Пеги выбрал "несовременные" идеалы

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.

3.3. Шарль Пеги о смысле и задачах науки о литературе и литературной критики (Ч.1)

Поводом к написанию эссе Шарля Пеги «Виктор‑Мари, граф Гюго», в котором литературно‑критические взгляды автора нашли своё самое полное и итоговое выражение, послужил конфликт между Пеги и Даньелем Алеви.

Алеви — литератор, публицист, сотрудник ряда парижских журналов, печатавшийся у Пеги в его «Двухнедельных тетрадях», усмотрел в одном из текстов Пеги оскорбительные для себя слова. К улаживанию конфликта, одно время грозившего разразиться дуэлью, Пеги и общие друзья поссорившихся приложили немалые усилия, а Пеги, сверх прочего, начал составлять ответ, который должен был устранить возникшее непонимание со стороны Алеви, уверить его в том, что Пеги не предполагал намеренно оскорбить своего приятеля и сотрудника, и что он готов как принести извинения, так и специально опубликованным текстом восстановить согласие.

И действительно, из кратких поначалу объяснений и извинений, принесённых Пеги, выросло пространное произведение, открывающееся напоминанием об общих симпатиях и интересах, относящихся, что характерно для соперников, к культуре, к литературе в частности, и корнями уходящих в общее прошлое Пеги и Алеви, в их молодость, что пришлась на восьмидесятые‑девяностые годы XIX века.

И хотя они, ровесники, принадлежали к разным социальным слоям общества — Пеги к семье бедных провинциальных ремесленников, а Алеви — к высшей либеральной буржуазии и проживал в особняке XVIII века в центре Парижа, — но оба получили хорошее гуманитарное образование, оба с горячностью участвовали в «Деле Дрейфуса», оба ценили и знали Корнеля и Гюго, а Даньелю Алеви близок был ещё и Расин. И оба любили Францию, её историю и культуру.

Пеги поступил наверняка, выбрав в посредники Гюго: чувствовать так тонко удачи и слабости классика, при этом понимая друг друга с полслова, и одновременно не понимать действительного значения слов, сказанных одним о другом, так что даже усматривать в некоторых желание нанести оскорбление — это, по мнению Пеги, невозможно. А всё пространно сказанное в эссе о «благородном и честном» Корнеле и «коварном и язвительном» Расине служит, среди прочего, уяснению принципиального различия между оскорблением и обидой.

Обидеть можно случайно, непреднамеренно. «Оскорбление же есть действие, — по Пеги, — произвольное, намеренное». По прочтении эссе становится понятным и смысл эпиграфа: «Два слова, граф». Так Дон Родриго обращается к графу Гормасу; с этих слов в трагедии Корнеля «Сид» начинается открытое выяснение отношений между двумя мужественными воинами, закончившееся поединком.

Эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго» завершается призывом к объединению людей одного поколения и мировоззрения. У Пеги и Алеви, как и у их общих друзей, подошедших к сорокалетнему возрасту, вкусивших когда‑то сладость и глубину основательного классического образования, изучавших греческий и латинский и восхищавшихся звучанием Гомера и Вергилия на их родных языках, у них есть настоящий и опасный враг, энергичный и агрессивный, имеющий за собою власть и деньги.

Этот враг планомерно наступает на все то, что составляет самобытность, красоту и духовную силу страны, утрата чего лишит еёмолодость подлинной культуры, а весь народ демократизирует до дикости. Ответственным людям поколения Пеги и поколений старших надлежит оказать сплочённое, единодушное сопротивление наступлению материального, прагматичного отношения к жизни, нашествию бездуховности, рационализма, сциентизма, позитивизма, секуляризма, всем выражениям примитивного, социально‑физиологического видения мира, вытесняющего из образования неутилитарную мораль, поэзию и опыт истории, а из жизни национальной в целом — религию.

К теме защиты классического гуманитарного образования и его духовных основ Пеги обращался во многих своих эссе. Перед лицом угрозы, определяемой им собирательным выражением «современный мир», он защищал традиции духовности и классической культуры в эссе «Предрассветной порой», «Зангвиль», «Брюнетьер», «Это сказал один поэт», «Параллельные просители», «Бар Кошеба», «Деньги», в «Диалогах истории…» и в «Виктор‑Мари, граф Гюго». На последних страницах эссе «Виктор‑Мари…» он с особой определённостью, как бы завершая многолетнюю полемику, обличает разрушительные, с его точки зрения, методы и подходы, реформы и инициативы в области гуманитарного образования и конкретно — преподавания литературы.

В начале XX века во Франции развернулась борьба радикально настроенных либерально‑демократических, социалистических, антикатолических сил с партиями и течениями умеренных республиканцев, националистов различных направлений, монархистов. Либералы и революционеры в этом противостоянии уверенно, без кровопролития одолевали противников.

Пеги, как известно, начинал свою общественную жизнь участием в социалистическом движении, но его радикализм, пламенная ревность в отстаивании идеалов равенства и прочие революционные качества соседствовали с чертами характера, говорившими о сильных лирическом и мистическом началах его души. Внутренняя борьба в нём, разрешившаяся выбором в пользу несовременных, непреходящих идеалов, незримо протекала на фоне столкновений и конфликтов общественно‑политического плана.

В июне 1901 году фракция социалистов в Национальном собрании выдвинула на рассмотрение депутатов законопроект о запрещении участия религиозных организаций в системе среднего и высшего образования. В школах и университетах в первые годы века шли дебаты о необходимости сокращения преподавания древних языков и авторов в том объёме, который сложился к концу XIX столетия; назревала реформа, которая должна была привести к сознательной и продуманной дегуманизации образования, к преобладанию в учебных программах практических дисциплин и точных наук.

Эта реформа практически начала осуществляться с 1902 года. Одновременно создавались и получали регистрацию объединения экстремистского характера, такие как «Коммунистический революционный альянс», «Социалистический революционный союз» и подобные. В демократических кругах строго следили за чистотой и сплочённостью собственных рядов: в прессе летом 1901 года развернулась ненадолго компания обличения самого выдающегося революционного демагога Жана Жореса, «допустившего» такое предательство, как первое Причастие своей дочери Магдалины.

Социалисты наступали хладнокровно и смело. В мае 1902 года они добились небывалых результатов на выборах в Законодательное собрание, намного опередив по числу голосов и кресел в Парламенте прочие партии и движения. Председатель совета министров Эмиль Комб в то же время проявлял заботу о закреплении демократических завоеваний, рассылая префектам циркуляры с предписанием «не предоставлять льгот и милостей, которыми располагает Республика, никому, кроме лиц, искренне преданных режиму».

В 1902 году по стране прокатилась маленькая, не такая заметная, как забастовки шахтёров, железнодорожников, бойкоты фермеров и виноделов, но показательная волна возмущения католических преподавателей, в том числе сестёр различных орденов, вызванная закрытием ряда католических школ под предлогом перерегистрации с целью последующего выведения данных учебных заведений из‑под окормления Церкви.

Комб, занимавший также посты министра внутренних дел и министра культов, неуклонно продолжал намеченную линию на секуляризацию национальной системы образования; в конце 1903 года он внёс на рассмотрение законодателей законопроект о запрещении Церкви принимать участие в деле обязательного всеобщего образования.

Параллельно в стране поддерживались инициативы полярно противоположного характера: в 1902 году снявший с себя сан священника Виктор Шарбонель основал «Национальную ассоциацию вольнодумцев Франции», о чём подробно и сочувственно писали центральные газеты страны. В 1904 году запрещение Церкви вести широкую, как когда‑то в прошлом, образовательную деятельность, было законодательно закреплено: школа была отделена от Церкви.

В том же году Франция разорвала дипломатические отношения с Ватиканом. Даже похороны одного из республиканских лидеров, Пьера Мари Вальдека‑Руссо, стали поводом для утверждения антиклерикальной позиции государства, отказавшего семье в официальной церемонии похорон за то, что семья почившего настаивала на участии в прощании представителей Церкви.

В 1904 году получили огласку секретные досье и распоряжения военного министра Луи Андрэ, имевшие целью поощрение и продвижение по службе офицеров, враждебных Церкви, в том числе членов франк‑масонских лож и, соответственно, замедление карьерного роста в отношении тех кадровых военных, кто обнаруживал свои «реакционные», «прокатолические» взгляды.

Все эти антиклерикальные меры и тенденции имели характерную параллель в реформаторской деятельности Министерства народного просвещения, изъявшего осенью 1904 года из перечня требований к поступающим в университеты обязательное владение латынью и греческим языком.

Наконец, в марте 1905 года в Парламенте начались дебаты по законопроекту об отделении Церквей от Государства, и 3 июня Палата депутатов большинством голосов приняла этот закон, послуживший позже образцом для аналогичного декрета Советского государства.

Наступление революционной демократии и секуляризации встречало иногда деликатное сопротивление в рядах интеллигенции. В 1911 году были созданы «Общество друзей латыни и сторонников классического образования» и «Лига защиты французской культуры», поставившие перед собой задачу способствовать преодолению негативных последствий реформационных акций 1901‑1903 годов в школьном и университетском образовании. Периодически собирались подписи под петициями в защиту Церквей Франции; Пеги в 1911 году поставил своё имя под одной из них.

Ватикан во время понтификата папы Пия X активно реагировал на расцерковление и духовное отступление Европы вообще, и Франции особенно. В 1905 года папская энциклика призывала к ежедневному приобщению Святых Тайн; в 1910 году специальная энциклика звала Церковь с особым усердием и любовью заняться воцерковлением детей, увещевая их также, в лице родителей и педагогов, к частому участию в Таинствах. В том же году Римский епископ рассылает окружное послание о незыблемости принципов философии Фомы Аквинского, а также против материалистических заблуждений и различных форм модернизма.

Вскоре после опубликования энциклики священники Франции были приглашены поставить свои подписи под окружной антимодернистской присягой, тем самым обязываясь хранить верность церковной традиции. Традиция требовала защиты и на ниве просвещения. Возобновляя жаркие споры о содержании классического образования, которые велись в прессе и в университетских аудиториях в 1898‑1899 годах, Анри Масси и Альфред де Тард публиковали в газете «Опиньон» с июня по декабрь 1910 года серию статей с критикой осуществляемых Сорбонной реформ в преподавании философии, истории, социологии и словесности.

В эссе «Виктор‑Мари, граф Гюго» Пеги пишет, что Сорбонна вновь в который раз в истории впала в схоластику, но на этот раз в худшую из всех — в «материалистическую». Люди, облечённые миссией защиты и поддержки культуры, официально назначенные в хранители и возделыватели культуры и гуманитарии, предают ту и другую. Культура и гуманитария не имеют более защитников, кроме нас, «бедных и жалких людей, не обладающих никаким на то мандатом».

Трагическое заблуждение реформаторов гуманитарного образования из университетских кругов, авторов курсов и учебных пособий, заключается в заискивании и даже упоении, совершенно некритическом восторге перед мнимой безошибочностью, определённостью и надёжностью так называемых точных наук.

О поэзии и прозе, о драматургии и эссеистике судят люди, возмущается Пеги, которые не выпустили в свет ни одного романа, по крайней мере значительного, не увидели на сцене ни одной своей пьесы, стихи которых, если они их и сочиняли, не учил наизусть ни один поклонник. С другой стороны чиновники, никогда не занимавшиеся наукой по‑настоящему, то есть творчески, не совершившие каких‑либо открытий, не понудившие современников хоть в чём‑то по‑новому взглянуть на мир, выносят суждения о том, чем может и должна быть наука, которой, чтобы быть, необходимо, по их мнению, соответствовать всем новейшим достижениям фиксации и систематизации знаний, что, по их убеждению, самое главное; об этом пишет Пеги в эссе «Параллельные просители», «Зангвиль», «Виктор‑Мари…». В результате и те и другие, и профессора и функционеры, «теряют словесность и не находят науку».

«Но настоящие ученые, — утверждает Пеги,- настоящие математики, физики, химики и биологи приходят к тому, что признают, с большой пользой для самих себя, капитальное значение, и даже значение первичное, исходное, которое в научном труде имеет, которое имеет в открытии нового знания, в работе воображения методология художественного творчества, интуиция, гибкость, послушность и выдумка, присущие искусству. Убедитесь в этом, поговорив с истинным математиком… И в тот самый момент, когда параллельное развитие всех наук, всех четырёх главнейших… [1], четырёх самых мощных научных столпов делает их гибкими и восприимчивыми, как бы отраслями искусства науки, в этот момент как раз словесники пожелали от всей этой чуткости и тонкости избавиться. Добавим к сказанному, что в своей деятельности они претендуют, ссылаясь на научность, на некую образцовую строгость, которая неведома истинным учёным, к которой учёные и не стремятся, потому что, имея ум, и не претендуют на неё» [2].

Эти профессора словесности, лишённые поэзии и воображения, создают, как считает Пеги, свою историю словесности, в которой не остаётся духа, очарования, аромата, сущности и смысла, например, эпохи Возрождения, да и вообще всего самого глубокого в истории — античной культуры и культуры, как именно культуры, христианской, не остаётся ни чего‑либо мистического, ни гуманистического, ни града земного, ни христианства.

И «трагическая ошибка» этой «уникальной науки» видится Пеги в принципиально неверной методологической установке, сведённой к тому, чтобы: «Искать сведений о памятнике, о произведении, о тексте, для текста, для его понимания везде, где возможно, но только не в самом тексте» [3]. Эта методология превозносит так называемые «источники», в которых и скрыто существо предмета исследования. Как будто весь предмет разбирается на импульсы и причины, послужившие его появлению, но автономией не обладает.

Люди таких взглядов, ужасается Пеги, руководят всеми кафедрами, а человек, отстаивающий право на изучение и привитие любви к французскому классическому языку, латыни, греческому, да и «просто к уму» самому по себе, а не в перспективе получения за «ум» выгод и денег, есть «человек потерянный». Так как преподавателем мог бы стать лишь тот, кто решился бы капитулировать перед образом мыслей либеральных модернистов, то в лице этих реформаторов общество, как представляется Пеги, получило еще «одну церковь, церковь мирскую, радикальную, воинствующую, рождённую современностью». Природа власти этой церкви — «вечно временная».

Пеги в своих рассуждениях о словесной интуиции, о роли воображения в познании, о применимости художественной образности в методологии научных исследований, в математике и естествознании интуитивно возвращается к той универсальной парадигме образовательного процесса, которая органично использовалась в Античности и в Средневековье: в своей основе классическая система образования была словесной и получавший образование отрок был обязан совершенствовать умение укладывать всякое впечатление и переживание в ёмкую и живую форму слова, то есть в логос, который дан человеку в качестве гибкой и чуткой основы дальнейшего узнавания мира как совмещения известного и нового.

Словесное художественно‑образное восприятие произведения искусства даёт возможность видеть произведение в некоем органическом единстве, в совокупности всех его составных частей и временных проявлений, постигать его смысл, который не содержится, как демонстрирует Пеги в эссе «Зангвиль», ни в его отдельных фрагментах, ни в их арифметической сумме, но в целом как в тайне.

Не может называться историческим и научным метод, согласно которому для вступления в основательное изучение «Философских писем» Вольтера -этот пример Пеги приводит в эссе «Виктор‑Мари…» — необходимо составление двадцати томов примечаний, «то есть комментариев не просто и безусловно инородных тексту, но последовательно внешних».

Такой литературоведческий подвиг один из пропагандистов его, г‑н Рюдлер, называет, как сообщает Пеги, — «чтением с наслаждением». Пеги же не без иронии называет такое изучение литературного произведения «тотальным, полным, исчерпывающим» анализом. Истинные учёные, по Пеги, не занимаются подобным анализированием своих предметов, сознавая, что «есть ещё и синтезы».

Двадцать томов комментариев составляют большой объём работы, но для полного анализа этого мало, для исчерпывающего анализа это равно пустоте. Пеги с самого начала старается исключить труд впустую, не попасть в замкнутый круг. Он рисует смешной и грустный образ позитивистов в гуманитарии: эти учёные ушли из собственного дома, нагрузив себя лестницами, веревками, приборами и аппаратами, биноклями и телескопами, они помпезно перебрались в дом напротив или, предпочтительнее, в самый далёкий от родного дом, чтобы оттуда, издалека, максимально расширив свой кругозор, взобравшись на чердак, через слуховое окно, из угла которого видна часть покинутого ими дома, наблюдать, используя множество хитроумных и передовых приспособлений, за краешком своего жилища.

Напрашиваются предположения психологического характера, допускающие наличие у сциентистов и позитивистов, помимо наивной веры в формализацию и верифицируемость жизни, определённого страха, вызываемого страстью гордости, возбраняющего исследователю приступить непосредственно к своему предмету с ясными и неуклончивыми вопросами (на которые основоположники позитивизма считали бессмысленным или непродуктивным давать ответы): что сказано текстом или в тексте, зачем и для чего?

Примечания:

1. Пеги подразумевает классификацию О. Конта.

2. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 316.

3. Ibid. P. 317.

Продолжение следует

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение

Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации

Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца

Ч.5. Шарль Пеги: в «современном мире» господствует всесмешение

Ч.6. Шарль Пеги о де Виньи — оценка аристократа потомком виноградарей