Роман «Жиль» — произведение, которое Пьер Дриё Ла Рошель вынашивал с 20-х годов: он хотел «сказать в нём всё». С одной стороны, это сатирическое нравоописание послевоенной Франции; ведь Дриё давно хотел вынести полновесный «обвинительный приговор» «капиталистической демократии», показать «изнанку современного “общества”».
В соответствии с этим замыслом в первой части романа вскрывается «изнанка» войны, во второй — «изнанка» сюрреалистического авангарда с его гротескными попытками обрести политическое лицо, а в третьей — «изнанка» парламентской Третьей Республики, обманувшей надежды таких бывших фронтовиков, как Дриё, причём разоблачительный пафос романа, ирония и издёвка, которыми он пропитан, едва ли не целиком определяются национал-фашистскими позициями, на которых автор стоял в конце 30-х годов («Жиль» писался как раз в тот период, когда Дриё состоял в партии Жака Дорио — бывшего видного французского коммуниста, перешедшего на позиции фашизма).
Вместе с тем «Жиль» — типичный «роман воспитания», в котором изображается духовное становление героя на протяжении 20 лет — с 1917 по 1937 год. Молодой Жиль, своего рода простодушный «пикаро» XX века, попадает в послевоенный Париж, в мир богачей, политиков, роскошных женщин, литераторов-авангардистов и поддается всем соблазнам, быстро приобретает опыт, а с ним и цинизм, однако, понимая, что катится по наклонной плоскости, спохватывается и в эпилоге находит своё подлинное место в жизни — в рядах фалангистов, сражающихся против республиканского правительства Испании.
Роман любопытен тем, что позволяет изнутри проникнуть в психологию целого поколения «молодых европейцев», пришедших с фронтов Первой мировой войны, травмированных ею, без всякой передышки попавших в социально-политический водоворот 20-х годов и увидевших спасение лишь на правом берегу.
Приводим два отрывка из романа. Первый передаёт политический дух Франции середины 30-х, а во втором — изображены те, кто воевал против республиканской Испании.
[pullquote]Торжество фашизма не следует путать с торжеством какой-то одной нации над другими, — заметил Вальтер.[/pullquote]
«На втором собрании выступлению Клеранса вновь предшествовали два часа совершенно бессмысленных разговоров о том, кого следует и кого не следует приглашать.
«Политическая ситуация во Франции, товарищи… Итак, ситуация гораздо серьёзнее, чем это принято считать. Короче, в стране поднимает голову фашистское движение… Успехи сторонников Гитлера в Германии…»
Жиль был поражён. Фашистское движение во Франции? Он не имел об этом ни малейшего представления… Стало быть, он был недостаточно информирован? Нет, это какая-то фантасмагория. К чему, собственно, клонит Клеранс?
Клеранс продолжал: «Нам нет нужды создавать новую партию. Партий хватает. Но мы должны сформировать ядро, чтобы объединить вокруг него партию и отдельных людей, которых можно будет вовлечь в борьбу против фашизма».
Жиль плохо знал итальянский фашизм и имел весьма смутное представление о гитлеровском движении. Однако ему казалось, что в общем и фашизм, и коммунизм идут в одном направлении, и это направление ему нравилось. Но коммунизм был невозможен. В этом его убедили последние встречи с французскими коммунистами, на которых он побывал вместе с Клерансом. Оставался фашизм. Почему раньше ему не приходило в голову ближе познакомиться с фашизмом?
Слушая, как Клеранс разоблачает фашизм, Жиль вдруг понял, что он сам, не отдавая себе в этом отчёта, инстинктивно шёл навстречу фашизму. И именно к фашизму он хотел направить Клеранса. Разве не был фашизм создан по какой-то интуиции представителями левых сил, простодушно открывших для себя значение власти, дисциплины и силы? Ведь когда Клеранс упомянул об этих ценностях, его слушатели невольно согласились с его мнением. Жиль бросил на Лорена ликующе-иронический взгляд. Но тот, казалось, не испытывал никаких опасений. И в общем-то он был прав, так как после выступлении Клеранса разгорелась яростная дискуссия, в которой оппоненты то оправдывали, то разрушали только что зародившиеся у Жиля надежды. Может быть, эти либералы, эти нераскаявшиеся анархисты меняли кожу, чтобы дать жизнь новому экстремизму, в котором сольются отдельные элементы правых и левых течений? Увы, нет.
После собрания Жиль отвел Клеранса в сторону и без обиняков выложил ему то, что думал.
— Ты мне дал пищу для размышлений: в конечном счёте фашистской движение — это нечто более значительное, чем нам кажется.
— Безусловно.
— В конце концов, раз уж мы не стали коммунистами, то вполне вероятно, что мы станем фашистами. — Клеранс, как обычно, посмотрел на него с наигранно весёлой снисходительностью. — Я считаю, — невозмутимо продолжал Жиль, что ты выбрал правильную тактику на пути к фашизму. Объявить себя антифашистом в стране, где фашизмом ещё и не пахнет, это лучший способ расчистить ему дорогу.
Клеранс криво усмехнулся. Жиль не счёл нужным настаивать и пошёл к выходу. Когда он уже был в дверях, Клеранс сказал ему:
— «Апокалипсис» в известной степени подготовил почву для теперешних дискуссий. Когда наша группа окончательно сформируется и определится, тебе есть смысл сделать «Апокалипсис» её органом.
— Мне кажется, что тебе следовало бы порвать и с демократией, и с капитализмом.
— Я это сделаю, но для этого нужны поступки, а не разглагольствования, которые могут отпугнуть тех, кого я хочу увлечь за собой.
— Напротив, следует открыто порвать со всеми, это единственный способ извлечь к себе здоровых и надежных сторонников.
Клеранс слегка пожал плечами, пропуская его в дверь.
На следующий день Жиль спросил Пройса:
— Что из всего этого получится?
К его величайшему удивлению, Пройс абсолютно безапелляционно заявил:
— Ничего. Клерансу следовало бы остаться радикалом. Франция есть и всегда будет радикальной страной. Клеранс — как Франция.
Жиль позеленел от отвращения:
— Да нет же. Французский радикализм столь же прочен, как и английский консерватизм.
— Ну если это так, то я желаю вам всем передохнуть.
Лорен явился к нему, полный какого-то демонического ликования.
— Я обработал товарищей. Мы создали прочную нео-марксистскую фракцию. На следующем собрании мы заставим Клеранса внятно признать марксистские принципы или пошлём всех к черту.
Жиль горько улыбнулся.
Следующее собрание имело совершенно отличный от предыдущего характер. Это было сборище людей, не имеющих чёткой позиции, привыкших к болтливым раздорам и интригам, где каждый готов сделать все необходимое, чтобы сорвать принятое решение.
Клеранс взял слово, чтобы напомнить основные положения своего последнего выступления. «Наша программа — это контроль над капитализмом, национализация трестов; но мы не должны спешить с ликвидацией собственности, иначе на нас обрушатся две трети Франции. Мы должны объединить пролетариат, крестьянство и средний класс…»
В углу, где сидел Лорен, происходило какое-то волнение. Это напомнило Жилю последнее собрание “Revolte” несколько лет назад. Всё тот же извечный мятеж посредственностей, который подогревается идеями, выдуманными в XIX веке. Лорен попросил слова.
— Клеранс, ты хочешь быть революционером. Но есть только один способ быть революционером — это ни на шаг не отступать от классовой борьбы…
Лорен нерешительно промямлил призывающую к борьбе речь и вернулся на место под торопливые и насмешливые аплодисменты своих сторонников. Следом за ним какой-то учитель произнёс злобную и путаную речь, где, однако, четко звучал старый марксистский принцип: «Ничто невозможно без рабочих, все для рабочих».
Затем выступал франкмасон, с подозрительной ловкостью Тартюфа расхваливая Революцию, разумеется, бессмертную революцию 1789 года. Выступали и другие.
Клеранс ответил всем. Он не марксист, однако считает своим долгом защищать и проповедовать самый дух марксизма, но… однако… Жиль пересталслушать, ему казалось, что он присутствует на средневековом диспуте. Это и было сборище абсолютно ни на что неспособных судейских клерков. Право же, жизнь была где угодно, только не во Франции. Внезапно он встал и вышел».
Затем Жиль, герой Пьера Дриё Ла Рошеля, становится фашистом и уезжает в Испанию, где вступает в ряды националистов. Война его сводит с двумя волонтёрами — поляком и ирландцем – с которыми Жиль перед боем беседует о соотношении национализма, католицизма и фашизма.
«Он смотрел на своих товарищей с удовлетворением. Его последняя радость в жизни, как и первая, будет компания мужчин, целиком сплочённых на основе чего-то общего, мужчин, имеющих одинаковую склонность. Когда-то на фронте двое или трое мужчин, встреченных тут и там среди рядового состава, давали ему эту отраду. Они не всегда были интеллектуалы. Вместе они упиваются той жертвенностью, которая но мере увеличения опасности приближает к сердцу: каждого то, ради чего они рискуют. Это чудесная возможность наконец-то любить себя в других и любить других в себе. Возможность такая эфемерная и пленительная, что только одна смерть, похоже, может подтвердить её существование.
Он воскликнул:
— Любопытно, что мы встретились все трое в тот момент, когда у каждого их нас одна и та же задача.
И действительно, — подхватил поляк, — каждый из нас проделал путь, который должен был принести к этой встрече…
О’Коннор налил виски в три стакана и пошутил:
— Дело, за которое мы все трое боремся, проиграно.
Вальтер (псевдоним Жиля в Испании – прим. реж. «Н.С.») посмотрел на это лицо, на котором была не тень уныния, а нечто вроде озабоченности с примесью юмора.
— Что? Выдумаете, невозможно, чтобы Церковь признала всемирное и долговременное значение фашизма?
— Церковь давно уже не понимает, что происходит в этом мире. Понадобился целый век, чтобы Церковь поняла, что такое демократия, и объединилась с ней в тот момент, когда та уже становилась музейным экспонатом.
— Каждый раз, когда я встречаю интеллигента-католика, то это обязательно антиклерикал. Вы думаете, что Церковь всецело против фашизма?
— И взаимно, — сказал нараспев поляк.
— А посмотрите, что в Испании, — заметил Вальтер. — Католики сражаются за Франко.
— Но не баски, — пробормотал сквозь зубы ирландец.
— Но вы, ирландец, должны понимать басков. Они поступают так же, как ирландцы во время Большой войны: я с врагом моего врага, каким бы он ни был…
— Да, это правда, — согласился О’Коннор. Но он продолжил. — Нет никакого сомнения, что Гитлер и Муссолини хотели погибели Папы.
— И взаимно, — вставил поляк.
Вальтер внимательно поочередно посмотрел на них.
— Ни одно из этих утверждений нельзя признать неоспоримым. Во всяком случае, вы хотите оставаться и фашистами и католиками?
С одинаковой молчаливой весёлостью оба мужчины согласились.
Вальтер был более серьёзен и угрюм, чем они, и он продолжил:
— Если Церковь вам прикажет бороться против фашизма?
— Мы не будем бороться против него.
— Ну а если фашизм вам прикажет уничтожить Церковь?
— Церковь нерушима, — воскликнул поляк.
Вальтер пожал плечами.
— Это не ответ. Засадить в тюрьму священников?
— Да, если они больше занимаются коммунистической пропагандой, чем своим делом, — воскликнул О’Коннор. — Впрочем, священники должны искупить свою вину; они сами это признают. Поэтому они так не любят коммунистов.
Вальтер с беспокойством посмотрел на него. Был ли это поверхностный эстет? Или он понимал всю глубину своих противоречий? Сильная вера это та, которая сознает заключённые в себе неизбежные противоречия
Поляк продолжил:
— Церковь нерушима, она избавится от своих сегодняшних заблуждений, в гонениях она укрепится. И она будет жить в наших сердцах, в сердцах фашистов-католиков.
— Ну, а если вам прикажут отступиться от неё?
— Тогда мы отступимся от неё как от силы политической.
— А! Так, — сказал с усмешкой Вальтер.
— Да, — вздохнул О’Коннор, — всегда есть момент, когда мы должны приносить одну часть своей веры в жертву другой части своей веры.
— А какая у вас вера?
— Я думаю, что фашизм — это грандиозная спасительная революция, и что Церковь должна была воспользоваться этим случаем, который ей представляется, чтобы совершенно обновиться. Вальтер, с первой минуты, как мы встретились, вы точно выразили свою мысль: мы за мужественный католицизм Средневековья.
— Браво, — сказал поляк.
Вальтер поёрзал на диванчике, на котором сидел.
— Фашизм был бы истинной революцией, то есть полным поворотом Европы через смешение самого старого и самого нового, если бы он принимал Церковь, но если он от неё откажется…
— А если Церковь от него откажется, — прошептал поляк, — тогда…
— … тогда мир будет ожидать лучших времён. Он будет ждать до тех пор, пока Церковь и фашизм не поймут, что они созданы друг для друга, — пошутил О’Коннор, сделав добрый глоток виски… — Но я спокоен; когда фашизм будет хозяином в Европе, ему понадобится католицизм, и он его преобразует.
— А в ожидании этого в какой-то момент вы, фашисты, отступитесь скорее от Церкви или от фашизма?
— Да, — сказал поляк. — Фашизм больше нуждается в нашей помощи, чем Церковь. Если Церковь не может политически определиться, как это часто случалось с ней, мы на это время оставим её. Церкви можно верить и не верить, она вечна. Если Церковь попросит нас сражаться на стороне коммунистов против фашистов, это никогда не пройдет. Мы отойдём от Церкви, как это делали другие добрые христиане.
— А если правительство вашей страны потребует от вас сражаться на стороне коммунистов против фашистов?
Оба мужчины опустили головы в мучительном раздумье. Затем они посмотрели на Вальтера, словно тот мог разрешить это проблему.
— Я думаю, — сказал Вальтер, — что по отношению к фашизму вы можете поступать так же, как и к Церкви. Точно так же, как в Церкви вы не смешиваете её политическую ориентацию с её духовными установками, так и в фашизме вы не будете придавать одинаковое значение его универсальному принципу и движущим силам, которые он воплощает и которыми он при удобном случае злоупотребляет. Если вам не удастся добиться торжества фашизма в ваших странах, вы испытаете на себе чудовищное последствие своей немощи, и вам придётся защищать, если понадобится, эти страны против фашистских сил, невольно способствуя торжеству сил антифашистских. Как и Церковь, фашизм может подождать, но вы не можете приносить свою родину в жертву силам, которые служат фашизму.
— Если Польша вступит в союз с Россией против Германии, если она позволит красным оккупировать себя, я уже не смогу больше сражаться за Польшу. Так как это значило бы пожертвовать не только фашизмом, но и Церковью. Смотрите, что здесь происходит: чтобы спасти Церковь, основу Европы, честные испанцы будут вынуждены призвать на помощь Италию и Германию.
— Но и торжество фашизма не следует путать с торжеством какой-то одной нации над другими, — заметил Вальтер.
— Гегемонию одной идеи всегда путают с гегемонией одной нации, — возразил поляк. — Демократическую гегемонию в течение одного-двух веков путали с гегемонией Англии. Надо окончательно сделать выбор между национализмом и фашизмом.
— Национализм отжил свой век, — после минутного размышления продолжил О’Коннор. — То, что не удалось демократическим силам в Женеве, удастся силам фашистским. Они сделают Европу единой.
— Но если фашистские силы будут побеждены, не приведёт ли это к гегемонии России? Или к одной из этих отвратительных демократий: демократии Франции, Англии или Америки? — воскликнул О’Коннор. — Для меня торжество Соединённых Штатов после мировой войны было бы таким же омерзительным, как и торжество России.
— Это было бы равнозначно, — признал Вальтер.
— И тогда?
— Тогда… — Вальтер посмотрел на обоих. — Что касается меня, то я вне наций. Я принадлежу новому военному и религиозному порядку, которым образовался где-то в мире и который ставит своей целью примирение Церкви и фашизма вопреки всему и их общее торжество над Европой.
Остальные посмотрели на него с глубоким смятением.
— Но, — вновь начал поляк, — как вам удастся избежать гегемонии Германии?
— В прошлом веке народы восприняли от французов национализм и демократию и обернули это против них. Мы обернём фашизм против Германии и Италии. Впрочем, невозможно, чтобы Германия не предвидела того, что произойдёт и какой-то момент в будущей мировой войне. Вторжению русской армии в Европу должен противостоять дух европейского патриотизма. Этот дух родится только в том случае, если Германия заранее даст гарантию полной неприкосновенности странам, всем странам Европы. Только тогда она сможет играть в завтрашней европейской политике ведущую роль, выпавшую на её долю благодаря её мощи и традиции Священной Римской империи германской нации.
— Аминь, — сказал поляк.
— Я иду спать, — сказал ирландец».
Печатается по:
Пьер Дриё ла Рошель. Жиль. ИНАПРЕСС, 1997. С. 345-346; 391-394
Читайте также:
Пьер Дриё ла Рошель. Против Маркса.
