«Против Маркса». Продолжение
b) Миф о дуэли двух классов
Пусть не говорят нам о том, что в ходе своего рассуждения мы играли словами; кто пользуется словами с лёгкостью, так это Маркс и Энгельс. Они либо противоречат сами себе, либо один из членов противоречия, в которое они безотчетно впадают, оказывается в их сознании сильнее другого. В самом деле, когда они предвещают, что «современная государственная власть есть не что иное, как комитет, который управляет делами класса буржуазии», может показаться, что их обобщенный анализ приближается к реальным соотношениям классовой массы и правящих сфер. Они догадываются о том, что привилегированный и правящий классы разделяет дистанция. Но, вступая в противоречие, они говорят об исключительном политическом господстве класса буржуазии. И они прочат это исключительное политическое господство другому классу, пролетариату. Вот в чём суть их концепции. Однако в силу только что изложенной нами причины — т. е. в силу психологической невозможности массы, пусть и ограниченной, исполнять функцию, которая подобает малочисленному коллективу — ложна не только эта концепция, но, в конечном счете, и развиваемая ими концепция власти одного класса, представленного в элите. Государственная власть не может быть делегацией одного класса, так как существует несколько классов.
Тут мы затрагиваем другой постулат, на котором покоится ключевое заключение марксизма по поводу классовой борьбы: сокращение числа классов до двух. (1) Мы притворились, будто признали этот постулат и вслед за Марксом сочли, что общественная сцена была заполнена исключительно дуэлью буржуазии и знати, а затем — буржуазии и пролетариата. Но это вовсе не так.
Всегда существовало множество классов. В средние века наряду с духовенством, включавшим в себя разнородные элементы, существовала зарождающаяся или возрождающаяся буржуазия, различные формы дворянства, высшая аристократия и две, три разновидности крестьян. Пять, шесть классов существовало и при монархии. Разве можно смешивать дворянство шпаги и дворянство мантии, духовенство высшее и низшее, белое и чёрное, городских буржуа и свободных или крепостных крестьян, старинных ремесленников и новейших фабрикантов? Наконец, нам хорошо известно, что так же дело обстоит и в наше время. В дальнейшем мы яснее увидим, что общество существует только в бесконечном взаимопроникновении. Это придаёт ему внешнюю неопределённость, а неопределенность принимают за упрощение.
Маркс с самого начала почти не задумывался о крестьянстве; затем, не почувствовав его развития во времени, он не понял его духа и его роли. (В «18-м брюмера Луи Бонапарта», написанном в 1852-м году, он предвещает скорое свержение последнего в результате восстания крестьянской бедноты.) Также он недооценил средние классы. Вопреки настойчивому исследованию, предпринятому им в конце жизни, ему не удалось устранить то, что было в конечном счёте рабочим стержнем его системы. Стержнем, определённым в следующих двух фразах «Манифеста»: «Общество всё более и более раскалывается на два большие враждебные лагеря, на два большие, стоящие друг против друга, класса — буржуазию и пролетариат». «Низшие слои среднего сословия: мелкие промышленники, мелкие торговцы и рантье, ремесленники и крестьяне — все эти классы опускаются в ряды пролетариата…» (2).
После [смерти] Маркса марксисты бросились исправлять его абсолютные формулы; но они никогда не хотели отказаться от них. Отсюда их постоянное недовольство европейской историей последних семидесяти пяти лет. (В дальнейшем мы увидим, что и русская история противоречит европейской лишь внешне.)
Итак, не может быть классового правления — ни прямого, по той психологической причине, что лишь малое число людей может править одновременно, — ни косвенного, по той социальной причине, что правительство, которое всегда имеет дело с системой классов, может существовать лишь в том случае, если оно признаёт все классы этой системы, а не отрицает её в пользу одного из них.
Французская монархия покоилась некогда на равновесии между старинным дворянством шпаги, новым дворянством мантии, духовенством и третьим сословием. И она пала, так как не была способна изменить свой расчёт равновесия. Правительства, которые следовали друг за другом с 1789 года, должны были постоянно налаживать равновесие между крупной буржуазией, средней и мелкой буржуазией, крестьянством и пролетариатом, между промышленностью, торговлей, сельским хозяйством и представителями свободных профессий. Все те правительства, которые плохо просчитывали это равновесие или пренебрегали им, погибли.
с) Миф о смене одного класса другим классом
В марксистской аргументации содержится ещё одно понятие. Его тоже нужно проанализировать. Говоря о переходе от А к В, Маркс предполагает не только то, что один класс сменяет собой другой класс в эффективном осуществлении политической власти, но и то, что он сменяет его в пользовании новыми привилегиями путём материального, физического, численного перемещения. Там, где сидел дворянин, теперь сидит буржуа.
Однако, вопреки образам, которыми полна память читателя истории, особенно истории французской, мы это отрицаем. Мы отрицаем смену одного класса другим и хотим обратить внимание на совершенно другой феномен.
Присмотримся к одному замечанию Маркса. По поводу отношения А -> В он замечает, что класс, который завоёвывает политическое превосходство, уже обладает превосходством интеллектуальным. Этот класс, политически низший, видится ему безусловно высшим интеллектуально и морально, представителем реальности настоящего, направленной против иллюзии прошлого.
Здесь мы снова видим, как Маркс на мгновение приближается к простой и неуловимой истине. Он замечает единственную пружину политической революции — необходимость изобретения новой технологии правления, — но ему нужно описать её на языке классовой борьбы. Мы же видим, что под знаком этой необходимости происходила не смена одного класса, интеллектуально менее приспособленного, другим, более приспособленным, но постепенно изменялись нравы и дух общества в целом, что приводило к смешению выходцев из всех классов и образованию нового класса.
В противоположность тому, что думает Маркс, новый класс никогда не складывается как противовес старому. В городах позднего средневековья всегда присутствовали элементы буржуазии, наследники буржуазии галло-римской. Но в каком-то направлении набор элементов идёт активнее, чем в другом. Классы никогда не пребывают в неподвижности, они постоянно растут или сокращаются. В каждую эпоху непрерывный набор, идущий снизу, обретает, в соответствии с требованиями технологии, новое направление. Более того, в соответствии с этими требованиями меняются идеалы и устремления представителей высших сословий. В средневековье господствующий класс пополнялся только посредством военной службы: человек, сражавшийся с врагом, становился дворянином шпаги. Но в один прекрасный день юстиция и управление сравнялись по важности с военным делом; с тех пор в высших классах царил, скорее, дух правления, чем войны. Честолюбцы двинулись в этом направлении, и в Церковь. Незадолго до 1789 года произошла ещё одна перемена. В новом господствующем классе перемешиваются дворяне шпаги, дворяне мантии и новые дворяне, выходцы из финансовых кругов, торговли, промышленности. Это смешение санкционируют и ускоряют браки и возведение в дворянское достоинство. Здесь царит уже атмосфера наживы, и, стало быть, честолюбцы из высших и низших классов начинают двигаться в этом направлении.
Дворянство начинало жить по-буржуазному и с давних пор впитывало идеи времени, а отчасти само их изобретало (Фонтенель, Монтескье, Бюффон, Мирабо). Только пользование привилегиями другой эпохи мешало ему в полной мере использовать более щедрые привилегии эпохи новой. Если революция 1789 года ускорила этот процесс, то она же его и отсрочила. Она помешала нормальной эволюции, сближению дворянства и буржуазии. Она окружила дворянство ширмой бесплодного недоверия — как с одной стороны, так и с другой — и сделала французский снобизм более скрытным и не столь благотворным, как его английский аналог.
Маркс и Энгельс ошибались, всегда обращая свой взор на Францию и, вследствие этого, видя в шумных и ярких событиях 1789 года образец всякой социальной эволюции. Глядя на более долгий и извилистый путь Англии, мы видим, как военно-сельскохозяйственная аристократия превращается там в крупную торгово-промышленную буржуазию. Выходец из старой аристократии внешне сохраняет ряд привилегий, но по сути приспосабливается к новым властным возможностям. А с другой стороны, буржуазия, пополняясь молодыми дворянами и честолюбивыми плебеями, добивается старинных привилегий и делит их между собой, уже обзаведясь новыми. Таким образом, речь идёт вовсе не о смене одного класса другим, но о смешении двух классов в одном, согласно новым правилам жизни. То же самое, в конечном счёте, произошло и во Франции. То же самое, наконец, происходит в Италии и Германии.
Чуть более внимательный взгляд на происходящую в обществе циркуляцию элементов позволяет нам проникнуть в реальность глубже Маркса, которую он стремится представить нам в упрощённых схемах. Он полагает, что однажды сформировавшись, классы остаются практически неизменными. Чтобы классовая борьба имела место, и в самом деле надо предположить некоторую стабильность в антагонистических группах. Но мы вновь сталкиваемся с тем, что тезис о классовой борьбе покоится у него на ничем не подтверждённом допущении. В этом пункте, как и в остальных, Маркс впитал предрассудки своего времени. Вопрос о происходящей в обществе циркуляции был тогда недостаточно продуман, он, строго говоря, недостаточно продуман и до сих пор. Однако современник Маркса Гобино поднял этот вопрос в своей книге об Оттаре Ярле. Гобино задаётся вопросом: не одни ли и те же семейства веками сохраняют привилегированное положение в обществе — и даёт, конечно же, утвердительный ответ. Желание доказать, что он является прямым наследником Одина по линии норвежского пирата IX века, приводит его к неожиданному тезису, который, по крайней мере, ценен уже тем, что поднимает вопросы, оставленные без внимания не одним социологом. Он стремится доказать на собственном примере то, что семьи, которым это предназначено, могут оказаться жертвами экономических революций и пережить кратковременный упадок, но что, благодаря силе крови, они вскоре вновь достигают вершин и заявляют о себе в новом обличье. Гобино, утратившие свои феодальные привилегии в Гурнэ-ан-Брей, обрели новый расцвет в бордосском дворянстве мантии. И, в некотором роде, весь новый класс мантии сформировался из отпрысков старинного дворянства шпаги. Все это, однако, весьма спорно и несомненно никогда не будет доказано.
Я настаиваю, что в этом пункте царит полная неопределенность. Гобино коснулся темы происхождения классов, не менее важной и не менее загадочной в человеческой экономике, чем тема происхождения рас. Он смешивал два вопроса, для него классы были лишь выражением накладывающихся друг на друга рас. Для нас же нет ничего более необъяснимого, но мы продолжаем обсуждать общественную проблему, словно предварительный вопрос о происхождении классов не давит на наши рассуждения всей тяжестью своей тайны.
Пока же нам остается прибегнуть только к ближайшим фактам. Если мы исследуем процесс формирования так называемых правящих классов во Франции и Англии на протяжении трех последних столетий, то мы увидим, что одни и те же семейства не долго удерживаются в высших сферах, одни лишь имена — т. е. слова — немного упорствуют. (Что и заставляет Гобино говорить о продолжительных исчезновениях с исторической сцены.) Сколько герцогских фамилий продолжаются по прямой линии после Людовика XIV? Три, я полагаю. А как всё меняется со времен Вильгельма Оранского в Англии! В сохранении исторической фамилии всегда присутствует некоторая фальсификация — имя переходит от старшей линии к отдалённой, или происходит откровенное замещение одной крови другой. И, кроме того, это настоящая тайна алькова, куда то и дело наведываются друзья и даже слуги.
С другой стороны, сколько появляется новых имён самого низкого происхождения! Вопреки Гобино и Марксу (3) мы должны заключить, что классы вовсе не образуют однородных и прочных систем.
Таким образом, предлагаемый Марксом процесс смены одних классов другими буквально разваливается на наших глазах. Всегда имеется значительный и размытый господствующий класс, который от эпохи к эпохе меняется в нравах, технологии, духе и, конечно, в том, что касается человеческого наполнения. Но никакой смены классов нет.
Примечания:
1. Маркс оговаривается по поводу прошлого. Он пишет: «В предшествующие исторические эпохи мы находим почти повсюду полное расчленение общества на различные сословия, — целую лестницу различных общественных положений». (См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. С. 424—425 — Примеч. перевод.). Но это замечание противоречит всему, что он говорит о борьбе между феодализмом и буржуазией.
2. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. С. 425, 434 — Примеч. перевод.
3. Нам скажут, что Маркс весьма далек от взглядов Гобино и что он видит в классах экономические сословия, участники которых могут меняться или не меняться, что для него безразлично. Но безразлично это для него лишь до некоторой степени. Идею стремительной общественной циркуляции, которая в конечном счете лишает классовую борьбу всякого основания, он оспаривал и опровергал.
Печатается по: Пьер Дриё ла Рошель. Фашистский социализм. СПб. Издательство «Владимир Даль». 2001. С. 50-58
Предыдущие главы:
