Окончание. Начало здесь.
Иннокентий СУРГУЧЁВ.
Тень Савонаролы
Примечательно такое явление, как религиозный нигилизм. В том числе, русский религиозный нигилизм. Вероятно, культура в России никогда не знала более скрытного и более опасного врага, нежели народный проповедник. Европейская культура тоже побаивалась его, ведь именно он, тот, кто живёт своей правдой, он, тот, кто не идёт на уступки во имя компромисса, он — самый жестокий и непримиримый враг. А ведь важнейшее условие для возникновения культуры — это компромисс и доброжелательное замалчивание правды. Не зря античные боги часто изображались с ехидной улыбкой, подразумевавшей умалчивание чего-то. Они — символ культуры. От Святого Франциска и Арнольда Брешианского, через Савонаролу и Мюнцера, вплоть до Руссо и Толстого шла линия рефлексии культуры со стороны просвещённого человека, сознательно отказывающегося от просвещения во имя чего-то большего. Во имя чего? Во имя свободы! Той свободы, что доступна простаку, но неведома изощрённому умнику. Свободы от. Самой честной свободы.
Для тех исторических промежутков, когда культура господствовала как древнее божество, чей авторитет не в силах были поколебать никакие силы, характерны две фобии: страх перед простаком, отчуждённым от культуры и эксплуатируемым ею через институты насилия, и страх перед мудрецом-отшельником, пришедшим к мнению об исчерпанности культуры, но при этом глубоко погружённым в неё, знающим то, как культура порабощает и представляющим как можно освободиться от её власти, минуя банальную обскурацию. Отшельник — это тот, кого культурный человек боится как родного брата, с которым он в ссоре. Отшельник — этот тот, кто ведает глупость культуры.
Не потому ли фигура Савонаролы так поражала и отталкивала художников и поэтов XVIII-XIX веков? Не потому ли Серебряный Век с таким подозрением смотрел на Толстого и так пугался страшным мужицким теням, напоминавшим ему сумрачного поэта Александра Добролюбова? Не потому ли с таким остервенением Карл Поппер, архитектор социально-политической концепции неолиберализма, бросился на Людвига Витгенштейна?
Культура хорошо знает своего врага. Отличительным признаком его является гениальность, но не та, что соглашается на компромисс, то есть даёт жизнь культуре, а та, что преодолевает культуру, сбрасывает её как тяжкие оковы.
Статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» может быть переосмыслена в струе грандиозного нигилистического удара, который Толстой нанёс по культуре. Именно его влияние способствовало укреплению интеллигенции против той среды, что вырастила её. Толстой влюбил русскую и европейскую интеллигенцию в мужика и его тяжкую долю, он заставил её усомниться в цивилизации как источнике подлинного знания. Толстой переосмыслил просветительский пафос революционных демократов в духе религиозного нигилизма. Научному знанию, которое было главным объектом поклонения для народников и главным антиподом идеалистической культуры аристократии и чистогана буржуазии, Толстой противопоставил народную веру. Искреннее стремление мужика к правде.
Вечные разглагольствования интеллигенции отныне отходили на второй план. Они были так или иначе связаны с проблемами цивилизации и культуры. Толстой же показал, что истине то и другое противно. Недаром великий последователь Льва Николаевича, Людвиг Витгенштейн представит философские проблемы всего-навсего как языковые головоломки. Не зря позиция Витгенштейна вызовет столь отчаянную ненависть в современной ему философии, преданной культуре и либерально-буржуазным гуманистическим идеалам.
Для того чтобы подвести массы к какому-то радикальному акту, особенно революционному акту, необходимо поставить знак вопроса над теми рамками, что охраняют человека от радикализма. Радикализм требует от нас нигилистического отношения к alma mater — к культуре. Чтобы поселиться в новом доме, необходимо для начала покинуть старый, каким бы тёплым и уютным он не казался.
Робость цивилизации
Человек в современном мире томится из-за избытка культуры. Каждый день он вынужден заключать компромисс сам с собой по какому-то вопросу. Каждый день он вынужден уступать желаемому, ради того чтобы получить хотя бы то, что дают. Журавль слишком высоко в небе, да и синица пока не в твоих руках, а в чьих-то. Чтобы она оказалась у тебя, ты должен забыть о журавле и более не смотреть в небо. Мы пришли к тому, что всякий теперь обязан всё время смотреть под ноги. Мы больше обращаем внимание на чужие телодвижения, чем на себя. При этом мы живём в обществе, атомизированном до крайности, где индивидуальность почитается как фетиш.
Речь, конечно же, не о том, что индивидуальность — это миф и ложь. Человек обязан стремиться к обособлению, если у него есть своё мнение и свой взгляд на мир. Если у него их нет, то он должен рискнуть на обособление, чтобы вырастить своё мнение и свой взгляд на мир. Но всякое ли собственное мнение действительно есть мнение индивидуальное, дистанцированное от субкультуры, тусовки, партии? Ангажированность выдаёт себя за самость. Защищается не право индивидуальности, а право толпы заявлять о себе от имени индивидуальности.
Общество соглашается терпеть индивидуальность только в том случае, если под индивидуальностью разумеется персонализированная группа, то есть «я» органично вплетённое в паутину социальных отношений. Право встать над обществом даруется только тем, кто может подкупить общество с помощью материальных благ или прибегая к насилию.
Парадоксальный русский радикализм в новой ситуации наполняется актуальным содержанием. Побег в пространство опять мыслится реальным освобождением от гнёта. Но современный человек не способен определить, в чём выражен гнёт, он чувствует его, но не знает, как о нём сказать. И спасительное пространство хоть и полагается, но не находится. Повсеместность присутствия человека в современном мире отбивает желание к побегу. Пространство уходит во внутрь. Вне присутствует кто-то ещё, а значит — всё осквернено для свободы.
И всё же более вездесущего присутствия смущает неопределённость. Мы стали слишком робкими и прилежными для одичания. Мы хотим такого одичания, которое не позволило бы нам до конца одичать.
Природа стала допустимым в рамках культуры бегством от культуры. Надо искать недопустимое, поскольку лишь в недопустимом и недоступном для культуры таится свобода.
Враг внешний и внутренний
Русский человек обречён на каменные плиты спальных районов. Европеец захвачен кукольной красотой старинного уюта, от которого всё сильнее отдаёт мертвечиной. Американцы устроили себе громоздкий стеклянно-бетонный рай, где городской шум смешался с небесной тишиной. Синонимом независимости сделалось отшельничество. Конечно, это милое и банальное допущение. Отгородившись от общения с людьми, населяющими мир, человек не может отгородиться от мира с его неумолимыми требованиями. Даже оставшись наедине со своим шёпотом, мы слышим в нём, из своих же собственных уст, заклинания беспомощности и молитвы к успеху. Оставшись одни, в отсутствии тех, кто мог бы быть источником закрепощения, мы становимся сами для себя источником закрепощения, продолжая быть под спудом интеллектуального опыта, конструирующего закрепощение.
Всеобъемлющий мещанский аргумент « хочешь что-то изменить, начни с себя» тут не работает. Он и в других случаях срабатывает не всегда, поскольку под «что-то изменить» обычно разумеется изменить негативное отношение к угнетению и репрессии на позитивное, в идеале — самому стать инициатором репрессий с угнетения. Нельзя излечить головную боль раздражающим визгом дрели.
Свободу необходимо нащупывать в том, что выходит из опыта повседневности и только в том психологическом состоянии, когда мы сталкиваемся с чем-то новым или игнорируемым продуманной за нас повседневностью.
В то время, когда национальные особенности свободы стушёвываются, а универсальное значение приобретают механизмы закрепощения, свобода как цель индивидуализируется, но индивидуализация свободы не равнозначна индивидуализации освобождения. Мы слишком хорошо знаем, что наш враг равно и внутри и снаружи, чтобы сводить сопротивление только к противостоянию некоему жупелу, или только к рефлексии.
Русский радикализм кажется чем-то исчерпанным после мятежного XX столетия, для мятежей XXI столетия он не подходит. Европейский радикализм запутался в терниях соглашательства. Но не исчерпан и не скомпрометирован многообразный опыт сопротивления, накопленный русскими и европейцами. Перед нами стоит сейчас задача осмыслить его и артикулировать в себе и для себя, дабы враг пугался его как острого ножа. Покойники же пусть сами хоронят своих мертвецов.
Ради свободы мы именно сейчас не можем быть узниками какой-либо метафизики. Мы обязаны выучиться отрицать и оценивать.
