Влад ТУПИКИН
Берлин, среда, 14 ноября 2012 года. Кафе, на столе Schale Milchkaffee — большая, грамм на 400, чашка кофе с молоком за 2.90 в европейских рублях (в Питере или в Москве это вышло бы дороже). Сижу у большого окна и пытаюсь настроиться на написание рецензии — вчера сходили на премьеру фильма «В тумане» режиссёра Сергея Лозницы, трагической, депрессивной истории нескольких человек, не сумевших пройти живыми через осень 1942 года в оккупированной нацистами и охваченной вялотекущей гражданской войной Беларуси.
Ничто вокруг не настраивает на мысленное возвращение в этот стылый промозглый мир, который хотелось бы оставить по ту сторону — в нави, во сне, хотя был он явью, настолько кошмарной, пугающей и жёстко детерминированный смертью, что до сих пор рассказчики, не заставшие лично того времени, максимум говорившие с кем-то из уходящих навсегда очевидцев или прочитавшие о нём в книжках (в данном случае в поздней, опубликованной в 1989-м, повести Василя Быкова), всё оборачиваются к нему, выхватывают вскрики и лица, обстоятельства места и времени, весь этот ад деталей, с помощью которого умелый рассказчик только и погружает нас в иную реальность, заставляя на два часа экранного времени или на 200 страниц печатных знаков забыть о себе нынешнем и примерить шкуры других людей, другой эпохи, другой жизни и другой смерти… Впрочем, о своей смерти никто из нас покамест ничего не знает.
Детали, окружающие в данный момент меня, совсем другие: на дворе XXI век, ну, разве что осень, как и в 1942-м (ровно 70 лет назад), на тротуаре жёлтые листья, а по тротуару ходят — и порою заходят в это кафе, в котором я устроился — мамочки с детьми, рабочие с соседних строек-ремонтов, в чёрных и белых комбинезонах (белых — это чтобы следы побелки не так бросались в глаза), праздные лица свободных профессий и непраздные лица этих же свободных профессий — они тут работают, в этом кафе, зарывшись в книги и рукописи, без отрыва от завтрака. В кафе — простые неокрашенные квадратные в плане столы без полировки, обшарпанные чёрные стулья, и то и другое — крепко сбитое, надёжное, бог знает, как давно сработанное и как долго ещё прослужащее на пользу людям — двадцать лет, тридцать или шестьдесят, а то может и все сто? Столы — так уж точно сто прослужат, чему там ломаться? — Дерево!
Рецензия не идёт, я выхожу на крыльцо покурить (в кафе тут нынче курить нельзя, правильное, надо сказать, нововведение), оглядываюсь. Ремонтники с лесов соседнего дома, похоже, ушли на ранний обеденный перерыв, мимо проходят три пацана лет четырнадцати-пятнадцати, будто живые маркеры трёх промелькнувших поколений конца XX века — парень в аляповатой одёжке и с ирокезом символизирует панк, парень в широких приспущенных штанах и кепке козырьком назад-набок — рэп, парень, стриженный почти под ноль, в чёрных штанах и чёрной кенгурухе (которую я никогда не научусь называть неприятным импортным словом «худи», уж лучше по-нынешнему белорусскому: «байка») — передаёт привет от автономов, протестной субкультуры, которая, если считать после 1977-го, да нет, что там — с 1945-го, навела тут, в Берлине, шороху больше всех прочих и остатки, а также наследники которой всё ещё, бывает, наводят: давеча ночью, после фильма, белорусский театральный режиссёр-эмигрант, рассказал мне последние берлинские новости: ультраправые проводили митинг за расово унылую Германию и против иммигрантов, зелёные призвали поддержать иммигрантов и устроить контрдемонстрацию, призыв был услышан, собралась толпа разных мужчин, женщин и представителей других гендеров, пришли также и анархисты (их тут, если они из тех анархистов, кто вылезает на улицу, а не из тех, кто не отходит от зеркала, делая завивку усов a la XIX век или закручивает длинную бороду винтом, чтобы красоваться в каком-нибудь A-Laden, не отличить от автономов, они, в общем-то, тоже автономы и есть), ну и, конечно, полиция подралась именно с ними.
Стало быть, я стою тут, курю возле уютного кафе, парни идут, красуясь, тоже курят, а ребята, девчонки и другие, как их назвать, пока не придумал, те, которые других гендеров, возможно, проводили ночь в ментуре и теперь выпущены с повесткой в суд (гигантские штрафы — это минимум, что им грозит за желание жить в разнообразной и весёлой Германии), а то и закрыты в КПЗ, а друзья и товарищи их, всю ночь не спавшие, обрывавшие телефоны ментур и адвокатов, собиравшие информацию и деньги на защиту, теперь строчат пресс-релизы, уткнувшись в мониторы воспалёнными глазами, пресс-релизы, на которые никто не обратит внимания, кроме, может быть, таких же политических и социальных маргиналов, пресс-релизы, которые, однако, нельзя не писать, но на которые совершенно не стоит надеяться.
В кафе, между тем, завели танго на одном из латинских (романских) языков, обворожительное и густое, как насыщенный винными парами, жирными запахами кухни, чадом камина и табака воздух прошлого, я прикасаюсь к тач-паду нашего семейного нет-бука, экран оживает белым, нетронутым, и я понимаю, что к гражданской войне, на самом деле, всегда всё готово в любом обществе в любые времена на любом континенте. Всегда, везде, вот и в нынешнем предпразднично спокойном Берлине, в нынешнем подавленном Питере, в нынешней бодро депрессивной Москве, в нынешних других городах, настроение которых я не могу описать столь кратко, потому что знаю их хуже, — в каждом из них есть люди, чьи нервы на пределе, чьё материальное положение отчаянно, чьему терпению вот-вот подойдёт конец — и, когда он подойдёт, это обернётся, конечно же, криминалом, пучиной наркомании или алкоголизма, суицидами — а могло бы обернуться восстанием, войной, и не хватает для этого просто каких-то внешних обстоятельств, катализатора, при котором возможно начало химической реакции, но в которой сам он не принимает участия: всё, что нужно для того, чтобы взрыв состоялся, уже готово, взрывчатые материалы накоплены, просушены, распределены по городу, не хватает только искры, которая, кстати сказать, тоже ведь уже не участвует во взрыве, она так, всего лишь мимо проскальзывала.
Обстоятельства, которые привели к гражданской войне в малоиндустриализированной тогда и вообще мало развитой практически сельской Беларуси в 1940-е годы, трагичны и тотальны, но на соблазн принять их всего лишь за катализатор, запускающий события, но не принимающий в их дальнейшем разворачивании никакого участия, за искру, которая сверкала мимо и случайно подорвала пороховой склад, поддаваться не стоит, хотя возможно и такое прочтение той истории и этого фильма «В тумане», выходящего поздней осенью 2012-го на российский киноэкран.
Немцев мы видим тут мало, говорит из них вообще один только следак-эсэсовец, да и тот говорит по-русски, с акцентом, но складно, неясно, откуда он, из балтийских, что ли, дворян? Из восточно-прусских? Да леший его поймёт, может когда-то брал курс русской словесности в университете, учился хорошо, педантично… В общем, разбираться в подноготной этого вежливого людоеда — предмет другого рассказа. Здесь, в истории, которую излагает Василь Быков и перекладывает для экрана Сергей Лозница, все остальные — «свои», белорусские, — садист-полицейский (диалог на его счёт: «Сука! Он и при Советах был сукой, и сейчас остался!» — «Такие при любой власти место себе находят»), трое обиженных, замордованных и не далёких умом рабочих, от паренька до почти дедули, которые окажутся в силу сложения этих, а также некоторых других обстоятельств, — на виселице, умный рабочий и вообще честный человек, участь которого, тем не менее, не более завидна, упёртый, выжженный мщением красный партизан, красный партизан-подлец, иссушённый страхом и глупостью, обычные криминальные натуры, душегубы и мародёры, нашедшие себя в оккупационной полиции, женщины с выплаканными глазами, почти бессловесные (от них мы слышим либо вой, либо шёпот), крестьяне, расходный материал войны (пришли партизаны — пограбили, пришли полицейские — убили) — все они здесь, убиваемые и убийцы, страдающие и приносящие страдания — тутошние, белорусы. Из иностранцев — только несколько человек охраны, упомянутый уже следак-эсэсовец да попугай в клетке из прутиков, подвешенной в его кабинете, причём попугай — это яснее ясного, совершенно не при чём, несмотря на то, что он-то — уж явно понаехавший.
Соблазн почитать немецко-фашистскую оккупацию лишь за катализатор — обманка, на которую не стоит поддаваться. Нет, они участвовали в событиях, да ещё как — жгли деревни вместе с жителями, уничтожали горожан вместе с городами, вешали, стреляли, травили газом (для этого отвозили в соседнюю Польшу, так было технологичнее, разработать технологию — это вообще капиталистический пунктик, в этом смысле нацизм с его индустриальными способами убийства людей — плоть от плоти капитализма; но и в других смыслах тоже — плоть от плоти), угоняли в рабство (поезд с такими угоняемыми неумные дорожные рабочие пускают в фильме под откос, не по приказу партизанского штаба, заметим, а из желания мелко нагадить начальнику полиции, той самой суке, избившей их накануне за какую-то провинность). То, что параллельно имелась полномасштабная гражданская война, — тоже факт неоспоримый, при советской власти скрываемый. Она и раньше вспыхивала — и в 1905-м, и в 1917-м, и в 1930-м, в более ранние времена мы сейчас не будем для простоты погружаться, а тут, вроде бы, всем понятно, о чём речь — финал русско-японской войны, финал Первой мировой, сплошная коллективизация…
Русская литература последних почти что ста лет учит нас, что в гражданской войне надо правильно выбрать сторону. При Советах литература агитировала за красных, после Советов — начала агитировать за белых, и только отдельные, изгнанные в подполье или в эмиграцию писатели призывали встать на другую сторону, противную тогдашнему (нынешнему) мэйнстриму. Но были писатели — и среди них Борис Пастернак, каким он предстаёт в качестве автора «Доктора Живаго», и вот ещё и Василь Быков, каким он предстаёт в качестве автора повести «В тумане», которые как бы на что-то ещё намекали, причём не то чтобы на «третий путь», но вообще на какую-то сложность и неоднозначность, на то, что на гражданской войне однозначно правых не бывает (хотя бывают, это точно, однозначно виноватые, при этом — сразу на всех сторонах, такими мы видим тут полицейских, таким — одного из красных партизан), все как-то замазаны обстоятельствами, своей и чужой волей, чужой и своей кровью.
Замазан оказывается даже тот честный и умный рабочий, обходчик путей, который все свои 37 лет прожил по совести, ни с кем ни разу не поругался, люди ему плохого слова не сказали, косо не посмотрели, и вот, пришёл час, независимо от его воли, и он понимает, что не столько по совести, сколько просто по жизни ему не остаётся ничего другого, кроме как… Нет, не буду пересказывать всё кино, оно безусловно достойно того, чтобы его посмотреть (а книги Василя Быкова — того, чтобы их прочитать). С 15 ноября это можно сделать в Германии, неделею позже — в России.
***
Мне пора на улицу — ясно, что рецензии у меня так и не получилось, пойду топтать тротуары, нюхать воздух, высматривать признаки грядущей войны и думать, как её можно предотвратить. Не знаю, додумаюсь ли до чего нового, но раньше мне приходило в голову, что лучший способ избежать гражданской войны — всеобщая захватная стачка и революция, желательно сразу мировая. Если что, я не юродствую. Я абсолютно серьёзно.
14 ноября 2012 года, Берлин
