Пьера Жозефа Прудона (15 января 1809 — 19 января 1865) называют родоначальником анархизма. И с этим трудно поспорить. Мало того, что Прудон впервые в истории назвал себя анархистом, он ещё и разработал основные принципы безгосударственного социализма. Однако Прудон не так прост, как кажется некоторым. Недаром есть исследователи, которые называют его… предтечей фашизма (если понимать под фашизмом не расизм, а идею сотрудничества классов в рамках одного глобального социального проекта). Недаром во Франции в 1911-м кружок, в котором под покровительством монархиста, националиста и ярого антисемита Шарля Морраса объединились приверженцы монархического «Французского действия» и ученики идеолога революционного синдикализма Жоржа Сореля, назывался «Кружком Прудона» (“Cercle Proudhon”). Так или иначе, концепция Прудона скорее находятся в плоскости «третьей позиции», нежели анархизма. А кое-какие идеи Прудона вообще должны приводить в негодование анархистов, например, его взгляды на «женский вопрос». Судите сами.
Редактор сайта «Новый смысл» Дмитрий Жвания
Порнократия, или женщины в настоящее время
Глава I
Порнократия в настоящее время
Милостивые государыни!
Я получил ваши три книги и прочёл их не без усилий. Мне никогда не приходилось испытывать подобного разочарования; мне не случалось ещё встречать более отвратительного дела, защищаемого столь плохим оружием! Я не ставлю в укор вам ваши оскорбления: я пойму их, если они высказаны в минуту законного негодования, я вынесу их покорно, если на их стороне правда; но в ваших нападениях нет и тени правды; они поражают меня своим наглым бесстыдством.
Вы, сударыни, вероятно, не потребуете у меня ответа на эти потоки слов; вы хотели только излить вашу желчь; до остального вам не было никакого дела. Поступая подобным образом, вы сами произнесли приговор вашей доктрине; мне оставалось только потирать руки и оставить вас в покое среди вашего торжества. Мне ничего не оставалось желать при виде своего мнимого соперника, унизившегося до всего, на что только способен легковерный женский мозг и оскорбленное тщеславие.
Я счёл своей обязанностью, однако, не проходить молчанием ваших двух творений. Вы, вероятно, поймете, что я делаю это не без оснований. Дело идёт только не о ваших декламациях и не о моём гневе.
Наше общественное разложение быстро подвигается вперёд; чем более я изучаю его симптомы, тем более я убеждаюсь в том, что семейные нравы составляют основу и охрану общественной свободы, что принципы, которыми уничтожаются права народов, служат вам и вашим корифеям орудием разрушения семьи; что всякая тирания сводится на проституцию и что принцип этой проституции составляет именно то, что вы, сударыни, вместе с Анфантеном и его аколитами, называете освобождением женщины и свободной любовью.
Моя ли вина, что вы фигурируете, в роли дам-патронесс, в первом ряду порнократии, уничтожившей во Франции всякую общественную стыдливость, порнократии, которая при помощи различного рода уловок и эквилибристики приобрела себе повсюду адвокатов, философов, поэтов и исповедников. Вы нападаете на всё, любимое и уважаемое мною, на единственное учреждение, к которому я питаю чувство уважения, так как, по-моему, оно служит воплощением справедливости. Примите же на себя все последствия вашей роли; вынесите без криков все квалификации, налагаемые на вас вашей теорией; что же касается меня, называйте меня Минотавром, Синей Бородой, чудовищем — я не буду жаловаться, если вы покажете мне мою ошибку.
Итак, сударыни, будем играть в открытую! Признайтесь, что не ущерб, наносимый моей теорией брака вашему полу, смущает вас в моем этюде: вы хорошо знаете, что тут вам нечего опасаться. Со своей стороны я готов признаться, что, упоминая с иронией о некоторых слабостях женщины, я имел в виду не одну только прекраснейшую половину человеческого рода. Между мной и вами спор имеет чисто личный характер: в нём не заинтересованы ни супруга, ни дочь, ни глава семьи. В этом должна убедиться прежде всего каждая читающая меня честная женщина.
Поставленный мною вопрос о браке сводится к следующему:
1. Если женщина умственно, нравственно и физически равна мужчине, то она также должна быть равна ему в семье, в экономии, в управлении, в суде и на войне, одним словом, во всех общественных и семейных делах.
2. Если же они взаимно дополняют друг друга, имея каждый какое-либо специальное преимущество: мужчина — силу, женщина — красоту, — тогда их взаимные права и обязанности должны распределяться иным образом, но только так, чтоб результатом подобного распределения было равенство благосостояния и чести между двумя полами.
Как в первой, так и во второй гипотезе признаются права и достоинство женщины; она может считать себя независимой, она спасена! Третьей гипотезы существовать не может, но вы по справедливости должны были осыпать меня похвалами за то, что я до такой степени упростил весьма сложный и запутанный вопрос. Что бы ни случилось, законодатель, отец семейства, философ, экономист или моралист должен иметь в виду уравнение, так как я неоднократно говорил уже, что ни под каким видом нельзя допустить, чтоб женщина, существо разумное и нравственное, подруга человека, была бы третируема как существо низшее. Почему вы, вместо того чтобы оскорблять меня, не обратили большего внимания на слова мои?
Я знаю, что, по господствующему в наше время предрассудку — предрассудку, который разделяется и вами, красота считается чем–то незначительным, принадлежащим к области чистого воображения, — чем-то несуществующим. Слова мои: мужчина сильнее, женщина красивее — кажутся вам глупой шуткой. По вашему мнению, я придаю мужчине значение положительного знака, а женщине — отрицательного. Что такое красота, спрашиваете вы презрительно, имеет ли она какую–либо цену в управлении, в хозяйстве или на рынке? Так рассуждает толпа, ценящая только то, что меряется и вешается, так рассуждаете и вы, сударыни. Несмотря на ваше самомнение, вы еще не вполне независимы.
Нет! Красота не ничтожна! В этом отношении вы позволите мне заявить вам, что мужчины лучшие ценители красоты, чем женщины. Красота, не забывайте, что я смотрю на неё с точки зрения силы, физически, нравственно, и умственно красота не есть ничтожество! Она корроларий (неизбежное следствие) силы, она мощь, добродетель — нечто, трудно определяемое по существу, но действия которого весьма легко уловимы. Корроларий силы, обладающий известным действием, не может быть ничем. Я пытался в специальном этюде объяснить роль и значение идеала в жизни человечества; я приписывал ему ту подготовляющую движение силу (gràce prémouvante), которою некоторые учёные стараются объяснить успехи человечества; я говорил, что человек, лишённый этой способности идеализации, не заботился бы о сохранении своего достоинства, оставался бы глух к голосу своей совести; позже, сделав женщину живым воплощением этого идеала, я только выяснил мысль, затерянную до этих пор в туманных абстракциях философов. Другое дело, если б это высказал почтенный отец Анфантен! Сколько аплодисментов, букетов, поцелуев получил бы он, если б сказал, что красота женщины элемент более действительный и творческий, чем сила мужчины, так как в большинстве случаев красота управляет силою.
Может быть, я ошибаюсь, сударыни! Может быть, я преувеличил значение идеала — роль, играемую женщиной и её красотою в человеческом обществе; может быть, отдавая со многими себе подобными предпочтение красоте женщины, я просто высказал свой дурной вкус; может быть, даже, что женщины, прельщающие нас, весьма некрасивы. Стоило ли сердиться на подобное заблуждение? Какой ущерб нанесло оно вам или вашему делу? Вы должны были, по крайней мере, оценить мои хорошие намерения, так как в конце концов я, олицетворяя в женщине вечную, небесную красоту, заставлял ещё более ценить её. Странные адвокаты, жалующиеся на то, что оппоненты их доставляют им самые решительные средства защиты, придают самое существенное значение их аргументам, находящие дурными наши старания сделать для них «la mariée est trop belle» (фр.: невеста слишком красива — выражение, означающее, что какие-либо или чьи–либо достоинства превзошли ожидания — прим. ред.).
Допустив все это, я спросил себя: что такое брак? Союз силы и красоты, союз, столь неразрушимый, как и союз материи и силы, разделение которых влечёт за собою обоюдное уничтожение. Этим-то и отличается брак от гражданского общества, которое может быть разъединено и цель которого — выгода. Сила и красота соединяются на совершенно иных основаниях: они не платят друг другу, первая — услугами, вторая — милостями; результаты труда и дары идеала несоизмеримы. Брак, по своей идее, есть союз абсолютно самоотверженный. Удовольствие играет в нём второстепенную роль; всякий обмен богатств, производимых мужчиною, на радости, доставляемые женщиною, всякий торг сладострастием есть уже прелюбодеяние, взаимная проституция. Понимаемый таким образом брак становится для супругов культом совести, для общества же — органом самой справедливости. Подобного рода святой союз супругов если и не сделает их безгрешными, то по крайней мере исключает с их стороны всякую виновность относительно других; тайное же или торжественное соединение мужчины с женщиной, имеющее в виду удовольствие (хотя оно и извинительно иногда), есть обычный притон паразитов, воров, лжецов и убийц.
О сударыни! Я хорошо знаю, что мораль эта покажется вам слишком строгою; вы пренебрегаете силою, а ещё более красотою; единственный социальный договор и единственную религию составляют для вас удовольствия и богатство. Признайтесь, однако, что моя теория преданности, при настоящих условиях нашего рода, более способна образовать прочные супружества и нравственное общество, чем ваши эпикурейские теории! Во всяком случае, вы не можете обвинить меня в унижении женщины, — существа, по моему мнению, слабейшего; вы видели, как справедливо я отнесся к ней.
Что же касается семьи, жизненная экономия её разделяется на две главные части: производство и потребление.
Первая — самая тяжёлая: я сделал её достоянием мужчины; вторая — легче и приятнее: я предоставил её женщине. Мужчина пашет, сеет, жнёт и мелет хлеб; женщина печёт пироги; вся жизнь, насколько в неё входит труд, сводится к этому символу: каковы бы ни были в будущем организация, разделение и распределение труда, в конце концов все мужские и женские занятия находятся в соответственной зависимости от плуга и кухни. Покажите мне несправедливость подобного распределения? Говорил ли я, когда накрыт стол и подано кушанье, что женщина должна сесть в угол? Что она должна ждать позволения своего повелителя? Что она должна есть чёрный хлеб, тогда как он будет есть белый? Напротив! Я научаю мужей отдавать лучшее, что есть в доме, женщине и детям, искать удовольствия в их наслаждении и радости. Я, конечно, упустил из виду многое; мне много заявляли о моей грубости и нелюбезности, но вы не можете приписать мои советы какому–либо эгоисту, эксплуататору или тирану. Если вы работаете на благо женщин, то прошу вас считать меня в числе ваших партизанов.
Я сказал, как Огюст Конт, и даже лучше его, что женщина, воплощение идеала, обладает высшей натурой, чем мужчина, на стороне которого только преимущество силы; что последний производит только полезности, тогда как первая даёт счастье, что женщина должна быть поэтому изъята от всяких производительных трудов, носящих жёсткий и отвратительный характер. Я сделал моногамию основным законом соединения полов; я изгнал развод; я подчинил любовь совести и поставил, в действительно достойных браках, последнюю выше первой; все это ради чьей пользы? Очевидно, на пользу женщины — стороны, царствующей посредством красоты, т. е. более подверженной падению.
Что же касается внешних сторон жизни, то я не хотел и не хочу сделать женщину участницею войны, потому что война столь же мало соответствует красоте, как и рабство. Я не хочу политики, потому что политика тоже война.
Я не хочу обязанностей судьи, полицейского или правителя, потому что это опять-таки война.
Я говорю, что царство женщины — семья; что сфера её деятельности у домашнего очага; таким образом, мужчина, в котором женщина должна любить не красоту, а силу, будет всё более и более развивать своё достоинство, свою личность, свой характер, свой героизм и справедливость, и я нападаю на централизацию, функционализм, финансовый феодализм, постоянное военное положение именно ввиду того, чтоб сделать мужчину храбрее и справедливее, женщину же все более и более королевой. Ввиду этого я ратовал в 1848 году против восстановления империи, требовал экономических реформ, уничтожающих пауперизм и преступления, водворяющих мало-помалу господство полной свободы и ведущих прямо к реставрации семьи и к славе женщины.
Я бичевал, насколько у меня хватало энергии, обольщение, прелюбодеяние, растление, содомизм, проституцию, одним словом, все преступления против брака и семьи или, вернее сказать, против женщины. Я видел в них признаки и орудия деспотизма; я не понимаю, почему мои слова показались вам подозрительными? Если я, согласно многим авторитетам, и прощал до известной степени конкубинат (лат.: сожительство — прим. ред.), то это только в интересах самих женщин. Я не сомневаюсь, что другой мог сказать больше и лучше меня; я говорил, как мог, и, поискав вокруг, даже углубившись в прошлое, вы не найдёте ни одного писателя, который бы так близко принял к сердцу сторону женщин, как я. К чему же вы старались утопить меня в целом море оскорблений? К чему называли вы меня мужиком, ослом, подлецом? Вы, сударыни, дорожа единственно правами женщины, вы могли сказать мне только следующее: «Вы, Прудон, первый наш защитник, и мы благодарим вас за ваше расположение. Нельзя пренебрегать предлагаемыми вами условиями существования нашего пола, так как жизнь была бы тогда гораздо сноснее. Но позвольте заметить вам, что вы ещё школьник относительно всего касающегося женщины; вам известен только слабый отблеск всех её прелестей и, как выразился один из ваших приятелей, вы ещё ничего не понимаете в любви».
«Вы считаете нас слабыми телом, бедными умом, боязливыми сердцем и только ради так называемой вами красоты нашей, которая внушает нам весьма мало уважения, считаете себя обязанным отдаться нашему счастью. Плачевное, хотя и великодушное заблуждение! Мы обладаем, знайте это, или же можем приобрести, не теряя наших прелестей, физическую силу в такой же степени, как и мужчины. Что за дело, если мы даже и не приобретем её? Если она не нужна нам? Бык сильнее человека, но это ещё не даёт ему права сравниться с ним! Что же касается душевных качеств, единственных, которыми следует дорожить, то мы без ложной скромности можем похвастаться обладанием, наравне с мужчиною, умом, осторожностью, справедливостью, достоинством и мужеством. Что же было бы, если б вы, несчастный резонёр, столь мало проникнувший в тайны женской природы и так сильно желающий женщине добра, что было бы, если б вы удостоились полного откровения? Позвольте же просветить вас, и будьте уверены в нашей благодарности. Ум ваш не усмотрел и сердце ваше не поняло ещё колоссального наслаждения, которое может доставить смертному свободная женщина. В вас, конечно, существуют уже задатки ревностного поклонника женщин, рыцаря «царицы неба». Нужно только снять бельмо с глаз ваших, и вы сделаетесь самым жарким поборником величайшей и последней на земле революции освобождения женщины».
Вот единственное, что вы могли сказать мне, так как ни одна, ни другая не были названы в моей книге; поэтому, говоря от лица всех ваших сестёр, вы не имели права примешивать к вашей речи что-либо личное. Кто знает? Может быть, после этого, присоединив сюда ещё обещанную награду, я не остановился бы на вышеприведенном балансе «doit» и «avoir» (фр.: дебит и кредит — прим. ред.) женщины; может быть, я стал бы утверждать, что женщина равна по силе мужчине и превосходит его красотою; что превосходство её полное; что мы, сравнительно с нею, существа низшие, одним словом, что женщина, несмотря на свое довольно нескромное любопытство, погубившее человеческий род, дана человеку как искупительница и ангел–хранитель.
Признайтесь, сударыни, вы весьма плохие адвокаты! Одним словом, можно выбить вас из позиции, и если судьи будут обладать одинаковой с вами диалектикой, то вы заставите перерезать себе горло всем вашим клиентам. Вы, считающие своим долгом защищать дело женщины, изменяете ему на каждой строке, скажу более, вы бесчестите его. Это происходит, по моему мнению, от давно замеченного мною различия в прерогативе между двумя полами — различия, которое вы отрицаете совершенно бездоказательно, с неимоверным апломбом, и потому неудивительно, что я пытаюсь остановить вас. В этом заключается вся суть вопроса.
Продолжение следует
