину, которою овладела мания равенства и эмансипации и гонимую этой манией как привидением; завидующую нашему полу и презирающую свой; мечтающую о семейных и политических привилегиях мужчины; заключающуюся в случае, если она благочестива, в размышления о Боге и в свой эгоизм; исчерпывающую, если она светская женщина, все причуды и положения любви; становящуюся, если она писательница, на ходули, делающую свой голос грубым и пишущую слогом, в котором не отражается ни оригинальность мысли мужчины, ни грация женщины; описывающую в романе собственные свои слабости; неспособную, если она пишет философское сочинение, ни сделать правильный вывод, ни подвести факты под общее положение; раздражающую и разжигающую своими сплетнями ненависть различного рода партий в случае, если она занимается политикой».
Одним словом, женщина, одержимая этой манией, стремится стать и сердцем и умом вразрез со своим полом, который она презирает именно за то, что в нём есть лучшего. В то же время она завидует и клевещет на мужчин, желая сравняться или даже превзойти их в том, чего она не понимает. Всё это оканчивается для несчастной каким–то идиосинкратическим гермафродитизмом, лишающим ее чувства любви и грации, свойственной её полу, отвращающим её от брака и повергающим её все в больший и больший эксцентрический эротизм.
Развращённость чувств служит в ней причиною разложения рассудка; все творения её отличаются неровностью, неистощимой болтовнею, смесью женской мелочности и подражания мужчине. О рассудке в них не может быть и помину: исковерканные слова и исковерканные идеи; старание как можно скорее овладеть мыслями и выражениями соперника и сделать из них аргументы в собственную пользу; привычка отвечать на последнее слово фразы, вместо того чтобы отвечать на всю фразу; очевидная ложь, всюду награбленные формулы, прилагаемые и вкривь и вкось каламбуры, глупости, шаржи; одним словом, полнейшее смешение понятий, хаос! Вот чем отличается ум эмансипированной женщины. Подобного рода черты, наблюдаемые мною во многих из современных знаменитостей, замечал я у сотен женщин. Я, сударыни, позволю себе, оставив в стороне ваши личности, указать, на основании ваших сочинений, сходство вашего интеллекта с только что описанным мною умом и способом изложения других женщин.
Я знаю, что ответите вы мне: вы скажете, что идеи, защищаемые вами, лично не принадлежат вам; что они родились раньше вас; что вы дали им только личный отпечаток и что, следовательно, мои выводы лишены основания. Вы, госпожа J. L., происходите по прямой линии от отца Анфантена, вы, госпожа J. d’Z., принадлежите к партии сенсимонистов, издававшей недавно обозрение якобы философское и религиозное. Всё это мне хорошо известно, и я готов избавить вас от всякой ответственности. Эмансипированная женщина, что бы ни говорили, неспособна произвести на свет, без участия мужчины, ни софизма, ни незаконного ребёнка. Ваша теория страдает тем, что её нельзя отрицать, не подтверждая в то же время ненормальное состояние вашего мозга.
Примечания:
1. Презренная, расслабленная и глупая
2. Буквально: Капуанской неги, в смысловом значении — расслабления
3. Мужеподобная женщина, бой-баба
4. Женщина, посвятившая себя науке
5. Жеманницы
6. «Да будет стыдно тому, кто об этом дурно подумает» (фр.) — девиз «Ордена Подвязки», учреждённого английским королем Эдуардом III в 1344 г.
7. Вольнодумец
8. Спутники, сопровождающие женщин для их охраны от возможных неприятностей (фр.).
Предыдущие главы:
Глава 1. Порнократия в настоящее время
Глава 2. Параллель между мужчиной и женщиной
Глава 3. Отношения двух полов. Возникновение сознания. Основы политического строя
Дмитрий ЖВАНИЯ. Прудон — человек полемики, а не баррикад
Продолжение следует
