Пеги подобен монументалисту в живописи

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Окончание.

Пеги с тревогой и негодованием, обрушиваясь на безответственность революционеров-интеллектуалов, предупреждает, что энтузиазм интернационалистов очень опасен

Заключение

Настоящая монография освещает одну из сторон эстетико‑философской и богословской рефлексии Шарля Пеги, нашедшую своё выражение в мыслях о литературе: о превозносимых и критикуемых авторах прошлого, а также о принципах и задачах преподавания словесности в настоящем (в годы наступления на французское общество секулярной идеологии, в начале XX века).

В историко‑литературных и критических взглядах Пеги его религиозные и философские убеждения всегда обнаруживают себя достаточно полно и энергично. Можно было бы сказать определённей: для Пеги литература есть, в конечном итоге, повод для выражения религиозно‑философских воззрений и убеждений. Но в этой определённости, к которой часто склоняет чтение эссе Пеги, существует риск обеднения и упрощения мысли автора.

Пеги вошёл в историю литературы как выдающий поэт, создатель грандиозных, монументальных, патетических поэм — «гобеленов», и своеобразный, ни на кого не похожий эссеист, и высказывания о литературе для него, высокоталантливого литератора, безусловно самоценны, но и служебны; будучи тонким и чутким ценителем «чужого» поэтического слова, он не подвергает словесность какой‑либо вульгарно‑направленческой редукции, не пользуется ею как трибуной или средством; но по складу своей души он был борцом, и мысли о литературе органично включаются в его целостное мировоззрение, человека, ангажированного той или иной правдой, ищущего и углубляющего своё понимание жизни.

Данная монография фактом своего написания служит перспективной задаче введения творческого наследия высоко ценимого во Франции поэта и эссеиста в отечественную науку о литературе, в которой на сей день только начинается изучение сочинений Пеги [8], и осуществляется это научное знакомство на материале ограниченном, но для автора характерном и многозначащем -историко‑литературном. Эта тема в творчестве Пеги не принимала специфических научных форм, но звучала равноправно с прочими в его публицистике и эссеистике, и косвенно проникала даже в поэзию.

Почти всё, за исключением нескольких ранних статей, аннотаций и рецензий, что из написанного Пеги не несёт на себе формальных признаков поэтической речи, относится к прозаическому жанру эссе, по определению свободному, не скованному композицией, к «опытам» бесконечного приближения к предмету, представления о котором могут незаметно (даже для самого автора) меняться по мере удаления от начала текста.

Содержание эссе Пеги не организовано не только внешними правилами, что закономерно, но и внутренне не подчинено, на первый взгляд, каким‑либо планам и целям. И хотя с объявления поводов или целей они могут начинаться, могучие дигрессии вскоре способны разуверить читателя в серьёзном желании автора быть последовательным. Внутренняя организация эссе задана энергией писателя, стремящегося высказать себя как можно более полно.

Такая же свободная, как и излюбленный жанр Пеги, не систематизированная и далёкая от притязаний на всестороннее рассмотрение избранной темы и окружающего её необозримого контекста, его мысль о литературе. Пеги заявляет иногда просто и лаконично, но чаще — пространно полемизируя с современными стереотипами в учёном мире, о своей независимости от господствующих научных школ и методов: при этом он апеллирует не к какой‑либо прерванной традиции в виде забытого научного направления, а всегда прямо к произведению, вызывающему у него личные, сокровенные переживания. По этим признакам суждения Пеги о литературе следовало бы наименовать согласно выработанной в литературоведении терминологии (в России в трудах Елиной, Прозорова, Николюкина) «писательской критикой».

Вообще‑то Пеги, как показано в настоящей работе, выступает не столько постоянным критиком, сколько эмоциональным и проницательным созерцателем весьма ограниченного числа литературных произведений.

О дорогих ему текстах он пишет много, и в этом неизменном возвращении к ним наблюдается отличительное свойство «исследовательского» метода Пеги: он верен тому, что полюбил, и в стремлении понять избранное, вникнуть в его смысл, осознать значение он сохраняет своеобразную осторожность, некое интеллектуальное целомудрие.

Пеги останавливается перед анализом и приступает к синтезу прежде, чем выявляет в тексте элементы синтеза — его структурные компоненты, мотивы, влияния. Пеги не расщепляет словесную ткань на части и связи, она является для него, может быть, неосознанно, живой. Как к живому он относится ко всякому словесному сочинению, и к чужому, и к своему собственному.

Он не считает возможным что‑либо вычеркнуть в нём или заменить. У Пеги не было черновиков в буквальном смысле слова: он не чернил свои рукописи поправками. Его тексты, по выходе из‑под пера, представляют собой рулоны‑свитки, исписанные ровным почерком и не имеющие помарок. Он делал исправления в основном только одного рода: аккуратно вписывал слово или несколько слов между строк. Наращивал, но не сокращал.

Любуется ли Пеги мыслями Паскаля, стихотворениями Гюго, трагедиями Корнеля, он всегда сохраняет дистанцию, почтительное расстояние как свидетельство восхищения. Перед произведениями любимых авторов — это касается также и Гомера, и Софокла — он стоит как перед живым, а значит целым явлением.

Пеги противится автономному, дискретному рассмотрению элементов целого и он, на примере Вооза Гюго, когда уличает автора в подлоге (в изобретении несуществующего городка Жеримаде), демонстрирует, что, и владея умением замечать и раскрывать значение детали, он не удовлетворяется открытием частности — последней для него и не существует, она не самостоятельна, но есть всегда общий смысл, освещающий детали.

Прежде всего ему неинтересен и даже, вероятно, дик какой‑либо сравнительно‑типологический подход к изучению произведений словесного искусства. Он не раз подчёркивал, заявляя о своём непосредственном, внеисторическом восприятии Гомера или Корнеля, что литература для него не материал для каталога, не история, но живое и актуальное присутствие гениев и шедевров рядом и сегодня. Отсюда и саркастическое отношение Пеги к неотъемлемому атрибуту учёности в виде примечаний и комментариев.

Только что вышедшую из печати поэму или драму не оценивают в свете последних научных открытий или достижений машиностроения, а человек, согласно интуиции Пеги, неизменен в веках и интересовать исследователя должно, в первую очередь, существенное, неизменное в душе. Оппоненты Пеги придают неоправданно большое значение поверхностным, второстепенным факторам жизни, изучают человека и его творчество в аспекте «метафизики вторичных причин» (эссе «Бар Кошеба»).

Пеги естественно и непочтительно просто читал классику как литературу, рождающуюся сегодня. Такое чтение малопродуктивно в смысле привлечения поясняющих сопоставлений, справок и прочего; оно по преимуществу эмоционально и, возможно, недоказательно в выводах. Но и лишённое научного аппарата, оно, как убеждает пример Пеги, может оказаться не лишённым глубины, открывающейся сразу, в озарении вдохновения, изумления или восторга, в прозрении откровения. Неслучаен и методологически, в аспекте преподавания литературы, плодотворен акцент Пеги на событии удивления как на начальном импульсе к творчеству и пониманию самого важного в том, что открывается взгляду (Пеги ссылается на соответствующие мысли у Платона и Аристотеля в эссе «Диалог истории с душою во плоти»).

Пеги сознавал себя находящимся вне учёного, университетского мира; таковым он и был фактически, так как не закончил образования в Эколь Нормаль, не написал диссертации, материалы для которой собирал в течение ряда лет, не удостоился премии Французской Академии, достигнув известности как литератор.

Но и по складу своей пламенной души он не был кропотливым и систематичным исследователем, поэтому его страницы о литературе есть часть его творчества, в общем синкретического, первозданного, объединяющего в едином потоке монологов‑эссе философские, теологические, социально‑политические и историко‑литературные пассажи. Поэтому его критика является непрофессиональной, свободной, именно эссеистской интерпретацией литературных произведений, предпринимаемой поэтом, всё творчество которого — не только собственно поэзия — вдохновляется лирико‑идеалистическим пафосом.

Пеги идеализировал: поначалу социалистов и их учение, патриотов и их прочтение истории, и всегда- творения классиков. В своих рассуждениях Пеги подобен монументалисту в живописи, владеющему и мастерством миниатюриста, но всегда предпочитающим тонким находкам, характерным деталям — он умел их показывать крупным планом — полутонам и аллюзиям величие, патетику, от которой только и резонировало по‑настоящему его сердце.

В его идеализации, в его риторико‑патетической акцентуации детали не терялись, но приобретали, в контексте целого, монументальное значение. Целое же мыслилось Пеги не как собрание всех формальных характеристик и побочных сведений о произведении литературы и о его эпохе, а как совмещение смысла произведения, ощущаемого в его возрастании в высший, и формы, этим ростом постоянно оживляемой.

Сокровенный смысл в полноте, в развитии открывается в свете тех общих духовно‑нравственных принципов, что ещё сохраняли своё доминирующее в обществе значение, характеризующее христианскую эру, до времени жизни Пеги. «Вооза» Гюго нельзя понять, ограничивая себя текстом стихотворения или текстами, анализируемыми вместе с «Воозом», то есть интертекстуально, и не пытаясь соотнести «Книгу Руфь», Евангелие от Матфея, пророческие книги Ветхого Завета с миром человека, переживающего всё описанное в вышеназванных книгах и в «Воозе» как актуальное и глубоко личное, выводящее из регламентированных и разлинованных сфер религии, культуры, литературы в неповторимую, потому что не повторяющуюся жизнь.

«Полиевкт» Корнеля покажется, возможно, локальным конфликтом государства и религиозных фанатиков, будучи изъятым из контекста христианского осмысления мученичества как свидетельства об истине жертвенной любви, будучи извлечённым из христианского миропонимания в целом. Итак, являясь «писательской», интерпретация Пеги стремится осознать «чужое слово» в среде своих собственных, в данном случае христианских идеалов.

Согласно Жану Онимюсу, Пеги творит вновь, но, разумеется, не сам предмет интерпретации, а его обаяние, влияние и звучание, что позволяет Онимюсу назвать критику Пеги «творческой». Критик становится соавтором, способствуя «рождению» произведения в новом времени.

О живом, актуальном восприятии и переживании классических творений Шарлем Пеги пишет и Гельмут Мюллер, называющий критику Пеги «жизненной». Пеги классикой поверяет жизнь и классика для него, согласно Жану Виару, такой же, в смысле актуальности, феномен действительности, как, например, политика. Пеги, «искренний универсальный критик» (Виар), всегда стремился к тому, чтобы читатель в себе прочувствовал и осмыслил «живые поиски гения».

Подобные способности воспитываются, но могут быть заглушены и исчезнуть, как исчезает постепенно в обывателе свежесть восприятия и чувство новизны. Известно неприятие Пеги‑интуитивиста готовых форм и стереотипных решений, его презрение к классификаторству.

Интерпретацию Пеги можно назвать интуитивно‑целостной. Внимательно выслушивая, как он неоднократно подчёркивал в разных эссе, автора‑собеседника, он надеялся на то, что в произведении откроется его смысл, то есть простое и сокровенное содержание, которое «прибавляет нечто к внутренней жизни» (из статьи Агафона -де Тарда и Масси). Этот раскрывшийся смысл Пеги видел в свете смысла общего и универсального, Бога — к Нему он возносил итоги своего понимания трагедии «Полиевкт».

Возвращаясь к вере или обретая её, Пеги постепенно усваивал такой взгляд на жизнь и на её воспроизведение в литературе, который отличается от чувственного, душевного, в том числе и интеллектуального восприятия вещей и явлений.

Об этом особом зрении он пишет в «Диалоге истории с душою во плоти». Взгляду веры свойственны некоторая неискушённость, мудрая детскость и прямота. «Глаза» доверчивого и сострадательного сердца, сколько бы раз ни обращались к своему предмету, всегда обращаются к нему словно впервые, так как усматривают под внешним покровом формы и формального содержания ещё один, отдельно не выразимый, но мыслимый и чувствуемый, внутренний смысл, один дающий извещение о своём собственном смысле и смысле жизни, которые открывают мир авторов, выдают духовную правду о них: всепроникающую войну, жестокость и разлад Расина или гармонию, милосердие и веру Корнеля.

В эссе «Предрассветной порой», «Диалог истории с душою во плоти», «Виктор‑Мари, граф Гюго» Пеги постулирует таинственную общность поэтической и художнической гениальности (Гюго и Моне), и религиозной одарённости. Озарение художника и взгляд, исполненный веры, сближаются в сознании Пеги; и там и здесь, по его убеждению, речь идёт о некоем откровении, о проникновении в суть вещей, об изумлении и, возможно, любви, о видении и слышании иного порядка.

В поздних эссе Пеги намечен и применён определённый исследовательский метод, который можно назвать осмыслением откровения. Этому подходу или взгляду открывается одновременно сразу все сочинение во всех своих деталях и в целом, и при этом — всё самое главное в нём. Анализ расслаивает целое, и оно (Пеги иллюстрирует эту мысль, в частности, басней Лафонтена в эссе «Зангвиль») рвётся, умирает.

Пеги созерцает целое со всех сторон и изнутри, в начале, в продолжении и одновременно в конце, как бы в углублении ладони, in cava manu [9]. Изложение, развёртывание этого созерцания может стать бесконечным развитием одного, первоначального и целостного понимания. Пеги пытается возвратить науку к чистоте и простоте любящего и непраздного восприятия литературы, к необходимости и смелости обращения к ней с нелитературными вопросами, требующими от неё ответов о Боге, жизни, человеке.

В восприятии и оценке литературных произведений монистическое мировоззрение Пеги обнаруживало себя выбором тем, проблем, планов рассмотрения литературы. Сами «вопросы», которые адресует интерпретация Пеги своим любимым или критикуемым авторам, говорят о том, что в сознании интерпретатора главной является содержательно‑смысловая и духовная глубина произведения.

Содержательность и глубина реализованы, по мнению Пеги, в классицизме, в его отдельных представителях и в классицизме как воплощении вкуса, ясности, ума и возвышенных чувств. Ложную патетику и многозначительную пустоту романтизма Пеги постоянно противопоставляет классицистическому мироощущению, порядку и строгости классической, здоровой культуры.

Пеги восставал против того, чтобы ограничивать изучение литературы чисто материальным и историческим анализом элементов текста; в позитивистском подходе отодвигается на второй план, а затем вовсе исчезает то, что в духовной деятельности составляет её сущность и силу воздействия на умы и чувства.

Интенция автора всегда остаётся на грани выразимого и несказанного, она есть тайна, имеющая лицо, но остающаяся тайной, живущей за строкой, уводящей внимание вглубь, в замысел. Куда именно, к свету и жизни, или в разрушение и отчаяние, в радостный и прекрасный мир героев и святых, или в мир болезненных теней и несбывающихся надежд — эти вопросы Пеги облекает в разные формы и часто непрямо, прикровенно предлагает их описываемым авторам, литературным течениям и эпохам.

Бессодержательность, формально‑поверхностная эстетика романтизма продолжается, по наблюдениям Пеги, в литературном течении, которое, на иной взгляд, говорит о совсем другой, неромантической стороне жизни — в натурализме. В творчестве Альфреда де Виньи и Эмиля Золя Пеги видит преданность и служение формам жизни, её плоти, внешности, быту, социальному жесту.

Понимание и вкус только к фиксируемому, материальному обличает Пеги и в философском методе позитивизма, парализовавшем душевную отзывчивость и интеллектуальную чуткость не одного поколения учёных гуманитариев.

Идеалом гармонии, эталонного согласия содержания и формы всегда оставалась для Пеги классическая Древняя Греция. В классицисте Корнеле Пеги наблюдал возрождение безупречной греческой ясности, вечной красоты человеческого подвига, облагороженного христианским идеалом.

И в Паскале Пеги покоряет чистая мысль в её непревзойденной глубине, облечённая в совершенную, лаконичную форму. Своеобразным синтезом симпатий и предпочтений Пеги является творчество Виктора Гюго, возвышающегося как бы невольно, что тем более ценно и верно, над своим синкретическим миропониманием, языческим и пантеистическим, в событии откровения, удивительного озарения, пережитого Гюго при создании маленькой поэмы «Спящий Вооз».

Стремление идеализировать и возвеличивать предметы своего рассмотрения, то есть любить в них лучшее и высшее и оценивать в свете полной реализации возможного, это стремление развивает в творчестве Пеги‑исследователя способность интуитивно‑целостного постижения литературных произведений. Данную способность мы называем осмыслением откровения, взглядом, собирающим формальные и содержательные, философские и богословские аспекты произведения в одну неделимую мысль, которая есть сокровенный и высший смысл сочинения, оправдание его бытия, до конца не выразимое словами, но открывающееся вне времени и объема уму и сердцу его понимание.

Примечания:

8. Прежде всего следует отметить фундаментальный труд Т. С. Таймановой «Шарль Пеги: философия истории и литература» (СПб., 2006) и докторскую диссертацию под тем же названием, защищенную в СПбГУ в 2006 г.

9. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 198‑199.

Библиография

1. Peguy Ch. (Euvres poetiques completes. P.: Gallimard, 1987. T. I. 1934 p.

2. Peguy Ch. (Euvres poetiques completes. P.: Gallimard, 1988. T. II. 1604 p.

3. Peguy Ch. (Euvres poetiques completes. P.: Gallimard, 1992. T. III. 2090 p.

4. Peguy Ch. (Euvres poetiques completes. P.: Gallimard, 1975. 1610 p.

5. Peguy Ch. Lettres et entretiens. P.: Editions de Paris, 1954. 222 p.

6. Пеги LU. Избранное: Проза. Мистерии. Поэзия / Сост. Д. Рондони, Т. В. Викторова, Н. А. Струве. М.: Русский путь, 2006. 400 с.

7. Пеги Ш. Наша юность. Мистерия о милосердии Жанны д’ Арк / Вступ. статья Т. С. Таймановой. СПб.: Наука, 2001. 405 с.

8. Пега Ш. Фундаментальные истины. L.: Overseas Interchange Ltd., 1992.

9. Пеги Ш. Фрагменты из эссе «Предрассветной порой». Вступ. слово о Ш. Пеги П. Б. Карташева // Культура в современном мире. Информационный сб. М.: Гос. б‑ка СССР, 1990. Вып. 3. С. 113‑139.

10. Аверинцев С. С. Образ античности. СПб.: Азбука‑классика, 2004. 478 с.

11. Андреев Л. Г. Импрессионизм. М.: Изд‑во Моск. ун‑та, 1980. 249 с.

12. Андреев Л. Г., Козлова Н. П., Косиков Г. К. История французской литературы. М.: Высш. шк., 1988. 537 с.

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение

Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации

Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца

Ч.5. Шарль Пеги: в «современном мире» господствует всесмешение

Ч.6. Шарль Пеги о де Виньи — оценка аристократа потомком виноградарей

Ч.7. Пеги отстаивает не честь ради чести, но смысл

Ч.8. Шарль Пеги: «Ужасает не постоянное противостояние добра и зла, беда заключается в их взаимопроникновении»