«Мы должны отвоевать Францию. Другой цели нет».
Морис Баррес — Шарлю Моррасу, сентябрь 1896
Василий МОЛОДЯКОВ
В истории французской литературы и политической мысли конца XIX и первой половины ХХ веков имена Мориса Барреса (1862-1923) и Шарля Морраса (1868-1952) — современников, друзей и во многом единомышленников — должны стоять рядом. Когда-то так и было.
«Я люблю Морраса и восхищаюсь им, это одно из главных богатств моей жизни, — писал Баррес. — Наше согласие, когда оно возможно, — продуктивно; наши расхождения ничего не дают». Сравнив — через четверть века после начала знакомства — их отношения с «партией для двух голосов», Баррес признал за Моррасом «первую партию, сопрано, или первую скрипку», но отметил, что и он «должен вести свою партию», поскольку «разные голоса создают более богатую гармонию». «Без него Франция была бы иной, — заявил Моррас, оплакивая ушедшего друга. — Он и только он определил лучшие из наших судеб. Рухнул один из столпов, исчезла интеллектуальная и моральная точка опоры».
Картина изменилась после — и в результате — Второй мировой войны. Покойный Баррес остался «нотаблем»: к памятникам и названным в его честь улицам добавился портрет на почтовой марке к 100-летию со дня рождения. Признанный виновным в «сотрудничестве с врагом» во время нацистской оккупации и приговоренный к пожизненному заключению, Моррас был исключён из Академии и стал «нелицом» для официальной Франции: ни памятников, ни улиц, ни марок ему не дождаться. Но их имена продолжают стоят рядом — на титульном листе внушительного тома переписки, в книгах ученика и последователя Анри Массиса (1886-1970) «Баррес и мы» (1962) и «Моррас и наше время» (1961), в биографиях, написанных историком Ивом Широном.
«Я люблю Морраса и восхищаюсь им, это одно из главных богатств моей жизни, — писал Баррес. — Наше согласие, когда оно возможно, — продуктивно; наши расхождения ничего не дают».
Баррес и Моррас были ключевыми фигурами французского национализма на протяжении более полувека — от буланжистского движения конца 1880-х до падения режима Виши в 1944 году, причём национализма оппозиционного, исключая короткие периоды сотрудничества первого с «национальным блоком» Александра Мильерана в начале двадцатых и второго — с правительством маршала Филиппа Петэна. Именно Баррес ввёл термин «национализм» во внутриполитический обиход Франции в статье «Спор националистов с космополитами», опубликованной 4 июля 1892 года в “Figaro”. Моррас часто напоминал об этом, поясняя, что «ранее слово применялось лишь к иностранным движениям вроде “чешского национализма”».
Баррес и Моррас были ведущими националистическими интеллектуалами Франции, мнение и авторитет которых не могли игнорировать даже заклятые враги. Идеи и книги обоих надолго пережили своих создателей и остаются — пусть не в полном объёме — актуальным явлением литературы и политики, в отличие от идей и книг Поля Деруледа или Леона Доде. Академия не восстановила Морраса в числе «бессмертных», но забвение ему не грозит. А человек жив, пока о нём помнят.
В России их знают незаслуженно мало и плохо. Из огромного наследия обоих переведены единичные и случайные вещи. На русском языке Баррес представлен лишь комедией «Клоака» (1895) — сатирой на парламент, которую запретила к постановке французская республиканская цензура, — и романом «Сад на берегу Оронта» (1923). Выпущенные соответственно через год и два после оригинала, они не переиздавались и ныне редки. «Будущее интеллигенции» — не главная, не лучшая и не самая представительная книга Морраса — вышла в России только в 2002 году.
Почему не издавали в советское время, понятно. «Современная французская литература» Н. Я. Рыковой, долгое время остававшаяся основным доступным источником информации о многих «запрещённых людях», аттестовала первого как «практика буржуазной реакции вообще», который «самым грубым и недвусмысленным образом поставил “чистое творчество” на службу реакционной публицистике», второго — как «идеолога самой оголтелой буржуазной реакции»[1]. Почему не издавали до революции, не ведаю — хотя глава о Барресе есть в знаменитой «Книге масок» Реми де Гурмона, популярной в России. Почему не издают и не изучают сейчас? Тоже не ведаю, но считаю это досадным упущением.
В жизни обоих «политика и литература были нераздельны, сочетаясь друг с другом и дополняя друг друга». Заслуги романиста Барреса в сфере изящной словесности значительнее, чем поэта и новеллиста Морраса; эссеистика и путевые заметки обоих относятся к лучшим образцам этих популярных во Франции жанров. В политической публицистике, которую оба считали если не призванием, то главным «делом», они были столпами французского национализма — авторитарно-бонапартистского (Баррес) и консервативно-монархического (Моррас). Хотя главной фигурой моего исследования является Моррас, без личности и идей Барреса в нём не обойтись. Впрочем, и сам Баррес не в меньшей степени заслуживает обстоятельного изучения.
Осенью 1888 года двадцатилетний Шарль Моррас — начинающий критик, несколько лет назад приехавший из Прованса в Париж, — обнаружил среди книжных новинок томик, от которого не мог оторваться, пока не дочитал до конца. Это был роман двадцатишестилетнего Мориса Барреса «Под оком варваров» — первая часть трилогии «Культ моего Я», принесшей ему славу. «В то время писатель, познавший успех в двадцать пять лет, был редким явлением, — вспоминали братья-литераторы Жером и Жан Таро, позднее служившие у Барреса секретарями. — Тем более, писатель, интересовавшийся только собой и говоривший только о себе. Но “он” — это были мы». Трилогия, посвящённая самоанализу, самопознанию и самосовершенствованию, привлекала юношей нескольких поколений. Массис, бывший на четверть века моложе автора, свидетельствовал «с каким жаром мы в школе читали эти книжки, написанные, казалось, только для нас самих».
Баррес подчёркивал: «Я лотарингец; моя маленькая страна всего лишь век назад стала французской. У нас был свой правящий дом, свои обычаи и институты — всё необходимое для завоевания места в истории или хотя бы для поддержания порядка, безопасности и создания своей национальности. К сожалению, в политике наши герцоги уступали Капетингам. Сначала они нас плохо защищали, а потом и вовсе бросили».
Моррас сочувственно отметил роман в статье, напечатанной за подписью “R. Amarus” (анаграмма фамилии “Maurras”) в журнале “Observateur française”. 30 октября 1888 года романист почтительным письмом на адрес редакции поблагодарил неизвестного ему рецензента за «искренность и прозорливость» и «интерес к книге, которую я люблю, поскольку она стоила мне больших усилий». В ответном, почтительном, но менее формальном, письме от 4 ноября критик раскрыл своё авторство и сообщил, что был «взволнован» книгой, но «без приятия ееё эстетики». Так началась переписка, продолжавшаяся 35 лет, до смерти Барреса. Она сохранилась не полностью, но изданные в 1970 году 517 писем — увлекательное чтение для «интересующихся интересным», а не только хроника дружбы и ценный исторический источник.
Человеку, знакомому с идеями и вкусами Морраса — поборника ясности, конкретности и объективности, — трудно понять, что могло привлечь его в этом сверх-субъективном повествовании, нарочито лишённом привязки к действительности, где «словно доводится до абсурда тенденция и техника лирического романа с его “нематериальностью” содержания, с героями без характера и характеристики, в лучшем случае с окружающей их эмоциональной “атмосферой”»[2]. «От поэтов-символистов, — свидетельствовал Массис, — он сохранил недоверие к вещам слишком очевидным, слишком ясным, слишком совершенным».
Переиздавая в 1892 году «Под оком варваров», Баррес предпослал ему обстоятельное предисловие, в котором педантично разъяснил замысел и смысл каждой книги и трилогии в целом как «романа внутренней жизни», «истории годов учения Я, души или духа» и «пробуждения молодого человека к сознательной жизни»; «варвары – это не-Я, это всё, что может вредить или противостоять Я»[3]. Думаю, «пробудившегося к сознательной жизни» Морраса привлекло то, что Баррес уже «отрефлектировал» свои двадцать лет, а он ещё нет.
Первая личная встреча вскоре после обмена письмами ознаменовалась забавным эпизодом, который Моррас часто рассказывал. «Когда я впервые пришёл к нему, дверь открыл тонкий и хрупкий подросток, казалось, лет пятнадцати. “Господин Морис Баррес?” — спросил я. Он ответил: “Это я!”. Я решил, что не расслышал, и переспросил имя: “Морис?” — дабы удостовериться, что говорю не с его младшим братом или другом из лицеистов. Нет, это был он сам! В двадцать шесть он выглядел не старше шестнадцати. Только степенный голос свидетельствовал о зрелости духа. Беседа была долгой и коснулась всего: политики, литературы, философии».
Внешность соответствовала образу «принца юности», как его называли поклонники. «Многие молодые люди верили в Барреса, — писал в 1899 году Реми де Гурмон. — Верили и люди, гораздо более, чем он, зрелого возраста. Чему же он учил? Это не была, конечно, пропаганда успеха во что бы то ни стало. В юных умах есть врождённое благородство, которое не позволяет отдавать все силы беспринципной жизни: они стремятся достигнуть своей цели, достигнуть победы, но непременно путём борьбы. Полное самообладание, полное самоудовлетворение — вот задача, на которую, указал Баррес. Средство, необходимое для её разрешения, это — покорить варварство, нас окружающее, то, что мешает осуществлять наши планы, не даёт развернуться нашей деятельности, разрушает наши удовольствия. <…> Поклонники, следовавшие за его триумфальной колесницей, принадлежали к очень различным умственным кругам. Баррес умел очаровывать и подчинять себе людей»[4].
Горячая любовь к родине и страсть к политике пересилили все различия и разногласия, хотя наши герои почти во всём были непохожи друг от друга.
Различия начинаются с географии. Моррас — уроженец Юга, Баррес — Севера, хотя оба появились на свет в маленьких городах. Провансальский Мартиг того же «калибра», что и лотарингский Шарм-сюр-Мозель, поэтому саркастическую фразу парижского радикала Люсьена Эрра о своём противнике Барресе как «типичном продукте французских провинциальных городков», можно применить и к Моррасу.
Моррас категорически отвергал всё связанное с революцией, которую, как он любил говорить, «дерзают называть “французской”» и которая «“велика” лишь по масштабу принесённых ей бедствий». Баррес принимал революционеров — «даже ужасных головорезов 93-года, не их дела, но их порыв…
Прованс издавна осознал себя частью Франции, но гордился собственными, отличными ото всех языком и культурой. Герцогство Лотарингия, до 1766 года входившее в Священную Римскую империю германской нации, в которой царствовали Габсбурги, было пограничьем между землями французов и немцев, между двумя великими языками и культурами, хотя и с преобладанием французского влияния. Баррес знал немецкий язык (его единственного сына Филиппа по желанию отца воспитывала «фройляйн»), но родным для него был только французский, а для Морраса — французский и провансальский.
Морис Баррес родился 19 августа 1862 года в семье чиновника, сына офицера, служившего при четырёх монархах, начиная с Наполеона; в конце жизни он издал записки деда. Если на маленького Морраса самое сильное впечатление произвела «Одиссея», на Барреса — «Ричард Львиное Сердце» Вальтера Скотта и романы Фенимора Купера. Шесть лет, точнее 5 лет и 8 месяцев, разницы в возрасте обернулись разницей воспоминаний и впечатлений, cформировавших характер.
Моррас утверждал, что сознательно ненавидел немцев с двух лет, когда до Мартига — на другом конце Франции — докатились известия о вторжении врага; поверить этому непросто, проверить — невозможно. Родной город Барреса был занят «бошами», когда мальчику было восемь лет, и оставался оккупированным ещё три года. Новая граница прошла совсем недалеко от него, но Шарм остался во Франции. Немцы расположились на постой в их доме, но вели себя предупредительно; одно время баварский солдат водил юного Мориса в школу. Неудивительно, что оба писателя стали фанатиками реванша. Скорее, удивительно, что уроженец Прованса по накалу германофобии опережал уроженца Лотарингии.
Отношение Морраса ко всему германскому, особенно прусскому – «прусскому» не столько исторически, сколько символически – было простым и лишенным нюансов. Всех немцев он видел варварами, делая снисходительное исключение для тех, что «имели счастье романизироваться» (ВМС, 124). Французам нечему учиться у них, а потому не стоить тратить время на их язык и литературу. Немецкую философию Моррас считал просто вредной.
«Когда Моррас кричит “Да здравствует король!”, я не вторю ему, но его крик меня не ранит», — разъяснил Баррес публично в 1905 году.
Случай Барреса сложнее и интереснее.
Лотарингия занимала не меньшее место в его мыслях и текстах, чем Прованс у Морраса, но Баррес подчёркивал её историческую «отдельность» от Франции: «Я лотарингец; моя маленькая страна всего лишь век назад (так! — В.М.) стала французской. <…> У нас был свой правящий дом, свои обычаи и институты — всё необходимое для завоевания места в истории или хотя бы для поддержания порядка, безопасности и создания своей национальности. К сожалению, в политике наши герцоги уступали Капетингам. Сначала они нас плохо защищали, а потом и вовсе бросили». «Я лотарингец-француз и боюсь стать лотарингцем-немцем, — писал он в 1905-м. — Мне нужно, чтобы социальная группа под названием Франция продолжала существовать, поскольку в ней я нахожу нравы и обычаи, к которым привык, мой способ чувствовать, моё понимание чести, мой язык. Ничто не важно для меня так, как слава Франции».
Для Барреса граница «Франции» и «Германии», понимаемых как два культурных ареала, две цивилизации, проходила по Рейну. Он считал всю долину Мозеля и западный берег Рейна единым целым — исторически и географически, культурно и психологически, чему не соответствовали проведённые монархами или политиками государственные границы. После Первой мировой войны Баррес выступал за отторжение от Германии всего западного берега Рейна и за создание там нескольких независимых государств — с преобладающим влиянием Франции.
В отличие от Морраса, Баррес неоднократно бывал в Германии: одним из сильнейших впечатлений юности для него стал вагнеровский фестиваль в Байроте. Но главной целью было посещение «отторгнутых провинций» Эльзаса и Лотарингии, с интеллигенцией которых — «заложниками Франции в Германии» — он поддерживал тесные отношения.
Пытаясь вернуться в парламент в 1898 году, Баррес положил в основу программы «национализм — протекционизм — социализм» предотвращение влияния «чужаков» на французскую политику и защиту местных тружеников путём ограничения иммиграции и прекращения натурализации.
Выступая 15 августа 1911 года в Меце перед «лотарингскими соотечественниками», Баррес говорил: «Да здравствует Лотарингия! Это она всегда делает французов едиными. <…> На протяжении сорока лет самая постоянная мысль Франции обращена к Мецу и Страсбургу. Мы не сводим с вас глаз». «Великий Боже, не для того чтобы вас судить! Никому из нас не приходит на ум судить о ваших действиях с французской точки зрения или вмешиваться в ваши отношения с Германией» [5], — поспешил добавить оратор, понимая, что местные власти могут сделать правильные по существу, но дипломатически нежелательные выводы.
Жители Эльзаса и Лотарингии, кем бы они себя ни считали, должны были жить по германским законам (Баррес признавал, что в отдельных случаях они лучше французских) и служить в германской армии — на льготных условиях по сравнению с выходцами из других частей империи. Мукам эльзасца «на службе Германии» посвящен одноимённый роман Барреса (1905) в жанре «человеческого документа». Половину книги занимает рассказ студента-медика Поля Эрмана о полугодовом отбывании воинской повинности, написанный по личным впечатлениям доктора Пьера Бюшера, знакомого автора.
Надо признать, муки были в основном моральными: служившему хотя бы в советской армии рассказанное покажется воспоминанием о поездке на курорт. Но к Эрману как нельзя лучше подходит формула «свой среди чужих, чужой среди своих».
Баррес «возродил патриотизм среди интеллектуалов», «определил французский национализм, дав ему имя» и «придал эпохе стремление к величию».
Сойтись с товарищами по службе — выходцами из той же социальной среды, но немцами — он принципиально не хочет. Немцы-офицеры донимают его не больше, чем русские офицеры еврея-вольноопределяющегося Бенедикта Лившица (сразу вспоминается соответствующая глава «Полутораглазго стрельца»). Знакомые французы — которым не надо служить — обвиняют героя в трусости за решение отбывать повинность, а не уклоняться от неё, так что ему приходится драться на дуэли. И никакой социальной жизни: живущий на частной квартире в городе, Эрман вне казармы обязан носить форму, а «ни одно приличное эльзасское семейство не опустится до того чтобы принимать у себя человека в немецком мундире». Мой экземпляр романа был подарен автором коллеге по Палате депутатов Жоржу Анселю, который подчеркнул многие фразы, включая эту.
Рассказ Эрмана призван доказать тезис Барреса о культурном превосходстве французов. Немцы в его изображении не только поголовно лишены вкуса, «учтивости, чувства нюансов, великодушия», но отличаются грубостью нравов, «раболепием перед старшими и высокомерием перед младшими», отсутствием чувства товарищества. Герой завоевал уважение командиров, став образцовым солдатом, то есть превзойдя немцев в «немецком» ремесле, но этим лишь подчеркнул своё достоинство эльзасца и француза.
После первого дня, проведённого в казарме, Эрман думал о дезертирстве: таковых за 43 года «под немцами» набралось до полумиллиона. Но отказался от поступка, означавшего не только проблемы для семьи, но невозможность вернуться домой и тем самым уменьшающего французское присутствие здесь. «Я наследник, — говорит Эрман. — У меня нет ни желания, ни права бросить то, что создано ранее». Эльзасцам, эмигрировавшим во Францию, роман не понравился, но «имел успех в Париже и Страсбурге, поскольку изображение аннексированного Эльзаса хорошо отражало повседневные реалии жизни по ту сторону границы».
Вернёмся к двойному портрету Барреса и Морраса.
Разница в возрасте стала разницей поколений в литературе и в политике. Оба в юности приехали «покорять» Париж: Баррес в одиночку, Моррас с матерью и братом — но оказались в разном положении. Общительный, красивый и щеголеватый лотарингец сделался «своим» в редакциях, модных салонах и литературных кафе; он не только много писал, но много и красиво говорил. Застенчивый и нелюдимый из-за глухоты, Моррас тоже заводил необходимые связи, но не слишком любил бывать на людях и больше писал, чем говорил.
«Это мой позор, что Баррес — не монархист», — повторял легитимист Моррас. Несмотря на романтический «бонапартизм», «Баррес был и оставался республиканцем. Это чувство он унаследовал от рождения и пронёс через всю жизнь, считая верность ему делом чести». «Я люблю республику, но вооружённую, организованную и покрытую славой»
«Я вас никогда не вижу, но мы все время сотрудничаем, — заметил ему Баррес на пятнадцатом году знакомства. — Нам всё не представляется случай обстоятельно поговорить, и вы больше присутствуете в моей библиотеке, чем в жизни. Не лицо, а печатная страница, абзац текста, а не звук голоса». Моррас обиженно ответил: «Нет, вы для меня не печатная страница, не абзац, засевший в памяти. Ваш портрет стоит у меня на камине слева от Филиппа VIII (претендента на престол от Орлеанского дома, которого поддерживал Моррас, — В.М.), к которому вы повернулись спиной. Когда вы станете монархистом, я переставлю вас направо и вы будете смотреть друг на друга».
Баррес рано вошёл во влиятельные литературные круги Парижа, где его принимали и признавали даже несмотря на позднейшие политические разногласия. Широкая известность пришла к Моррасу, когда он уже стал для многих политически «нерукопожатным». Баррес дружил не только с респектабельными романистами Анатолем Франсом и Полем Бурже и «парнасцами» Шарлем Леконт де Лилем и Жозе-Мариа де Эредиа (кресло последнего он в 1906 году унаследовал в Академии), но и с богемными декадентами и оккультистами, в среду которых его ввёл друг детства Станислав де Гуаита. Ранние годы Морраса-литератора прошли в католических кругах и среди земляков-«фелибров», стремившихся сохранить язык и культуру Прованса.
Среди немногих общих друзей наших героев назову Жана Мореаса — центральную фигуру младшего поколения символистов и автора термина «символизм». В 1891 году молодой Моррас выпустил отдельным изданием этюд о поэте, а годом позже вместе с ним провозгласил создание «романской школы», противопоставлявшей «латинский дух» и традиции классицизма романтикам и декадентам. В 1910 году академик Баррес «от имени друзей ранних лет» произнёс речь на похоронах Мореаса — как некогда на похоронах Верлена от имени молодых.
Темы смерти и умирания — людей, городов, культур — занимают важное место в мировосприятии и эстетике Барреса, придавая им пессимистический, «декадентский» колорит.
Избегая вспоминать «символизм» и «декадентство», он привёл слова поэта, сказанные им перед смертью: «Нет ни классиков, ни романтиков… Это всё глупости… Жаль, у меня нет сил объяснить подробнее». «Мы никогда не узнаем, какие аргументы приготовил Мореас, но я согласен с ним, — заявил Баррес. — Я уверен, что романтическое чувство, если поднять его до высшего уровня культуры, принимает классический характер. <…> Стать классиком — значит отрицать любую чрезмерность, достичь чистоты души, которая отвергает ложь, какой бы привлекательной она ни казалась, и приемлет только правду, одним словом — стать честнее» [6]. Собравшиеся у гроба литераторы отлично понимали, о чём идёт речь, поскольку Баррес считался романтиком. «Он определил новый тип равновесия между классической традицией и романтической мистикой», — сказал 13 лет спустя Леон Берар, провожая Барреса в последний путь [7].
Поклонник Ронсара, Корнеля, Расина и Боссюэ, Моррас не принимал милых сердцу друга Готье и Бодлера, видя в их стихах «доказательство того, как богато одарённые таланты не реализовались из-за ложных идей и порочных систем, в чём они и невиновны, и виноваты». Баррес упрекнул Морраса, что тот «формирует мелкие и грубые умы, слишком презирающие Готье и Бодлера», заметив: «По-моему, вы рискуете отдать нашим соперникам слишком много прекрасного, чего не хотелось бы лишаться». «Продолжающееся почитание их, — наставительно ответил Моррас, — грозит отравить следующие поколения, что они уже начали. Посмотрите на отравленных и потерпевших крушение — на Верлена, Малларме, Рембо, Лафорга! Вы верите в вечность этих извращенных прелестей?».
Что это? Крайний догматизм, отсутствие вкуса или обида непризнанного поэта? В рецензии на сборник стихов Морраса «Внутренняя музыка» (1924) Георгий Адамович назвал его любовь к музам «безнадёжной и неразделённой»: «Общие его представления о поэзии величественны. Но лишь только дело дойдёт до их конкретного применения, Моррас делается жертвой своего фанатизма и прямолинейности. Он как бы забывает, что если в искусстве и нужны правила, то только для того, чтобы могли существовать исключения. Есть в искусстве один непререкаемый закон — “победителей не судят”. Во всех оценках Морраса чувствуется, что он руководится теоретическими предпосылками, но что он глух и слеп к результатам. Ещё очевиднее это в его собственных стихах» [8].
Расходились Моррас и Баррес и в оценке Наполеона. Моррас отвергал его как «дитя революции», как создателя централизованного бюрократического государства, уничтожившего исторические провинции, и как воплощение «административного деспотизма». Внук офицера «Великой армии», Баррес почитал «корсиканца» как великого государственного деятеля и полководца и романтически славил его как «учителя энергии».
В отличие от теоретика Морраса, Баррес считал себя прежде всего художником и политиком, т.е. практиком. В 1908 году Анри Массис в эссе «Мысль Мориса Барреса» назвал его философию «философией действия», отметив её «анти-интеллектуалистский» характер. Тогда в его устах это звучало комплиментом. В нашумевшей книге «Сегодняшняя молодёжь» (1913) Массис объявил одной из главных черт нового «поколения французского возрождения» именно анти-интеллектуализм, вкладывая в это понятие неприятие чрезмерного рационализма, сциентизма и скептицизма старших [9].
Однако в эссе «Морис Баррес или поколение относительного» (1923) Массис критиковал мэтра за «неверие в ум» и «презрение» к нему — имея в виду ум философствующий, «независимый разум, существующий в каждом из нас, который позволяет нам приблизиться к истине». «В основе учений Барреса и Морраса лежит агностицизм, — отметил он, — но Моррас идёт дальше, поскольку никогда не обесценивает разум, а его стройная система неизменно отдаёт предпочтение уму. <…> Система Барреса, напротив, вся проникнута субъективными противоречиями».
Темы смерти и умирания — людей, городов, культур — занимают важное место в мировосприятии и эстетике Барреса, придавая им пессимистический, «декадентский» колорит. «Культ мёртвых — порождение индивидуалистического сознания», – утверждал Массис, противопоставив Барреса оптимисту и коллективисту Моррасу: «У первого приятие смерти как умиротворения; у второго мужественное и сознательное сопротивление всему, что грозит сущему и покушается на законы природы и жизни».
Услышав о внезапной кончине одного из соратников, Моррас сжал кулаки и со слезами и гневом воскликнул: «Не умирают!» — а затем отказался пойти на похороны. «Не умирают, — пояснил Массис, — когда осталось дело, которое надо сделать, добро, которое надо защитить, зло, которое надо уничтожить, борьба, которой надо отдать всего себя, и труда ещё на полвека!».
Эстет и индивидуалист Баррес ценил личную свободу, но знал «инстинктивное удовольствие быть в строю». Он влиял, но не командовал, хотя многие пошли бы за ним. Он импрессионистически рассказывал о своём личном опыте, но редко делал выводы и почти не поучал. Моррас был дидактиком, догматиком и коллективистом, но в коллективе единомышленников видел себя первым — после «законного монарха». «Зная, как надо», он поучал, командовал и приказывал, не терпя возражений, не признавая несогласия — и не стесняясь в выражениях.
«Каждому своё, — заметил Баррес. — Моррасу — уроки, наставления, советы, полемика, система. А мне оставьте то, чем я могу заниматься без всяких планов, — раздумья». «Моррас создаёт учеников. А я?», — размышлял он в конце жизни в «Тетрадях», куда несколько ранее записал слова своего любимца Гёте: «У меня нет учеников. Я освободитель». Утешал себя? Ещё в конце 1890-х Реми де Гурмон заметил о Барресе: «Его честолюбие не нуждается в идейных сотрудниках. В политике у него нет учеников» [10].
«Это мой позор, что Баррес — не монархист», — повторял легитимист Моррас. Несмотря на романтический «бонапартизм», «Баррес был и оставался республиканцем. Это чувство он унаследовал от рождения и пронёс через всю жизнь, считая верность ему делом чести». «Я люблю республику, но вооружённую, организованную и покрытую славой», — признался он, вспомнив буланжистскую молодость, которой посвятил роман «Призыв к солдату» (1900).
Бывший военный министр Жорж Буланже (1837-1891) по прозвищу «генерал Реванш» стал центром притяжения оппозиционных сил от монархистов до социалистов. «По существу буланжизм представлял собой протест национальных чувств и интересов против парламентской политики, которая сводилась к удовлетворению политической олигархии, опиравшейся на финансовую олигархию, — писал Моррас в 1902 году. — Генерал символизировал прежде всего реванш, затем армию, затем армию единую с народом, а в конечном итоге — политику терпимости в отношении традиционной религии страны (т.е. католицизма — В.М.)».
За участие в политических интригах Буланже в конце марта 1888 года был уволен из армии, что увеличило его популярность и развязало руки. Через три недели после отставки генерал был избран в Палату депутатов с программой, требовавшей роспуска парламента и пересмотра конституции 1875 года в сторону усиления исполнительной власти.
В предвыборной кампании громко прозвучал восторженный голос Барреса. Пожилой Ипполит Тэн заметил по его адресу: «Этот молодой человек ничего не добьётся, поскольку одержим двумя абсолютно противоположными страстями: вкусом к размышлению и вкусом к действию». Слова запомнились — как типичный пример ошибочного суждения, порождённого эпохой противопоставления мысли и действия. Массис уже в первом очерке о Барресе назвал его основным качеством «двойное существование мысли и действия», подчеркнув: «В общественной жизни он искал то, что не могла дать ему жизнь внутренняя, — постоянно обновляющиеся эмоции, чувства сильные и терпкие».
Пользуясь тогдашним законом, Буланже баллотировался в нескольких округах и везде побеждал, заявив о себе как политике национального масштаба. Движение его сторонников, известных как «буланжисты», начало оформляться в партию под названием «Республиканский комитет национального протеста». Буланже называли «Бонапартом» и «Цезарем», но он отверг предложения о государственном перевороте и слышать не хотел о восстановлении монархии.
Перепуганное правительство срочно провело через парламент поправки к избирательному закону, отменившие голосование по партийным спискам и запретившие многократное выдвижение одной кандидатуры, а затем развернуло репрессии против буланжистов. Под угрозой ареста генерал 1 апреля 1889 года бежал в Бельгию, где угасала от туберкулеза его любимая женщина.
Романтически окрашенный и психологически понятный выбор оказался политически фатальным. В августе 1889 года Сенат, имевший полномочия верховного суда, заочно приговорил «Бонапарта» к изгнанию, что исключало переизбрание. Месяц спустя, на всеобщих выборах буланжисты смогли провести в Палату всего 38 человек, включая Барреса, избранного от Нанси. «Политическая деятельность очень подходила ему, — считал Моррас. — Она бросила его в гущу жизни». Осенью 1891 года, через два с половиной месяца после смерти возлюбленной, Буланже застрелился на её могиле, что поставило крест на буланжизме как политической силе.
«Сидя на депутатской скамье, Баррес присутствовал при агонии своей партии, но, предав гласности панамский [11] скандал, буланжисты, оставшиеся верными памяти и программе генерала, отомстили за него и с жестокой радостью любовались агонией своих противников». На очередных выборах в 1893 году Баррес потерпел поражение и смог вернуться в Палату лишь через тринадцать лет, с пятой попытки. «Одна из главных страстей моей жизни, самая постоянная, самая разрушительная и самая странная — вкус к парламенту», — заметил он вскоре после переизбрания.
Единые в главном — любви к родине, определении её врагов и неприятии существующего положения — Баррес и Моррас четверть века спорили, какой государственный строй нужен Франции; публикаторы их переписки озаглавили книгу «Республика или король».
На слова Поля Бурже, единомышленника Морраса: «Чем мы обязаны Франции? Ничем. Бурбонам — всем», — Баррес ответил: «Чем мы обязаны королевской семье? Ничем. Всем — Франции и её культуре». А в записях для себя добавил: «За что нам, лотарингцам, любить Бурбонов, опустошивших нашу провинцию? Для меня Бурбон может лишь сыграть роль Цезаря, а его наследственность ничего не значит».
Позиции были принципиальными, а потому непримиримыми, однако это не разводило писателей по разные стороны любимых парижанами баррикад и, тем более, не омрачало личных отношений. «Когда Моррас кричит “Да здравствует король!”, я не вторю ему, но его крик меня не ранит», — разъяснил Баррес публично в 1905 году. Моррас ещё в 1899 году писал другу: «Я хочу завоевать для монархизма не только “Action [français]”, но Вас и всю Францию». Баррес ограничился публичным выражением симпатии к новому движению, выступив на его собрании 15 июня 1901 года, но отметил несогласие с его позицией.
Отвечая в августе 1900 года на моррасовскую «Анкету о монархии», Баррес отметил: «Я понимаю, как абстрактно мыслящий ум принимает монархическую систему. Но на деле для успеха монархии необходимо наличие во Франции семьи, объединяющей вокруг себя большинство, громадное большинство избирателей, а таковой нет. Не хватает и аристократии, необходимой для Вашей традиционной монархии». «Почему вы заставляете меня повторять, что я не монархист, и тратить время на поиск аргументов. Я им не являюсь и чувствую, что не буду», — раздражённо заметил он в наброске ответа Моррасу, возможно, оставшегося неотправленным. «Я не верю, что вас, монархистов, когда-нибудь позовут [во власть], — подытожил он в декабре 1921 года. — И по-прежнему не верю в реставрацию [монархии]».
Друзей разделяло и отношение к Французской революции. Моррас категорически отвергал всё связанное с революцией, которую, как он любил говорить, «дерзают называть “французской”» и которая «”велика” лишь по масштабу принесённых ей бедствий». Баррес принимал революционеров — «даже ужасных головорезов 93-года, не их дела, но их порыв [12]» – и отказывался считать их наследниками политиков вроде Клемансо и Жореса. «Без революции я не стал бы тем, кем стал. Я обязан ей своим возвышением в обществе», – повторял он.
Расходились они и в оценке Наполеона. Моррас отвергал его как «дитя революции», как создателя централизованного бюрократического государства, уничтожившего исторические провинции, и как воплощение «административного деспотизма». Внук офицера «Великой армии», Баррес почитал «корсиканца» как великого государственного деятеля и полководца и романтически славил его как «учителя энергии». В статье 1893 года, озаглавленной этими словами, он писал: «Изучение и понимание Бонапарта — великая школа. Речь не о политических выводах, но о просвещении. <…> Став легендой, великие люди питают нашу волю. А сейчас французской расе [13] остро не хватает именно воли». Cлово «энергия» стало ключевым для Барреса, назвавшего вторую трилогию — своё самое знаменитое произведение — «Роман национальной энергии» («Беспочвенные» [14], «Призыв к солдату», «Их лица»).
Политическое сотрудничество наших героев началось осенью 1894 года, когда Баррес взялся редактировать газету “Cocarde”, где попытался скрестить национализм с социализмом в духе Пьера-Жозефа Прудона и Жоржа Сореля. Вместе с Моррасом он вёл кампанию за федерализм и децентрализацию. Централизаторскую политику «гениального» Наполеона Баррес оправдывал условиями времени и утверждал, что «сегодня Бонапарт смело изменил бы тактику и децентрализовал Францию». Пытаясь вернуться в парламент в 1898 году, он положил в основу программы «национализм — протекционизм — социализм» предотвращение влияния «чужаков» на французскую политику и защиту местных тружеников путём ограничения иммиграции и прекращения натурализации.
В переписке с Моррасом эти темы занимают куда большее место, чем «дело Дрейфуса». 5 января 1895 года Баррес присутствовал при разжаловании капитана Альфреда Дрейфуса, обвинённого в государственной измене и шпионаже в пользу Германии, и написал об этом, но «дело», то есть публичная кампания за оправдание Дрейфуса, началось только через два года.
Дрейфусары рассчитывали привлечь популярного писателя в свои ряды. Молодой Леон Блюм, социалист и «барресист», уговаривал его выступить в защиту капитана. Изучив аргументы сторон, Баррес отказался. В конце 1897 года он принял сторону антидрейфусаров и стал одним из самых влиятельных и читаемых хроникеров «дела». Как журналист он в августе 1899 года поехал в Ренн на повторный процесс Дрейфуса, которого опять признали виновным, несмотря на масштабную кампанию дрейфусаров во французской и иностранной печати. «Никогда я так не проклинал свою глухоту, лишившую меня этого спектакля», — жаловался Моррас.
«Само по себе дело Дрейфуса незначительно, — заявил Баррес. — Опасно то, что его придумали и используют в интересах антивоенных и интернационалистских доктрин. Вот на это мы решили ответить». Он отхлестал автора дрейфусарского манифеста «Я обвиняю!..» Эмиля Золя, в котором «проницательные люди всегда чувствовали что-то чужое, то есть антифранцузское». Популярный среди иностранцев полковник Пикар, по словам Барреса, «защищая Дрейфуса, работает на военных атташе — английского, немецкого, австрийского, итальянского. Отрицая измену, он благоприятствует шпионажу».
Подобно Моррасу, Баррес не разделял юдофобских крайностей Эдуарда Дрюмона и Леона Доде, но утверждал: «Евреи не имеют отечества в том смысле, который мы в это вкладываем. Для нас родина — наша земля и предки, земля наших мёртвых (любимое выражение! — В.М.). Для них это место, где они находят наибольшую выгоду. Их “интеллектуалы” дошли до знаменитого определения: “Родина – это идея”. Но какая идея? Та, которая им всего полезнее: что все люди братья, что национальность — предрассудок, подлежащий уничтожению, что воинская честь воняет кровью, что надо разоружиться и не оставить иной силы, кроме денег».
В начале 1899 года Баррес был в числе создателей Лиги французской родины. Моррас принадлежал к её радикальному крылу с программой «антисемитизм — антипарламентаризм — французский традиционализм». Чтобы собрать как можно больше националистов Баррес выдвинул лозунг «примирения в деле Дрейфуса», призывая положиться на решение суда и не усугублять раскол в «разобщённой и сбитой с пути» стране. Он даже мечтал «объединить дрейфусарство и антидрейфусарство в один высший тип, сохранить то французское рыцарство, что было у честных дрейфусаров». По замечанию Массиса, «для осуществления такого союза понадобилась ни много ни мало угроза войны».
Лига французской родины задумывалась для объединения и просвещения сограждан в национальном духе и поначалу не ставила конкретные политические цели, дабы не оттолкнуть потенциальных сторонников из либеральных кругов. Баррес поспешил выступить от её имени по «проблеме Эльзаса и Лотарингии», заявив, что их жители, «политически отделённые от Франции, но связанные с ней моральными узами», не стали и не станут немцами. «Несмотря на случившееся в 1870-1871 годах, мы обязаны продолжать считать эти провинции частью французского организма». О реванше мечтали — или, во всяком случае, считали его реальным — далеко не все члены Лиги. Многим выступление не понравилось как «провокационное».
Считая, что пора переходить к делу, Баррес в октябре 1901 года покинул правление Лиги и начал личную кампанию. Её частью стал двухтомник «Сцены и доктрины национализма» (1902), включавший статьи и речи последних лет; несмотря на «сиюминутность» текстов, это классика националистической мысли. Провал Лиги на выборах 1902 года убедил Барреса в бесперспективности подобных объединений. Он занялся собственной карьерой, которая в 1906 году увенчалась избранием во Французскую академию (со второй попытки) и в Палату, депутатом которой он оставался до смерти.
В парламенте Баррес считался «правым», но не входил ни в какую партию и, отказавшись от борьбы за министерские портфели, сохранял независимость. «Я выступаю только тогда, когда мне есть что сказать по вопросу, который я знаю», — говорил он [15]. Критикуя школьную и церковную, антикатолическую политику радикальных правительств, Баррес, в отличие от Морраса, не посягал на основы республики и не стремился свергать кабинеты, как Клемансо. «Я вижу самого себя в нашей истории, в нашей литературе, где царят порядок и чувство чести. <…> Я жажду, чтобы Франция, точнее, французский идеал — идеал Ронсара, Расина, Шатобриана, Корнеля, Наполеона — продолжал цвести. Я не хочу, чтобы он искажался. Вот почему я консерватор и не желаю, чтобы кто-то расшатывал французское государство».
В начале 1910-х годов, когда Баррес, по собственным словам, «устремился от национализма к католицизму», молодёжь стала отходить от него. Обожатели и подражатели «восхищались художником и признавали заслуги патриота», но, не получив чётких ответов на вопросы «о главном», пошли в ученики к Моррасу — или к католику Шарлю Пеги, если этика увлекала их больше, чем политика.
«Наступил момент, — вспоминал выразитель духа этого поколения Анри Массис, — когда в сфере политики от Барреса начали отдаляться молодые умы, порождённые и пробуждённые им, умы, которым он открыл Морраса. Причиной стало осознание необходимости серьёзной доктрины, которое он сам в них воспитал, и многие молодые барресианцы примкнули к “Action français”. “Это не было ни предательством, ни бегством, — писал Жан Лоньон (историк и публицист, автор книги «Морис Баррес и проблема Порядка» (1911) — В.М.). — Для нас это завершение развития доктрины Барреса, доктрины интегрального национализма».
«Принц юности» превратился в нотабля, которому начали предъявлять претензии. Задолго до шутовского суда дадаистов над Барресом в мае 1921 года [16], молодые католики осудили его за недостаток благочестия и уклон в язычество, усмотрев таковой в культе «земли и мёртвых».
В романе «Вдохновенный холм» (1913) и публицистической книге «Великая скорбь церквей Франции» (1914) Баррес говорил, что «с волнением узнает богов наших предков и слышит их приглушённые голоса», и призвал к «союзу религиозного католического чувства с духом земли ради сохранения духовности расы». Он отстаивал сельские церкви, которым в результате правительственной политики угрожали закрытие и разрушение, но Массис, видевший «влияние Барреса в основе всех моих идей», заявил: «Невозможно защищать Церковь и одновременно возрождать авторитет язычества. Этого не позволяют ни вера, ни вкус». «По-моему, вы неправы, сосредоточив внимание на различиях, а не на сходстве», — возразил Баррес «молодому левиту» в марте 1914 года, добавив, что «кампания становится несправедливой и политически вредной».
Мировая война временно сгладила разногласия патриотов. Встретив Морраса на улице 12 августа 1914 года, Баррес удовлетворенно записал: «О партиях не говорили, только о Франции». С 5 августа 1914 года на протяжении пяти лет он ежедневно публиковал в “Echo de Paris” статьи, составившие 14 томов «Хроники Великой Войны». «Военные усилия» Барреса и его деятельность в послевоенные годы заслуживают особого рассказа. 18 ноября 1918 года писатель присутствовал при вступлении французской армии в Нанси, два дня спустя — в Мец, откуда отправился в Страсбург. Мечта всей жизни сбылась.
Новый взрыв обвинений в богохульстве со стороны католиков-догматиков вызвал «экзотический» роман Барреса «Сад на берегу Оронта» (1921). Массис вступился за автора, но в эссе «Морис Баррес или поколение относительного» в сборнике «Суждения» (1923), вышедшем в год смерти героя, подверг тотальной критике его философию.
Массис признал, что, помимо художественных заслуг, Баррес «возродил патриотизм среди интеллектуалов», «определил французский национализм, дав ему имя» и «придал эпохе стремление к величию». Однако будучи представителем молодёжи, которая «верит в ум» и «жаждет истинного и абсолютного», он осудил бывшего учителя — а вместе с ним большинство старшего поколения, выросшего в царстве «философии поражения» и «бегства от реальности», — за пессимизм, релятивизм, детерминизм и анти-интеллектуализм, несовместимые с «традиционной французской и католической идеей». Автор был искренен и в благодарности Барресу, и в признании того, что «для нас час безусловного восхищения [им] прошёл», а его идеи стали историей и утратили влияние. Подразумевалось-– в отличие от идей Морраса, знающего «как надо».
«Чувствую себя матросом, которого товарищи высадили на скале посреди океана, оставив в утешение парочку бутылок, и который наблюдает, как корабль удаляется», — писал Массису шестидесятилетний Баррес 15 октября 1922 года. «Но я верю, — добавил он, — что после вас ещё могут появиться юноши двадцати лет, с которыми мои книги установят диалог». Когда в 1962 года отмечалось столетие Барреса, последнюю фразу цитировали едва ли не чаще других. А в качестве такой книги едва ли не чаще других называли посмертно опубликованные «Тетради», открывшие искреннюю и глубокую, «внутреннюю» католическую веру Барреса, нехватку которой он ощущал у Морраса.
Морис Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа вечером 4 декабря 1923 года в возрасте 61 года. «Последний раз в истории [французской] литературы правительство постановило организовать писателю национальные похороны» — «первые официальные почести, возданные националистической мысли» (ММВ, 56), по определению Морраса.
За катафалком шли президент Александр Мильеран и премьер Раймон Пуанкаре — политические союзники и личные друзья. Министр просвещения Леон Берар, чтивший Барреса и вернувший в школьную программу классические языки, за что ратовал покойный, от имени правительства произнёс надгробную речь: «По счастливому и, несомненно, редкому совпадению, дарование и труд художника великолепно сочетались в нём со всем, что он сделал для защиты своих идей и служения своей стране» [17].
«Со смертью Барреса ушло, как с ним и пришло, всё то национальное сознание, которое победа 1918 года могла создать внутри республиканского режима», — писал Моррас в 1941 году. Пути французского национализма и «республики на товарищеских началах» расходились всё дальше.
Литература:
[1] Рыкова Н. Современная французская литература. Л., 1939. С. 88, 86, 82.
[2] Рыкова Н. Современная французская литература. С. 87.
[3] Maurice Barres. Sous l’oeil des barbares. Nouvelle edition augmente d’un Examen des trois volumes. Paris, 1892. Р. 61, 60, 28, 26-27.
[4] Реми де Гурмон. Книга масок. СПб., 1913. С. 149-154; в переводе написание «Барэс».
[5] Maurice Barres. Un discours/ Metz (15 août 1911). Paris, 1911. P. 12, 9.
[6] Maurice Barres. Adieu Morras. Paris, 1910. P. 10-12.
[7] Leon Berard. Maurice Barres. Discours prononce aux obseques le 8 decembre 1923. Paris, 1923. Р. 16-17.
[8] Адамович Г. Литературные беседы // Звено (Париж). № 115. 1925. 13.04. С. 2.
[9] Agathon [Henri Massis. Alfred de Tarde]. Les jeuns gens d’aujourd’hui. Paris, 1913. P. 19.
[10] Р. де Гурмон. Книга масок. С. 153.
[11] Начатый в 1892 г. разоблачениями Э. Дрюмона скандал вокруг краха Всеобщей кампании Панамского межокеанского канала (основана в 1880 г., обанкротилась в 1889 г.) выявил многочисленные факты коррупции чиновников, депутатов и журналистов. Считается крупнейшей финансовой аферой XIX в. во Франции; слово «панама» стало нарицательным. Баррес посвятил панамскому скандалу роман «Их лица» (1902).
[12] «Суть доктрин мало значит, важен порыв», — заявил он в 1893 г.
[13] Позже он предпочитал говорить о «французской нации», а не «расе».
[14] Устоявшийся перевод, хотя введенное Барресом в широкий обиход слово «Deraciner» точнее переводится как «лишённые корней», «оторванные от почвы» или «вырванные с корнем».
[15] Rene Benjamin. Grandes Figures. Barres. Joffre. Paris, 1931. Р. 145.
[16] Леонид Ливак, Андрей Устинов. Литературный авангард русского Парижа. 1920-1926. История. Хроника. Антология. Документы. М., 2014. С. 29-30.
[17] Leon Berard. Maurice Barres. Р. 2.
Читайте также:
Анатолий ЛУНАЧАРСКИЙ: «Морис Баррес — музыкант французской прозы»
Исправьте опечатку, автор Молодяков, а не Молодняков.