«Против Маркса». Продолжение
2. Миф о пролетариате как о классе, способном к революции
Задумаемся над заключением, которое мы только что сделали. Перехода от А к В, вытекающего из концепции Маркса, не было. Произошла трансформация одной системы господствующих классов в другую систему господствующих классов. И, как мы указывали с самого начала, внутри каждой системы всегда сохраняется некоторое постоянное количественное соотношение между правящим кругом и опорными и привилегированными классами; теперь мы должны обратить внимание на то, что происходит за пределами этих классов. Необходимость разделения труда поддерживает противостояние между размытой совокупностью высших классов и размытой совокупностью классов низших. Таким образом, мы можем констатировать общее разделение между социальными верхами и низами. И это разделение в основном покоится на различии между умственным и физическим трудом.
Это различие постепенно стирается вместе с экономической эволюцией, оно, без сомнения, будет и дальше понемногу сходить на нет. Будет происходить всё большее слияние в однородную социальную массу, а противостояние физического и умственного труда будет сглаживаться. Но как же быть до этого?
Стоит задуматься над происходящим здесь смещением планов. Теперь дискуссия, ведомая на этих страницах, переходит в новую область. В переходе от феодализма к буржуазному строю мы видим простую смену одной привилегированной аристократии другой. Никакой новизны в структуре общества мы не обнаружили. Но переход власти от буржуазии к пролетариату, напротив, может свершиться лишь путём полного ниспровержения исторических законов — ниспровержения, вопреки словам Маркса, беспримерного и противоестественного. Это было бы не продолжение истории, как он утверждает, но её искажение.
Согласно другой формуле, несколько отличной от формулы Маркса, можно уверовать в постепенное сглаживание различий в общественной иерархии. Но прежде следует в полной мере осознать затруднения, которые мешают произойти этому сглаживанию в настоящее время. Затруднения эти связаны с разделением труда, которое, с одной стороны, противопоставляет малочисленную правящую элиту массе различных слоёв населения и, с другой стороны, работников умственного и физического труда. Разумеется, Маркс видел связь между разделением труда и делением на классы, но, будучи закоренелым рационалистом и механицистом, он решил, что деление на классы стало причиной разделения труда, будучи изначально его следствием, и в то, что, устранив причину, можно устранить и следствие. Это вовсе не так, и разделение труда, которое, как кажется, нисколько не беспокоит русское государство, вновь порождает там деление на классы.
Итак, переводя дискуссию в совершенно иную область, нежели та, где в начале эссе мы шли вслед за Марксом, не беспокоясь больше об отношении А->В, мы можем отбросить отношение В->С, основываясь на новых рассуждениях, которых требует это мнимое «новое» отношение.
Мы должны учесть, что обречённость на физический труд оказывается главным затруднением пролетариата (являющегося, наряду с крестьянством, одним из классов физического труда) в единоличном совершении им революции, даже если нет тех вовсе исключающих препятствий, на которые мы указали.
Как бы пролетариат мог совершить революцию и взять в руки государственное управление? В самом деле, та же самая причина, что побуждает его к осуществлению революции, т. е. необходимость выйти из нищенского положения, которое лишает его человеческого достоинства, мешает ему осуществить эту революцию на деле.
Где ему взять умственные и моральные силы, которые как раз и необходимы для победы? Разумеется, можно предположить, что он обладает их зачатками, но, чтобы задумать и как следует провести революцию, а затем взять в руки правление, — что ни один из лучше подготовленных классов никогда в своей массе не делал, — ему потребовались бы качества уже вполне развитые. Налицо порочный круг, из которого, по крайней мере, без посторонней помощи, пролетариату не выйти.
Невозможно было бы и представить себе, что он на это способен, не вспомнив о том, что ему помогли в этом буржуа, — люди, которые после довольно долгой чреды поколений вышли из сходных условий и стали учиться и размышлять, которые воплотили в мифе о молодом, сильном и победоносном пролетариате своё стремление изменить современное общество — стремление, разумеется, естественное и здравое само по себе. Сообщив пролетариату качества, которых ему не хватало, эти буржуа-утописты поверили в то, что эти качества в самом деле принадлежат ему, — по крайней мере как зачатки, которые раскроются позднее.
И действительно, пролетариат обладает зачатками всех необходимых качеств, но развиться у всего класса в целом они не могут. Они развиваются лишь у отдельных индивидов, заставляя их покинуть свой класс. И исход лучших индивидов только поддерживает относительную интеллектуальную бедность и беспомощность пролетариата. Пролетарии, которые проявляют политические способности, становятся вдохновителями своего класса, превратившегося в партию; иногда, выйдя за его пределы, они становятся всенародными вождями. Будучи пролетарскими вождями, они точно так же отделяются от своих классов, как если бы вступили во внеклассовый круг правителей, ибо ведут достаточно схожую с правителями жизнь, незаметно утрачивая и своё классовое чувство и стремление совершить пролетарскую революцию. На деле, впрочем, прямые выходцы из пролетариата среди его вождей не слишком многочисленны и не отличаются большими способностями. Политики, опирающиеся на пролетарскую доктрину, — это, в основном, буржуа (Маркс, Энгельс, Бакунин, Троцкий, Ленин, Жорес; более скромным происхождением обладают диктаторы — Сталин, Муссолини, Гитлер), т. е. люди, которые пожинают плоды эволюции, проделанной в одном-двух поколениях, начиная с самого скромного положения.
Надежда, которую буржуа вроде Маркса возлагали на пролетариат, тоже объясняется чертами, которыми пролетариат обладал вначале и которые исчезли впоследствии.
До 1848 года Маркс довольно долго жил в Париже и обращался за примером, прежде всего, к местному пролетариату. Но тогда это был молодой пролетариат. Он ещё сохранял черты, свойственные классам, из которых он вышел, — ремесленникам и крестьянам. У этих, давно сформировавшихся классов, которые веками складывались в недрах средневековой цивилизации под благотворным влиянием всей её самобытности, молодой пролетариат крупных городов и позаимствовал такие качества, как гордость, смелость, сопротивление и непокорность. Войдя в новый мир машин, заводов, предместий, он проявлял свою силу со всей её неистовостью, а веру — со всей наивностью. Ресурсы его темперамента с одинаковой силой питали противоречивые убеждения: вера в новую цивилизацию и ненависть к её первейшим потребностям. Работящий и покорный в мастерских, он выказал свой пыл на баррикадах. Первые рабочие проявили качества гражданина и солдата. Весьма далёкие от городской изысканности, от современной расслабленности, они были похожи на крестьян; даже когда их роль сводилась к роли чернорабочих, они оставались ремесленниками. Униженные, они сохраняли сознание того, что они утратили, и переносили его в прекрасный сон о будущем. Этот пролетариат, почти неведомый Бальзаку, предугаданный Стендалем, был прочувствован Гюго, Эженом Сю, Жорж Санд. Он обрёл свое выражение у Прудона, Мишле, Курбе. Маркс увидел эти положительные качества, вынесенные пролетариатом из своего происхождения, усиленные теми, которые привнесли в него буржуа. В то время пролетариат ещё был народом, самой материей вида, Маркс вообразил, что пролетариат имеет необыкновенное предназначение, логически вытекающее из того положения, которое он отводил буржуазии. Так боги порождают друг друга в воображении поэтов.
Но сегодня мы в другой ситуации. Маркс и сам мог бы уделить большее внимание примеру, привезённому его другом Энгельсом из Англии. Ко времени «Коммунистического манифеста» английский пролетариат уже более полувека переполнял собою города, и можно было наблюдать последствия этого фатального процесса. Английский пролетариат выродился; он позабыл лучшее в себе: своё крестьянско-ремесленническое происхождение. Вопреки пророчествам Маркса он показывал себя неспособным к революции и с трудом отваживался на отдельные мятежи. То, что нищета и достаток сменяли друг друга в череде кризисов и скачков, казалось, давали ему предлог, чтобы не делать ничего для коренного изменения своего положения. Ощущение едва становилось чувством, но не превращалось в понятие и действие. Внутри пролетариата шло лишь нежное глубинное расслоение. С одной стороны, совершенно выродившиеся и низкие чернорабочие; с другой стороны, квалифицированные рабочие, которые, подобно сохраняющимся ремесленникам, постепенно выравнивались в своём положении с мелкой буржуазией. Одни, казалось, стояли слишком низко, другие — уже слишком высоко для совершения революции. Либо плебс, либо мелкая буржуазия.
Так же, как и в Англии, упадок пролетариата произошёл во Франции, Германии, Италии. И то, что только в России он запоздал, было одной из причин, но отнюдь не марксистских, которые привели к ленинской революции. С другой стороны, даже в самых промышленно развитых странах пролетариат составляет меньшую часть нации, это лишь один класс из многих других.
Однако вторая стадия полуизоляции в полураспаде, в которой долгое время пребывал пролетариат Европы и в которой до сих пор пребывает пролетариат многих стран мира, постепенно сменяется третьей. В новой ситуации становится очевидным, что марксистская перспектива восхождения пролетариата ко все более чистым революционным условиям пропадает, а обнаруживается всё более явно множественность и неопределённость классов.
Взгляните на сегодняшнюю общественную ситуацию в Европе: как далека она, спустя девяносто лет, от того, что ожидал увидеть Маркс и продолжают ждать его закоснелые ученики. Разумеется, в крупных городах по-прежнему существует значительный слой людей умственного труда, превосходящей собой, в известной степени, слой людей физического труда, тоже значительный. Но между этими слоями лежит постоянная зона взаимопроникновения, неоднородная, подвижная, нестойкая, в которой невозможно выделить какие-либо различия. В какой момент рабочий превращается в мелкого буржуа, когда он становится квалифицированным рабочим или мастером, или относительно независимым ремесленником, или служащим, или мелким торговцем? И в какой момент мелкий буржуа окончательно перестаёт быть рабочим? И сколько элементов колеблется между ними?
Какое определение дать буржуазии? Буржуазия до сих пор окончательно не слилась с дворянством. В ходе исторического процесса вырабатываются самые разнообразные формы. Между двумя классами уже нет реальных отличий, но тем не менее остались робкие, чисто головные попытки дворянства сохранить своё отличие. Буржуазия, и не только крупнейшая и богатейшая, переняла через подражание идеальные черты дворянства. С другой стороны, она сохранила множество черт, идущих из того времени, когда власть капитализма не была такой гнетущей, когда он ещё поддерживал духовные запросы буржуазии, а не стирал в порошок её обычаи и добродетели, как это происходит сегодня. И множество представителей этого значительного слоя, при всех различиях их состояний, имеют общие черты с представителями другого слоя, сохраняя прочную связь с родной провинцией и деревней. В провинции, деревне ещё труднее вычленить различия между рабочим, мелким буржуа и крестьянином. Со словом «буржуазия» случилось недоразумение. Маркс отождествляет его со словом «капитализм». Но для этой подвижной, сложной по составу массы слово «капитализм» — далеко не исчерпывающее определение.
Но какое определение дать пролетариату? Он сохранил, хотя и в очень ослабленной степени и без прежней деятельной силы, навыки крестьянина и ремесленника. Он живёт этим оскудевшим наследством, как буржуа — своим, и, естественно, вмешивается во все те сферы жизни, которые в той же мере делит с буржуазией. Мы можем задаться вопросом, является ли, в конечном счёте, слово «буржуа» предельно общим термином, который обрисовывает состояние сословий, начиная с конца средневековья? Буржуа — это все, кто живет за счёт торговли, промышленности, за счёт мира, а не за счёт войны. С этой точки зрения сегодня все буржуа, ведь бывшие дворяне и рабочие, как и собственно буржуа, живут мирно. Рабочий же постольку буржуа, поскольку он тоже ведёт общую со всеми мирную жизнь, и что в жизни этой отсутствует побудительная причина, которая делала бы его воинственнее других.
Рабочий идёт к себе на завод и возвращается обратно точно так же, как буржуа идёт в свою контору. Как и буржуа, он ходит в бистро и в кино; у него есть семья, или же он сожительствует с женщиной. Размеренная и лишённая скачков жизнь. Те особенности жизни рабочего, которые, как принято считать, превращают её в школу мужества, не являются определяющими, если посмотреть на них поближе. Экономическая жизнь рабочего менее стабильна? Или его физическое существование тяжелее? Но многим ли буржуа — при всей возможной разнице состояний — дана экономическая стабильность? Комфорт, в котором живёт буржуа, всегда под угрозой крушения. Что же касается тяжести работы, то она существенно разнится в зависимости от профессии рабочего. Механизация всё более и более превращает рабочего в человека сидячего и инертного, подобного буржуа. С другой стороны, недостаток физической нагрузки у буржуа восполняет спорт.
Все эти замечания могут заставить нас усомниться в той идее марксизма, что существует класс, лучше остальных подготовленный условиями его жизни к той войне, каковой является революция, и что тем самым ему как бы заранее обеспечена победа.
Сегодня как никогда классовая борьба в строгом смысле слова сделалась невозможной ввиду неопределённой множественности классов. Мы никак не можем признать классами то, что Маркс понимает под ними, — т. е. однородные, самостоятельные, устойчивые группы, — в этой неопределённой череде нюансов, колеблющихся между тремя расплывчатыми и лишёнными границ массами.
Из этого вялого хаоса пролетариат не может образовать настоящую классовую партию. Подобная партия всегда останется немощной: либо, будучи слишком избирательной при пополнении своих рядов, она станет крошечной, либо, допустив слишком широкий подход, перестанет существовать.
***
Так завершается наш анализ классовой борьбы. В его ходе мы пришли к следующим заключениям:
1) Один класс не может осуществлять политическую власть, которая всегда принадлежит элите, независимой от классового происхождения её членов. Поэтому власть никогда не осуществлялась последовательно ни дворянством, ни буржуазией. Не будет она осуществляться и пролетариатом. Следовательно, Марксова классовая борьба, направленная якобы на завоевание власти, на самом деле цели не имеет.
2) Кроме того, нас всегда окружает сложная система классов, находящихся в непрерывном движении и обновлении. Если внутри этой системы и есть борьба, это борьба рассеянная и бесконечная, которая никак не может, вопреки словам Маркса, свестись в конечном итоге к дуэли, завершающейся полным и всеобъемлющим триумфом одного класса.
3) Если поставить на место двух классов, которые борются за сохранение или завоевание политического первенства, идею нескольких классов, которых волнуют вопросы общественных привилегий и материальных преимуществ, то мы увидим, что происходит не смена одного класса другим, но слияние старых элементов в новую формацию, отвечающую новым потребностям и живущую под знаком новой технологии. Происходит не смена класса менее многочисленного, истощённого, потенциально низшего, классом более многочисленным, молодым и в недалёком будущем высшим. Но высший слой общества, непрерывно обновляющийся из-за потерь и пополнений, в результате различных потрясений меняет направление движения. Если социальное расслоение, относительное неравенство между высшими и низшими слоями постепенно стирается, то это происходит незаметно, в ходе неопределённого процесса.
Поэтому мы должны отклонить тезис о классовой борьбе, завершающейся в перспективе пролетарской революцией.
Но следует уяснить последние подтверждения ошибки Маркса, преподнесённые историей. Мы продемонстрировали первые её подтверждения, которые представляет нам соотношение между знатью и буржуазией, выведенное Марксом. Нам остаётся рассмотреть подтверждения, которые предоставляет другое соотношение.
Читатель мог подумать так: «Даже если бы ваше опровержение марксистской схемы было верным до сегодняшнего дня, завтра оно может сделаться ошибочным. В конце концов, рассуждение по аналогии А->В->С, содержащееся в “Коммунистическом манифесте”, не является обязательным. К чёрту Марксову социологию, но к чёрту и вашу. Если сама буржуазия и не совершила революцию, то завтра, благодаря всегда возможным чудесам творческой эволюции, её может совершить пролетариат».
Но, как мы только что бегло обрисовали, противостояние буржуазии и пролетариата — не в будущем, оно уже в прошлом, в прошлом, которому в некоторых странах больше века.
Марксистская доктрина сложилась почти столетие назад, и потому в любой дискуссии с ней мы вправе избрать в качестве отправной точки свидетельства, предоставленные нам этим столетием. Тем не менее мы признаём, что этой процедуры недостаточно, ибо такое мощное движение, как пролетарское, во всякое время может отстаивать свои права, и если первый пройдённый им век не принёс доводов в его пользу, предрекать их появление во втором или третьем. Так христианство ошиблось бы, признав себя побеждённым через сто лет после смерти Христа, при всем контрасте между его поражениями и притязаниями на грядущий триумф. Поэтому мы используем и другие аргументы; прибегнем и к тем, которые в историческом плане словно даруют нам мудрость и честность, — тем более что Маркс, по крайней мере в эпоху «Манифеста», демонстрировал вызывающую уверенность в скором успехе.
Изучение всех европейских революций XIX века приводит нас, как кажется, к следующим умозаключениям: (1)
1) пролетариат является необходимой, но недостаточной движущей силой революции;
2) революция, предпринятая пролетариатом в одиночестве, всегда терпит неудачу.
Изложим вкратце анализ, который приводит к этим заключениям применительно к основным странам. Сначала вернемся к Англии. Англия — первая из европейских стран, в которой произошли революции в новое время после эпохи средневековья. В ходе XVII и XVIII веков, в череде мятежей, в которых участвовали различные классы, мятежей столь же кровавых, но не столь масштабных, как те, что изведала Франция, в Англии прочно утвердилось парламентское устройство (в котором слились демократическая, аристократическая и монархистская составляющие). В действительности она всего лишь восстановила и развила то устройство, которым уже пользовалась с XIII века и которое было практически уничтожено абсолютистской монархией XV- XVII веков.
В результате, когда английский пролетариат заявил о своем существовании, — а он сделал это с большим запозданием, уже после наполеоновских войн, уже долгое время просуществовав и промучившись, — он столкнулся с хорошо отлаженной политической демократией. Давление, которое он с тех пор оказывал, встречало поэтому лишь весьма мягкое сопротивление. Хотя он постоянно добивался отдельных успехов, ему так и не представился случай проявить упорство и сплотиться в неистовом революционном порыве.
История английского пролетариата есть последовательное осмеяние принципов и пророчеств Маркса. Английский пролетариат, сформировавшийся раньше всех его европейских собратьев, дольше всех страдавший, оказался, при всем том, наименее революционным. Его откликом на французские революции стало лишённое жизни чартистское движение 1830-1848 годов, которое растворилось в демократических достижениях. Позднее представлявшая этот пролетариат социалистическая партия всегда, невзирая на традиционную прочность квазикорпоративных рамок, в которых она то раздувалась, то опадала, оставалась силой неопределённой, непостоянной и немощной. История английской партии преподает нам урок, подтверждение которому мы найдём всюду: т. е. пролетариат не способен выступить в одиночку как самодостаточная сила, сплотиться в армию, солдаты и военачальники которой, будучи одного и того же происхождения, уверены друг в друге, способны одержать творческую победу. Эта партия предстает то отзвуком старых и чуждых ей политических образований, то весьма спорным по смыслу симптомом разложения существующего политического и общественного строя. Основанную буржуа, укомплектованную частично теми же буржуа, английскую социалистическую партию парализует сама её претензия на роль классовой партии. Продемонстрировав до войны бесконечно медленный темп развития, она оказалась беспомощной как в ситуации победы, так и поражения. Она проиграла всеобщую забастовку, затем, победив на выборах, никак не воспользовалась своей победой, так же, как и социалистическая партия в Германии. И в итоге потерпела полнейшее поражение. В чем причина этого, если не в том, что она ощущала скудость своей классовой базы и что ей не хватило смелости ёе расширить, порвав с пролетарским мифом?
Затем Франция. С 1789 по 1870 годы Франция жила в непрерывной череде революций. В этих революциях — как и везде — мы видим один и тот же повторяющийся рисунок. Революция начинается беспорядочно и широко, вовлекая самые разные общественные элементы, которые сливаются в своём стремлении к самым общим демократическим завоеваниям (1789, 1830, февраль 1848, 1870). Потом её элементы раскалываются и вступают в конфликт. Умеренные поначалу уступают крайним, из которых медленно и неуверенно выделяется элемент пролетарский (1793, март-июнь 1848, 1871). Затем умеренные элементы активируются и изгоняют со сцены крайних. Это термидорианская реакция, продолженная и упроченная за четыре года Директории рядом государственных переворотов, направленных частично против якобинцев, превращающихся в социалистов и даже в коммунистов (бабувисты). Последним и самым серьёзным из этих государственных переворотов было 18-е брюмера. В 1830 году умеренный элемент стремительно подавляет элемент крайний, который уже после переворота между 1832 и 1839 годами разражается отрывочными и носящими весьма неопределённую социалистическую окраску восстаниями. За порывами первых месяцев 1848 года следует июньская и декабрьская реакция в 1851-м. В 1871 после Коммуны, которая, строго говоря, вовсе не была такой уж социалистической, следует версальская реакция.
И с тех пор ничего. На протяжении шестидесяти лет французская история напоминает английскую. Сначала образуется радикальная партия, которая вскоре без шума растрачивает свой запал демократических реформ и становится фактически одним из элементов социального консерватизма. Затем — череда социалистических партий (1880—1904), которые в конечном итоге сближаются, чтобы вновь разойтись меньше чем через двадцать лет (коммунистический раскол в 1920-м, неосоциалистический раскол в 1934-м) и ныне снова сблизиться, но с большими трудностями, которые свидетельствуют об отсутствии единства в так называемом рабочем классе.
По прочности организации французская партия уступает английской; более дерзкая на словах, на деле она ещё менее решительна. Она тоже колеблется между пролетарской концепцией и другой, более широкой. Ещё не родившись, французский пролетариат, разумеется, не мог заявить о себе во время первой французской революции, но его попытки самостоятельной революции в 1848 и 1871 годах потерпели полный провал. И с тех пор он питает собой разрозненные, непостоянные, лишённые действительной силы партии, которые на протяжении полувека чахнут вокруг ложной идеи.
Перейдём к Италии. Сразу после войны 1914— 1918 годов партии, опирающиеся на пролетариат, социалистическая и коммунистическая, казалось, почти держали власть в своих руках. Они позволили с лёгкостью подавить и разогнать себя бывшему рабочему, в который основал свою власть на отрицании классовой борьбы.
В Германии пролетариат предпринял одну революцию в 1918-м и ещё одну в 1923-м. Беспомощность партий, построенных на основе пролетарской доктрины, проявилась здесь резче, чем везде. В 1918 году социалистическая партия уходит в тень и отказывается от пролетарской революции; она не проявляет ни желания, ни способности её совершить. Это доказывает, что пролетарская доктрина — не более чем притязание для социалистических партий. Коммунистическая партия, которая, вопреки своему мучительному провалу 1923 года, выглядит более сплочённой, сознательной и крайней, тем не менее без единого звука разваливается 1932 году. Как и в Италии, всё в Германии отступило перед формулой, отрицающей классовую борьбу.
Россия. Русский урок нескольких лет противоречит европейскому уроку столетия только на первый взгляд. В 1917 году Россия пребывала в средневековье, она достигла лишь первого из этапов, пройдённых основными европейскими государствами со времён Ренессанса до этапа абсолютной монархии. Растерзанная долгой безуспешной войной, она стремительно прошла или, скорее, промчалась, через два или три этапа сразу. Одна за другой у власти побывали правительства перемен, ожидавшие своего часа в тени царизма. Как во Франции в 1789-м или в Англии в 1650-м, только быстрее, умеренные уступили крайним. Власть оказалась в руках большевистской группы. Она была вскормлена пролетарской доктриной Маркса, которая, родившись в Европе, но потерпев там крах, нашла, казалось, более благоприятную почву в России. Ленинцы облекли свой метод правления в слова Маркса и, более того, в два счёта, грубо и почти полностью применили на практике его тезисы.
В триумф марксизма поверили. Но посмотрим на реальность. Пролетариат совершил русскую революцию отнюдь не в одиночку. Как и во все прочие революции, он внёс в неё свой вклад. Сначала революционные правительства пользовались мощной поддержкой всех российских классов, которые — в том экономическом состоянии, к которому они переходили, — уже не могли больше выдерживать царский режим. Зарождающийся крупный капитализм, буржуазия, интеллигенция, дворянство, крестьяне — все, подобно пролетариату, считали самодержавие невыносимым. Не стоит забывать, что Ленин не может быть понят без Керенского, что Октябрю предшествует Февраль. И всё это случилось после того, как российское общество оказалось потрясено внешней силой — немецкой и японской армиями (2).
Говоря марксистским языком, была провозглашена диктатура пролетариата. Но это только слова: при Сталине пролетарская масса, процеживаемая частым фильтром советской иерархии, правит не больше, чем буржуазная масса при Наполеоне или в кабинетах министров времён Реставрации. Пролетариат не является и привилегированным классом: новый привилегированный класс в России — это бюрократия, класс, который складывается согласно описанному нами процессу из элементов, взятых отовсюду. Большевики, интеллигенты, знающие историю, намеревались, в соответствии с ложным истолкованием этой истории, поставить могучую и тёмную русскую революцию на службу пролетариату, как ранее — по их мнению — её использовали в интересах буржуазии. Но они всего-навсего создали новый правительственный кабинет, столь же, или еще более узкий, чем прочие, и новый привилегированный класс. Под этим двойным гнётом русская масса (крестьяне и рабочие) оказывается неизбежно отлучённой от политической власти — этой реальности, во все времена закрытой для масс. С другой стороны, диктатура, действующая от имени пролетариата, не отменила ни существование классов, ни их множественность. Легко увидеть, как сохраняются или же перестраиваются бок о бок друг с другом по меньшей мере три класса: рабочие, крестьяне и бюрократы. И это трёхчастное деление является слабым прикрытием ещё большего разнообразия.
Пролетарская сила не даёт о себе знать решительным образом ни в Японии, ни в Китае (Советы которого суть обыкновенные демократы), ни в Индии. В США существуют пока лишь худосочные пролетарские партии, они только-только начали профсоюзную деятельность, тогда как океан уже пересекают новые лозунги сплочения классов, выработанные в Европе.
Таков итог восьмидесяти шести лет, прошедших после выхода «Коммунистического манифеста», в котором был провозглашён пролетарский тезис. В Европе демократические и фашистские революции совершались всеми классами; ни одна пролетарская революция не удалась. В России же, как только демократическая революция была заблокирована от имени пролетариата, те правила, которые отлучают классы умственного труда от правления по причине их неустойчивости и непрерывного численного пополнения и удерживают классы труда физического в относительно низшем положении, снова проявились в высшей степени ярко.
Что же следует из всего этого? То, что эволюция действует не так, как думает Маркс.
Формы устойчивы. Общество всегда представляет собой иерархию. Правящий круг, опорный класс, двойной слой классов умственного и физического труда. Революции обновляют содержимое, но не трогают оболочку. Маркс считает, что с каждой революцией происходит расширение базы, которая участвует в управлении и пользуется экономическими преимуществами. Но это неверно в первом пункте и верно во втором лишь с той очень неясной точки зрения, которую отнюдь не имел в виду Маркс.
Стало быть, мы пришли к реакционному заключению?
Ничуть. Реакция считает революции бесполезными. Мы с радостью соглашаемся с тем, что они необходимы. Реакция противится новым революциям, тем, по крайней мере, которые в каком-либо направлении продолжают предшествующие. Мы видим, что они готовятся, и радуемся этому.
В самом деле, после серии революций, начавшихся в Англии в XVII веке и завершившихся в Испании в 1930 году, следует новая серия революций, которая продолжает первую и начинается в 1917 году в России. За демократическими и парламентскими революциями следуют революции социалистические и авторитарные.
Революция, которая произошла в Москве, — скорее, первая в XX веке, чем последняя в XIX-м. Она пришла в Рим, Берлин, Вашингтон и ещё придет в Париж и в Лондон.
Не будучи пролетарской, эта революция не становится менее важной. Обязанная своей необходимостью краху капиталистической экономики, парламентской системы, демократической цивилизации, она уничтожает старую систему классов и создаёт новую.
Не будучи марксистской, она тем не менее поёт отходную всем тем, кто занимает антимарксистскую позицию лишь ради того, чтобы сохранить старую технологию и старые привилегии.
Примечания:
1) В начале мы уже сказали о том, что не хотели бы вступать в игру исторического материализма и не намерены следовать за Марксом в его бесконечном колебании между событиями и толкованиями, которые он им даёт. В самом деле, толкования эти — всего лишь подтверждения его точки зрения. Например, по поводу английского пролетариата Маркс мог бы заметить, — это, впрочем, сделали затем его ученики, — что отсутствие революционной силы у английских рабочих объясняется существованием колониальной Империи. Ибо Империя востребует самых решительных среди них и кормит пособием по безработице тех, кто оказывается ей не нужен. Но, будучи объясненным, результат тем не менее остаётся тем же. На уровне действия ничто ничего не оправдывает.
2) Всегда отмечаемая связка между внутренней революцией и внешней войной достойна отдельного исследования. Тут мы снова могли бы лицезреть всю надуманность и фантастичность тезиса классовой борьбы. Необходимость противостоять внешнему врагу придаёт любой революции огромную дополнительную силу, которая облегчает приход к власти, а затем сохранение чрезвычайных мер до тех пор, пока последние не породят личный деспотизм, который носят в зародыше. Пуритане черпали свою силу из войны против шотландцев и ирландцев, из зависти к голландцам, из ненависти к французам — из всех тех чувств, которые отвергали Стюарты. И победа над ирландцами принесла Кромвелю больший почёт, чем победа над королём. Якобинцы пришли к власти благодаря прусскому вторжению и удерживали её, ведя непрерывные войны, ока не уступили Бонапарту. Ленин быстро извлек выгоду из лозунга защиты отечества, и больше, чем когда-либо, ей пользуется Сталин. Муссолини и Гитлера вскормила реакция на Версальский договор. Националистическое воодушевление больше, чем любое другоe, способствует триумфу революций и диктатур, которые из него вытекают.
Печатается по: Пьер Дриё ла Рошель. Фашистский социализм. СПб. Издательство «Владимир Даль». 2001. С. 58-76
Предыдущие главы:
Продолжение следует
Комментарий редакции «Нового смысла»:
Нельзя не обратить внимания на то, что Пьер Дриё ла Рошель объясняет революционность молодого пролетариата теми же обстоятельствами, что я ряд левых историков и идеологов. «До 1848 года Маркс довольно долго жил в Париже и обращался за примером, прежде всего, к местному пролетариату, — пишет Дриё Ла Рошель. — Но тогда это был молодой пролетариат. Он ещё сохранял черты, свойственные классам, из которых он вышел, — ремесленникам и крестьянам. У этих, давно сформировавшихся классов, которые веками складывались в недрах средневековой цивилизации под благотворным влиянием всей её самобытности, молодой пролетариат крупных городов и позаимствовал такие качества, как гордость, смелость, сопротивление и непокорность. Войдя в новый мир машин, заводов, предместий, он проявлял свою силу со всей её неистовостью, а веру — со всей наивностью. Ресурсы его темперамента с одинаковой силой питали противоречивые убеждения: вера в новую цивилизацию и ненависть к её первейшим потребностям. Работящий и покорный в мастерских, он выказал свой пыл на баррикадах. Первые рабочие проявили качества гражданина и солдата. Весьма далёкие от городской изысканности, от современной расслабленности, они были похожи на крестьян; даже когда их роль сводилась к роли чернорабочих, они оставались ремесленниками».
А вот, что обнаружили потом, через довольно долгое время после ла Рошеля, крайне левые идеологи и публицисты. «До бюрократизации английских профсоюзов в них существовала постоянная ротация руководящих кадров. Но такая ротация — и вообще “советский” тип организации — присущи ещё английским якобинским обществам 1790-1798 годов, одно из которых, почти полностью рабочее по социальному составу, Шеффилдское корреспондентское общество 1792 года, называло себя старым англо-саксонским словом “tythyngs” («собрание свободных людей», вече [Замечательная преемственность между демократией свободных общинников и формами рабочей самоорганизации!])…Большая часть идей, организационных форм и “классового сознания” промышленного пролетариата, который начинает борьбу в 1830-1840-е годах, унаследована от борьбы предшествующего периода, борьбы плебейских слоёв и прежде всего — ремесленников», — писал Корнелиус Касториадис, когда был лидером французской левокоммунистической группы «Социализм или варварство».
Анализируя феномен Парижской коммуны 1871 года, историк Николай Лукин пришёл к мысли, что «пролетариат крупных промышленных центров оказался ещё менее организованным и политически зрелым, чем парижский». Лукин понимал, что «этот факт стоит как будто в противоречии с успехами промышленного развития Франции в эпоху Второй империи»: «В самом деле, если парижская индустрия в значительной мере сохранила свой мелкоремесленный характер, то в других городах крупное машинное производство должно было создать значительные кадры настоящего индустриального пролетариата. Так это и было, но не надо забывать, что на ранних ступенях развития капитализма рекрутирующийся преимущественно из деревенской бедноты фабрично-заводской пролетариат оказывается менее культурным, менее поддающимся организации, наконец, менее развитым политически, чем квалифицированные рабочие мелких ремесленных мастерских, ещё не затронутых победоносным шествием машинизма. Вот почему на заре капиталистического развития ремесленный пролетариат оказывается более восприимчивым к социалистическим учениям, чем индустриальный пролетариат, который лишь в дальнейшем становится настоящим авангардом рабочего класса, как в организационном, так и в идеологическом отношениях». Таким образом, как Касториадис, так Лукин сделали приблизительно тот же вывод, что и ла Рошель: в XIX века наиболее организованными и боевыми были те рабочие, что ещё сохранили ремесленные привычки и помнили цеховые традиции.
Российский левый публицист Марлен Инсаров, в свою очередь, указал на то, что «центры крупной промышленности в XIX веке существовали главным образом в Северной Франции, где община была полностью уничтожена, и втягиваемая в эту промышленность деревенская беднота выделялась не из общинного, а из индивидуалистического крестьянства, тогда как крестьянство Центральной и Южной Франции, где ещё сильны были общинные пережитки, отличалось радикальными настроениями и не раз восставало в 1830-1840-е годы, но прежде всего в 1848-1851 годы».
