Павел Черноморский – сейчас он далёк от политического активизма. А 15 лет назад он был самым юным активистом группы коммунистов-революционеров «Рабочая борьба». Я решил опубликовать его воспоминания о ранней юности, так как в последнее время в левацкой среде вновь начались суды-пересуды о сотрудничестве нашей группы с НБП. Мне кажется, что оценка событий человеком, для которого активизм давно стал частью истории, будет интересна всем, кто хочет составить представление о деятельности революционных групп в 90-е годы – такие близкие и такие далёкие.
Дмитрий Жвания
– В 1997 году мне было семнадцать лет, я только что окончил школу и поступил на исторический факультет Петербургского университета. За год до этого мой приятель Женя Файзуллин познакомил меня с Димой Жванией, вожаком левацкой группировки «Рабочая борьба», ставшим за десять лет до того одним из первых анархистов СССР. Вообще, Женя без особого энтузиазма тащил меня на встречу со своими приятелями-леваками – в школе я прославился как правый радикал, одно время носился чуть ли не с монархическими идеями, лет в 14 по собственной инициативе крестился по православному обряду, перессорился с половиной своих еврейских родственников и почти всеми одноклассниками – я учился в хорошей школе, среди детей интеллигентов, и мои идейные эскапады, понятное дело, не могли вызывать у этой публики никаких добрых чувств.
Я никогда не забуду, как осенью 1993 года я чуть было не убежал из дома защищать Верховный Совет – мать перехватила меня на трамвайной остановке и силой уволокла домой. В школе я был романтическим двоечником – на уроках физики я мечтал на тему, как бы я спасал Николая Второго из большевистского плена и как когда-нибудь «мы», наверное, тогда я и не мог точно сказать, кто именно, войдём в освобождённый Петербург под колокольный звон.
Правда, ко времени встречи с Димой многое изменилось – по школьному обмену я побывал в Берлине, где несколько дней кряду, сбежав от принимавших меня милых бюргеров, просидел в историческом музее на Унтер-ден-линден, где рассматривал плакаты времён единого фронта, документальные записи студенческих беспорядков и слушал через наушники выступления Руди Дучке. В Кройцберге в уличном лотке я купил за десять марок арабский платок и разгуливал, обернувшись, в него по вечернему городу, вызывая тем самым недоумение тихого мальчика Стефана Вагнера, который входил в молодежный ХДС и, наверное, мечтал со временем стать канцлером. В общем, к возвращению в Питер всё было решено – я стал истерическим леваком, без единой прочитанной книжки в багаже, зато с арафаткой, значком Ирландской Республиканской Армии и пятью кассетами Дина Рида и Джима Моррисона.
Первой моей книжкой стал «Обелиск в Александровском саду» некого Шикмана, написанный в восьмидесятых годах для старших школьников. Конечно, книга была совсем простенькая, но я до сих пор считаю, что написана она великолепно; если бы её давали детям вместе с учебниками, и не только я один читал бы про то, как двенадцатилетний Жорес читал, стоя на печке в парижском лицее, речь в защиту Эбера, а нищий Фурье кормил всех бездомных кошек Латинского квартала. В России многое было бы совсем по-другому. Потом была «Преданная Революция» Троцкого, исторические брошюрки Маркса, кое-какой Бакунин, Ленин, незадолго до того переведенный «Одномерный человек» Герберта Маркузе и сотни газет – русских, французских и английских, большей частью троцкистских. В этом чтении не было никакой системы, но я проглатывал книжки с детским восхищением, искренностью и убыстренным биением сердца, иногда со слезами. Тогда я был уверен, что еще пара лет – и Питер покроется баррикадами, рабочие и студенты выйдут на улицы, и мы наконец-то увидим «огонь революции», и не так уж важно было для меня, что будет потом. Семнадцатилетнему мальчику красиво умереть часто куда важнее, чем добиться большого общественного прогресса.
По правде, у Диминой группы с каждым годом всё меньше было общего с традиционными европейскими левыми радикалами троцкистского толка; на Западе, да и у нас, это движение десятилетиями пребывает в состоянии перманентного раскола и злобных склок – троцкисты собачатся по любому поводу: стоило ли поддерживать СССР, нужно ли блокироваться с социалистами и традиционными коммунистами, одна тенденция умудрилась даже расколоться по вопросу о педофилах. Дима всегда был заметной, но и спорной фигурой среди русских леваков, может быть, правы его многочисленные критики, и он «не всегда правильно понимал марксизм», но я точно знаю, что он никогда не ленился, когда это было нужно и даже не нужно, поднять зад с дивана и, рискуя очень многим, делать то, на что у других не хватало ни воли, ни пороха. Я думаю, что все те, кто составил славу самого революционного века в истории, были слеплены из того же теста, что и мой друг Дима.
Чем мы занимались? Сложнее сказать, что мы не делали. Мы выходили к Балтийскому заводу с заводским бюллетенем, состоявшим из политического комментария и актуальных заводских новостей – в таком-то цеху опять задержали получку, в то время как директор купил себе джип, там-то рабочих обманывает профсоюз, там-то их опять обманывают акционеры. Мы пытались объяснить рабочим, что КПРФ – их враг, что если они будут молчать, то будет только хуже, – в общем, в традиции западной левой. Рабочим же, как это ни печально, было в большинстве своем наплевать на нашу назойливую мельтешню. Мы стояли у заводской проходной, талдыча как заведенные: «Газета “Рабочая борьба”! Берите заводской бюллетень!» А мужички с беломоринами в жёлтых зубах удалялись в направлении к ближайшей стекляшке, рифмуя название нашей газеты с закрученными матерными ругательствами. Конечно, были и исключения, но очень и очень редкие.
Студентов мы пытались привлечь открытыми собраниями – обвешивали Университет и Педагогический институт объявлениями о том, что группа «Рабочая борьба» проводит собрание в Университете на такую-то модно-левую тему, мы надеялись, что молодые люди клюнут на имена из глянцевых журналов — Пазолини, Жене… Приходили опять-таки единицы и нередко откровенно больные на голову люди. Были, правда, и замечательные случаи – как-то на собрание явился долговязый парень в явно папином костюме и с галстуком, после доклада он долго спорил с Димой о диалектике. Позже Дима сказал, что ничего – парень умный, хоть и странный, но нам как революционным активистам всё-таки с ним не по пути. Спустя два года, когда я решил возродить РБ, а на заводской проходной «Красного треугольника» нас чуть не избили бандиты, тот парень позвонил и сказал, что будет работать с нами. Парня звали Лёша Бессуднов, теперь он стал моим ближайшим другом.
Летом 1996 года от саркомы сердца умер Курёхин, бывший негласным вождём питерской Национал-большевистской партии. Мы к тому времени уже довольно тесно сотрудничали с энбэпэшниками и, честно говоря, думали, что имя Курехина привлечёт к радикалам интеллигентную молодёжь. Но не тут-то было. Когда в Питер приезжал Лимонов или ставший тогда весьма модным Дугин, мы устраивали с ними большие встречи – на них юношество, конечно, приходило, но, похлопав глазами и задав пару вопросиков, слушатели неизменно сваливали, не желая идти на более близкий контакт. Курёхин пытался перетащить в НБП своих друзей-художников: как-то вместе с Дугиным и Лимоновым он организовал пресс-конференцию, где был ещё Тимур Новиков и, кажется, Африка. Когда вожди НБП стали говорить о политике, Новиков моментально обос…ся и заблеял, что его «в данном контексте» интересует только искусство, тоталитарная эстетика, неоклассицизм и прочая лажа. В общем, из этого тоже ничего не вышло. Как-то Егор Летов давал в Питере концерт в поддержку Дугина, мы вывесили на сцене два флага – наш красный со звездой в чёрном круге, сделанный в память о флаге «Красных бригад», и энбэпэшный с откровенной отсылкой к нацистскому партийному знамени. С панками история повторилась – они попрыгали, поорали и свалили, – а некто по прозвищу то ли Чемодан, то ли Таракан просто стырил со сцены наше геройское знамя.
Здесь необходимо сделать поправку. Мы никогда не были нацистами и с НБП работали исходя из весьма сложных соображений. В 1997 году стало понятно, что традиционные леваки окончательно выродились – несколько десятков человек по всей стране представляли собой палитру из замечательных хулиганов, немногочисленных академических марксистов, сектантов и откровенных сумасшедших. Продолжать работать в контакте с этими людьми было практически невыносимо, тем более что многие из них, узнав о нашей дружбе с Лимоновым, предали «Рабочую борьбу» анафеме, даже не спрашивая у нас объяснений. Лимонов же был талантлив, известен и адекватен, мы знали, что на Западе он активно тусовался с «новыми левыми», что он точно не сумасшедший русский фашист, кроме того, из-за границы он привез и всё время повторял нам знаменитый лозунг, пущенный в своё время Аленом де Бенуа: «Нет больше левых и правых. Есть Система и есть враги Системы!» Мы понимали, что мы сильнее и сплочённее, чем местные национал-большевики, и надеялись, что со временем сумеем выдавить из партии правых и сколотить мобильную агрессивную левацкую структуру – а тогда хоть похищай Альдо Моро…
В общем, к какому-то моменту мы поняли, что нам ничего не остаётся, как вступать в НБП. Группа из семи человек, казалось, исчерпала себя. Вопрос был поставлен на голосование: двое проголосовали «за», трое (в том числе я) «против», двое воздержались. Решение как бы было не принято, но Дима вскоре сказал, что уходит из группы и соглашается на предложение Лимонова возглавить местное отделение НБП. Женя Файзуллин сказал, что отказывается работать с Димой, и вскоре стал анархистом. А мы, помыкавшись какое-то время, решили-таки войти в партию Лимонова. Ранней весной 1997 года в «Лимонке» появилось объявление о том, что группа коммунистов-революционеров «Рабочая борьба» вошла в НБП. Кажется, в этом номере в «Лимонки» вышла и моя очередная статья – на этот раз про Жана Жореса. Сейчас я вспоминаю, как мартовским тёмным утром я тащился через Дворцовый мост в Университет и думал, что бы сделал со мной создатель «Юманите», узнав, в какую газету я написал про него статью…
Тогдашняя НБП, думаю, здорово отличалась от того, что партия представляет собой сейчас. НБП была модной, полубогемной тусовкой интеллигентских детей, которые в основном сидели в штабе на Потемкинской улице, употребляли разнообразные субстанции и таскались по клубам. Дальнейшая судьба того партийного поколения была в принципе предсказуема, через пару лет в партии практически никого из тех людей не осталось. Часть близких к Лимонову москвичей сейчас руководит издательским домом “Vоguе” и работает в другом многочисленном глянце, некоторые питерцы тоже неплохо устроились. Кто-то из тогдашних людей в самом конце девяностых умер от передозы. Выпускавший долгое время «Лимонку» московский анархист и великолепный, как мне кажется, писатель Лёша Цветков работает в книжных издательствах. Может быть, больше всех преуспел Тарас Рабко, на которого была записана газета «Лимонка». Кажется, какое-то время он был моделью в журнале «ОМ», потом служил юрисконсультом у Бари Алибасова, потом появился в Питере в компании с Маратом Гельманом, а если верить слухам, сейчас нашел постоянное пристанище в штате Генеральной прокуратуры.
В апреле 1997 года в Питер в очередной раз приехал Лимонов. Кажется, уже тогда у него была идея активной деятельности в Казахстане, и вскоре нам сообщили, что через две недели в казачьих областях республики начнётся восстание, целью которого станет отторжение русскоязычных земель республики от Алма-Аты. Руководство партии требовало, чтобы к дате восстания питерские национал-большевики создали бы какой-нибудь информационный повод, вернее, организовали бы скандал с привлечением внимания СМИ. В порядке чьей-то инициативы было предложено проникнуть на стоящий около моста крейсер «Аврора», изобразить его захват, влезть на капитанский мостик, корабельные реи и оттуда, дождавшись появления репортёров, начать скандировать лозунги. Вначале мы хотели запереться внутри крейсера, но при разведке выяснилось, что это практически невозможно: моряки предусмотрительно свинтили с наружных люков все железные запоры.
В назначенный день мы встретились недалеко от набережной и под видом группы молодых туристов прошли на крейсер. Как только мы ступили на палубу, часть товарищей бегом рванула вперед и, спустя секунд двадцать, парни уже взгромоздились на определённую высоту. Мне, как самому младшему и имевшему какую-то журналистскую ксиву, была отведена роль прикрытия – случае появления ОМОНа я должен был изображать журналиста и не давать ментам избивать наших людей перед фотокамерой. В общем, я остался на палубе.
Паника на корабле началась практически сразу. Какой-то мужик в военной форме орал в рацию, что «Аврору» захватили фашисты, энбэпэшники орали лозунги, а я изображал активную деятельность, бегая под Димины выкрики взад-вперёд по палубе. Вскоре появились телевизионщики, всё было запечатлено на плёнку – и дело было сделано. Лениво подкатившие к крейсеру менты никого не били, а посадили наших людей в автобус и отвезли их в отделение. Кажется, вечером того же дня всех ребят отпустили, а позже партия заплатила за них штраф.
Вечером того же дня я пришел в небольшой кабак «Пальмира», через дом от Пушкинской улицы, дом 10, где в Питере располагались сквоты и мастерские художников и альтернативных музыкантов. Здесь рядом несколько клубов, отделение милиции и Московский вокзал – и так случилось, что «Пальмира» стала излюбленным местом разнообразной артистической публики, люмпенов и одновременно отдыхающих после работы ментов – в общем, то, что надо. За крайним столиком кабака с кружкой пива сидел человек, к которому в силу моей личной истории я сохраняю и надеюсь сохранить всегда самое тёплое отношение, этот человек – мой учитель. Настоящего имени его здесь я называть не буду, скажу только, что сейчас он – один из наиболее заметных городских публицистов, в общем, вполне себе интеллектуальный ньюсмейкер. К нашим радикальным штукам он всегда относился отрицательно. Как только я подошёл к его столу, он громко спросил у меня: «Павлик, ты что, ебанько?» Дальше началась долгая и нервная беседа с ироничной критикой в мой адрес, с более жёсткими словами в адрес Жвании. Через несколько минут здесь же появился другой человек – меня он знал с десятилетнего возраста, так как в своё время работал в нашей школе завхозом. Он сказал примерно то же самое, только ещё плюс ко всему назвал нас «птенцами-идиотами».
В другом конце кабака за столом с кинокритиком Мишей Трофименковым сидел товарищ Жвания. Он злобно смотрел в сторону моей растерянной физиономии, потом он сказал мне, что в какой-то момент у меня начала трястись губы, и я чуть не зарыдал, – не думаю, что это было правдой. Позже Трофименков показал Диме открытку, которую подарил ему тот самый учитель, назвавший меня ебанько. На оборотной стороне было написано: «Анархисты мне симпатичны, троцкистов можно терпеть, а национал-большевикам место на Воркуте». Вечером я вполне понял, что он имел в виду: в ночном выпуске НТВ я увидел сюжет, снятый утром на «Авроре». Так уж случилось, что оператор почему-то взял в кадр мою физиономию, может быть, виной тому была красная рейверская куртка или то, что я, повинуясь Диминым приказам, метался по палубе, как сумасшедший. Мне было семнадцать лет, но выглядел я, как школьник; оператор НТВ снимал мою физиономию с широко раскрытыми глазами и полураскрытым от волнения ртом – секунд пятнадцать я был, так сказать, главным героем кадрового ряда. Вид у меня был настолько смешной, что я подумал: определение, данное мне моими либеральными друзьями, было абсолютно уместным. Именно так, блин, должны выглядеть птенцы-идиоты. Не нужно пояснять, что никакого восстания в Казахстане так и не началось.
Акция с «Авророй» была, по сути дела, нашей последней проделкой. С НБП ничего не получалось – Лимонов требовал роста численности, старые люди из партии уходили, а появлявшимися говорить было практически невозможно – тем более, что в «Рабочей борьбе» вообще не было русских: два грузина, два еврея, башкир Файзуллин и девочка-гречанка. Какие-то мудаки из новых пытались докопаться до Димы по поводу его происхождения и левого прошлого… На стене педагогического института, который закончил Дима и где мы иногда проводили собрания, они написали что-то вроде – «Удавить горца». Кроме того, начался скандал в прессе – наши либеральные знакомые написали открытое письмо в редакции петербургских газет, мол, Дима, якобы оставаясь за кадром, науськивает детей на хулиганские акции. Честно говоря, если бы мы оставались левой группой, весь этот поднявшийся шум был бы нам безразличен, но мы-то были в идейно чуждой нам НБП, и не хотели выслушивать критику, с которой были полностью согласны. Диму же злила наша нерешительность, он кипятился и в какой-то момент просто послал нас с нашими сомнениями. Дима остался в НБП, мы вышли. Через несколько месяцев он последовал нашему примеру.
Когда мне исполнилось восемнадцать, группа «Рабочая борьба» окончательно прекратила свое существование. За десять лет она прошла практически все возможные левацкие вариации: от анархо-коммунизма к классическому троцкизму, оттуда – к теории государственного капитализма, «новой левой» и теории образов и «общества зрелищ» Ги Дебора. Закончилось всё на «левом национал-большевизме». Теперь у нас больше не было своей партии.
Павел Черноморский, 2003 год
