1943 год
29 января
Как мы все заблуждались относительно русских. Газета «Юманите» была права. Но как можно верить «Юманите»? Посредственность французских коммунистов скрывала от нас силу русских. И к тому же здесь ещё слабость немцев и европейцев — и сила русских. Что смогут сделать 80 миллионов против 180 миллионов, если эти последние вооружены винтовками, а не дротиками? Антикоммунистическая пропаганда, которая, по сути, была правдива, скрыла от нас Русскую реальность. Пропаганда часто наносит ущерб тому, кто ею занимается. <…>
16 февраля
В глубине сердца, в глубине души я глубоко удовлетворён тем, что происходит. Я всегда верил в худшее, в абсолютный упадок Европы и мира. Инстинктивно я всегда был на стороне Апокалипсиса. Мой инстинкт всегда соответствовал моему видению мира: нации умирают как индивиды, а цивилизации становятся мертвыми звездами.
Россия не усилит Европу, она её прикончит; она завершит воздействие Америки на Европу, как и труд самой Европы. Но Россия над Европой будет чем-то вроде Рима над всем миром. По сути дела для Америки и для России было бы лучше, если бы Европа умерла; она мешает им жить и портит их.
У Германии уже не было достаточно крови, гения, чтобы поддержать Европу. Поднимется ли в Европе волна против России? Не думаю, я думаю, что все буржуазии позволят себя прикончить поодиночке.
«Антибольшевистский» крестовый поход невозможен; пролетарии не пойдут, а буржуазных армий будет недостаточно. <…>
27 июля
Да, я был и остаюсь настоящим фашистом. Я мог жить только в этой мечте о мужественном и аскетическом возрождении. Я поверил в мечту, как верит в неё интеллигент, и я остаюсь верным этой мечте. Эта наполовину осуществившаяся мечта была последним всплеском в Европе всего того, что я так люблю в жизни: определённое физическое поведение, некоторый аристократизм поведения. Эта мечта погибла в бюрократии, в словоблудии пропаганды, в буржуазных полумерах, но в течение десяти лет она заставляла меня волноваться и осознавать мою истинную природу в социальном плане. Для достижения моего личного внутреннего счастья я объединил эту мечту с моим оккультизмом — арийским, индуистским и ведическим. Ницше подтверждал то, что было сказано в «Бха-гават Гите».
Но я был слишком слаб, слишком презрителен, слишком мнителен, для того чтобы кричать об этом во весь голос, как я должен был бы это сделать. Если бы у меня не было столько болезней и я не был бы слишком стар, чтобы оторваться от своих книг, я бы пошёл служить в СС. Но тогда бы мне пришлось чистить картошку и вытягиваться во фрунт перед старшиной. В 50 лет это меня не вдохновляло.
Я слишком стар и слишком пристрастен, чтобы стать коммунистом. <…>
2 сентября
Нужно, чтобы прогнившее рухнуло, к тому же моя ненависть к демократии заставляет меня пожелать успехов коммунистам. За неимением фашизма и, кстати, близко познакомившись с немцами, я увидел, до какой степени фашизм был недостаточен как для борьбы с демократией, так и для борьбы с капитализмом; только коммунизм может по-настоящему загнать человека в угол и позволит предположить ему снова, как он не предполагал еще со времен средневековья, то, что у него есть Хозяева. Сталин еще лучше, чем Гитлер, является выразителем железного закона.
Это соображение превратит мою смерть в наслаждение. Я умру еще до того, как французы ясно осознают, что они превратились в ничто; еще до того, как буржуазия будет повержена; еще до того, как вся Европа окажется под сапогом славян. <…>
1944
10 июня
Взгляд на Москву. Наблюдая крушение фашизма, я обращаю свои последние мысли к коммунизму. Я жажду его победы, которая представляется мне отнюдь не обязательно немедленной, но вполне вероятной на более или менее долгий срок. Я жажду, чтобы в мире победил тоталитарный человек. Прошло время человека разделённого, настаёт время человека объединённого.
Хватит уже этой распылённости в индивидууме, этой распыленности индивидуумов в толпе. К тому же пришла пора человеку согнуться, подчиниться… голосу, что звучит в нём громче, чем все другие голоса.
Сталин — это куда более полная победа человека над человеком, сильного человека над слабым. И пусть будет сожжена до основания эта Церковь, эта мёртвая церковь, которая давно уже кончила своё существование. <…>
28 июня
Эта тетрадь закончится с моей жизнью: в общем, это будет впритирку, так как я убеждён, что сопротивление во Франции на подступах к Парижу продлится месяц, а то и два. Париж я не покину и умру, когда американцы войдут в город.
Я был слишком большим антикоммунистом на деле, если не в душе. И хотя с давних пор я верил в социализм, с тридцать четвёртого года я резко отвернулся от коммунистической формы социализма, а перед этим, с 1926 по 1934, пребывал в жестоких сомнениях. Буквально еще до 6 февраля я верил в возможность соглашения между французскими профашистами и коммунистами. И, придя к Дорио (Жак Дорио (1898-1945) — один из основателей французской компартии, который перейдя на позиции национал-коммунизма, а затем и фашизма, создал Народную партию Франции; один из инициаторов создания «Легиона французских добровольцев против большевизма» — прим. SN) я был счастлив, что сближаюсь с коммунистами.
Но потом я вовлекся в антикоммунистическую борьбу, в борьбу, главным образом, с коммунистами. Я не верил в способность русских коммунистов добиться успеха в революциях, затеянных вне своей страны. Примеры Китая и Испании подтвердили эту мою точку зрения.
Я верил, что социалистическая логика будет воспринята фашизмом как бы наперекор себе, и что особенно война усилит возвратное движение фашизма к социализму. Интеллектуально я был крайне враждебен к марксистскому догматизму, к материализму, даже весьма смягчённому. А главное, испытывал отвращение к французским коммунистам из-за всего, что есть в них пацифистского, анархического, анархистского, мелкобуржуазного. И однако испытывал симпатию к их искренности, их преданности. И ещё я боялся, что ими будут вертеть евреи.
Между 1939 и 1942 гг. я верил в разложение, в упадок коммунизма по причине его увриеристского характера, его тенденции к уничтожению элит(!). Мой крайне короткий и не слишком серьёзный визит в Москву не дал мне аргументов в пользу противоположной точки зрения. Да и моя многолетняя связь с самой богатой буржуазией тоже притупила мою наблюдательность, хотя решение о переходе на позиции фашизма я принял 6 февраля, за год до того, как побывал в Москве.
Как ни банально, но глаза мне, как, впрочем, и всем, открыла победа русских, и это бесконечно досадно. Находясь внутри фашизма, я очень скоро осознал его слабость — сперва в рамках Франции, между 1936 и 1938 гг., наблюдая фиаско Дорио, затем в европейском масштабе, между 1940 и 1942 гг., видя неспособность немцев. До конца 1942 г. я ещё верил в возможность дальнейшего развития Германии. Однако отсутствие реакции на первые предостережения — Эль-Аламейн, Сталинград, Алжир — заставило меня реально взглянуть на вещи. С той поры я живу в себе.
Я и сейчас прекрасно вижу слабости России и коммунизма. Прекрасно вижу, что Россия по-настоящему ещё не достигла индустриального и военного могущества и что Америка и Англия способны добиться краткосрочного реванша. С другой стороны, французский коммунизм интересует меня ничуть не больше, чем любые другие французские взбрыкивания. Мне абсолютно безразлична французская проблема, меня интересует проблема всемирная.
Ничто меня более не разделяет с коммунизмом, и ничто не разделяло, кроме атавистической мелкобуржуазной опасливости. Но она очень сильна и породила слова и отношения, которым лучше бы остаться верным, но которым я не могу оставаться верным.
И тем не менее я до омерзения разъярён импотенцией фашизма, немецкой импотенцией, европейской импотенцией. Через фашизм и Германию после фиаско Чехословакии, Польши, Франции, Югославии, Италии и Англии становится очевидным окончательный, бесповоротный упадок Европы, обречённой на расчленение и уничтожение. <…>
Пьер Дриё ла РОШЕЛЬ. Дневник 1939-1945. Санкт-Петербург. «Ювента». 2000
Читайте также:
Пьер Дриё ла Рошель. Против Маркса.
Пьер Дриё ла Рошель. Вождя надо заслужить
Пьер Дриё ла Рошель. Ницше против Маркса
Пьер Дриё ла РОШЕЛЬ: «Мы обернём фашизм против Германии и Италии» (отрывок из романа «Жиль»
