Михаил АНТОНОВ
В Репино в рамках Санкт-Петербургского международного кинофорума состоялся пятидневный проект «Киногород Метрополис», собравший режиссёрские интернет-таланты не только России, но и многих других стран. Руководитель «Метрополиса» народный артист России, режиссёр Александр Сокуров пригласил на встречу с молодыми кинематографистами Наталью Солженицыну. Она не только вдова и ближайший помощник писателя Александра Исаевича Солженицына, но и известный общественный деятель. Наталья Дмитриевна — президент созданного в 1974 году в Цюрихе «Русского общественного фонда помощи преследуемым и их семьям» (РОФ), более известного как Фонд Солженицына; редактор-составитель вышедшего в 2007 году 30-томного собрания сочинений Солженицына; член Попечительского совета по возрождению Соловецкой обители. В ходе встречи в «Метрополисе» нашему обозревателю довелось задать Наталье Солженицыной свои вопросы.
— Наталья Дмитриевна, как вам идея «Метрополиса»?
— Конечно, от будущих кинематографистов многое зависит. Кино, действительно, и сейчас — самое главное искусство. Нужно всячески его развивать, поддерживать. Потому что современное телевидение убивает личность, а книжек молодое поколение практически не читает. Остаётся только кинематограф, у которого тоже есть серьёзные проблемы. Конечно, молодым их решать легче, если у них есть такие старшие друзья и коллеги, как Александр Николаевич Сокуров. Так что идея «Метрополиса» мне представляется благородной, актуальной и продуктивной.
— Вы по-прежнему занимаетесь благотворительностью?
— Александр Исаевич, опубликовав «Архипелаг Гулаг», отказался от всех мировых гонораров в пользу заключенных, в пользу ГУЛАГА. А это, на секундочку, самая «богатая» из написанных им книг. Тогда это было актуально, потому что сидело достаточно много политических заключённых. Но и теперь мы, по мере сил, в Фонде Солженицына продолжаем эту работу. Я этот фонд уже с 1974 года возглавляю. Когда нас выслали, то первое, что мы сделали – учредили этот Фонд, куда отправили все гонорары от всех изданий «Архипелага», на всех языках (этот роман Солженицына переведен на 40 языков. – Прим. Авт.). Мы помогаем бывшим заключённым, теперь уже бывшим, а тогда реальным. По сей день их «у нас» несколько тысяч. Сейчас это уже очень старые люди, как правило, больные, большей частью, одинокие, потому что пока все создавали семьи, они сидели в ГУЛАГЕ. Даже наша бывшая квартира, из которой нас выселили, сейчас принадлежит этому Фонду.
— Ваш Фонд помогает только узникам ГУЛАГА? А если к Вам обратятся современные политические заключённые, будете помогать?
— Вы знаете, это спорный вопрос. Пока мы не помогаем современным политическим заключённым, потому что не очень понятно, есть ли сейчас политический ГУЛАГ, или нет. Это очень спорный вопрос. Скажем, Ходорковскому мы финансово не помогаем. И не только, потому что он в этом не нуждается ни материально, ни лично. Я уважаю то, как он сидит. Я вообще этим занимаюсь много-много лет, среди моих друзей были Алик Гинзбург, многие люди, которые сидели, это просто мои личные друзья, даже не через Солженицына. Вы знаете, Алик Гинзбург даже был первым распорядителем нашего фонда, и это я его познакомила с Александром Исаевичем. Впоследствии они очень сошлись.
Понимаете, я знаю условия в ГУЛАГЕ – тогдашние, брежневские, и нынешние. И, конечно, сейчас сидеть неизмеримо легче, чем тогда. Тем не менее, в расцвете лет и от такой жизни, которая была у Ходорковского, оказаться вот так за решёткой, просидеть столько лет с весьма туманными перспективами, — это большое испытание для личности. Могу сказать, что он сидит достойно, и это вызывает уважение. Но сказать, что он политический заключённый, – я бы не смогла. При тех критериях и составляющих, которые были у нас, я бы его не назвала политическим заключённым, здесь, скорее, была определённая борьба за власть. Другое дело, что власть лукаво говорит, что это экономические преступления, а не политические, что, конечно же, не так. Но это не то, что мы называли узниками совести, это далеко не то. Возможно, он хотел лучшей жизни для всей страны, я не знаю. Но это нечто иное.
— Для Вас, получается, проблема Ходорковского слишком практическая, ей не хватает гуманитарной составляющей?
— По совести говоря, я не знаю, кто может взять и сказать, что реально он хотел. Я знаю, что у него есть свой интернат, что он компьютеризировал много школ. Ну да. Сначала у него, как и у многих других, появились огромные деньги, которые невозможно было за такой срок заработать, мы все это понимаем. Потом у него, очевидно, было больше совести, чем у других, и он взял и компьютеризировал огромное число русских школ за счёт этих денег, но это морально неясный вопрос. В общем, когда из него сейчас делают такого узника совести, то старые узники совести с этим не особенно согласны. При этом я не настаиваю на какой-то одной точке зрения на проблему Ходорковского. Короче говоря, это надо обсуждать. Могут быть разные мнения на этот счёт.
— Есть легенда, что Александр Исаевич недолюбливал Петербург…
— Такая легенда действительно существует, причём она очень распространенная, хотя совершенно неоправданная. Он его просто обожал! Весь Петербург исходил ногами, и, я думаю, что он знал Петербург даже лучше, чем многие петербуржцы. У него были претензии не к Петербургу, а к его строителям, вдохновителям. Он считал, что цена его слишком дорога вообще для России. Да, петербургский период, да, петербургская культура, но он считал, что надломился хребет народа в процессе этого строительства. Это была горечь при восхищении, но могу сказать точно, что он обожал Петербург.
— Тогда расскажите, пожалуйста, что вы думаете о нынешнем уплотнительном строительстве в Петербурге? Очень много зданий сейчас разрушается, а взамен них выстраивают стеклянные коробки…
— Петербург разрушать нельзя. Сколько существует Москва, её курочат бесконечно, но никогда «недокурочат», у неё есть какое-то перманентное свойство переваривать все уродства и новшества, которые ей навязывают. Она всё равно остаётся Москвой в каком-то смысле. Я москвичка, и говорю это не потому, что действительно люблю свой город, я просто знаю, что Москва может это всё переварить… А вот Петербургу, тому городу, которому мы с вами имеем в виду, нельзя ничего навязывать. Любое такое высотное новшество способно разрушить Петербург – это преступление, с моей точки зрения. Нашим удалым молодцам, которые хотят натыкать в Петербурге новых зданий, нужно разрешать строить только очень далеко, за чертой главного города.
— Что вы думаете о грядущей смене власти в нашем городе?
— Я просто не компетентна в этом вопросе. Я знаю, что к Валентине Ивановне Матвиенко все относятся очень по-разному, и её перемещение выглядит какими-то аппаратными играми, которые нам с вами не по уму. Я не знаю, не могу комментировать эту перестановку. Я только желаю вам, чтобы у вас был на её месте губернатор, который бы вас устроил, но кто это будет – я не знаю.
— Тема Великой Отечественной войны в искусстве – очень важная для Солженицына… Интересно, что вы думаете о фильмах Никиты Михалкова о войне. Все, кроме него, считают их провалом, но знаменитый режиссёр и общественный деятель продолжает доказывать свою художественную правоту, утверждая, что современники просто завидуют ему…
— Вообще, могу сказать, что Михалков-режиссёр мне мало нравится. Но совсем лишить его вот той интенции, которая есть в его фильмах, нельзя. Не знаю, провальны его картины о войне, или нет, это немножко сильное слово, но, я знаю, что он всё-таки хотел «вытащить» некую правду о войне. Поймите, при советской власти войны было очень много, на этой теме «ехали» целые поколения писателей, и она вся замусолена. Правду о ней только один Виктор Астафьев написал в наши годы. Так что всё-таки надо Михалкову должное, что он пытался вытащить некую правду, которая не лежит на поверхности. Как ему это удалось, это уже другой вопрос. Он всегда в свои фильмы привносит некий педантизм, отчасти некую неуместную слащавость, но всё-таки интенция у него была правильная.
— Чем занимаются Ваши дети?
— Старший сын кончал Гарвард, изучал китайский язык и три года провел в Китае. После Китая и года в России он ещё окончил аспирантуру в Принстонском университете по социально-экономическим наукам. Он сейчас управляющий партнер московского офиса McKinsey, крупной международной консалтинговой компании. Консалтинг – вещь, требующая больших и широких знаний, потому что перед тобой каждый раз ставят новую задачу, совершенно не похожую на другую, и ты должен уметь думать, анализировать и всё это синтезировать.
Второй сын — музыкант, пианист и дирижёр, сейчас живёт в Нью-Йорке, часто приезжает в Россию с концертами, выступает и в лучших залах Петербурга. Младший сын кончал Гарвард, он специалист по гражданской инженерии и городскому планированию, а вторая его специальность – энергетика, то есть строительство энергетических объектов в сильно населённых районах. Старший и младший работают в московской компании, но по разным направлениям. Старший больше по промышленности, а младший по энергетике. Сыновья уже сами по себе занимаются благотворительностью, они уже сами зарабатывают. Но помогают не таким организованным путём, как мой Фонд, а разным отдельным благотворительным организациям.
— Если можно, расскажите о том дне, который стал последним в жизни Александра Исаевича!
— День был очень хороший. Вообще, он тяжело болел последние несколько лет, эти годы были для него физически трудные. Сначала и морально трудные, потому что он как-то не понимал, думал: «Я вроде все уже сделал, зачем мне это послано», а потом понял, зачем, и обрел внутреннюю гармонию.
Этот день был такой же, как все, и в чем-то даже счастливый. Я обычно утром помогала ему встать, а вечером лечь. Он вообще был человек, который придерживался одинаковых часов в режиме, сколько я его помню. А тут он позвал меня на час раньше, чем обычно ложился спать. Я думала, что он просит достать книжку или что-то другое, потому что последнее время он был в инвалидном кресле, а он говорит: «Ну, поехали спать». Я ему говорю: «Ещё же час» — «Да что ты!». Он вообще никогда не ошибался. Мы проговорили минут 45, что бывало очень редко, никуда не спеша.
Погода была хорошая, не слишком жаркая, не слишком холодная, ничего запомнившегося, хорошее московское лето. И Степан, младший сын, был дома, он собирался улетать в полночь. Мы со Степой сидели и готовили выставку к Московской книжной ярмарке, Александру Исаевичу в 2008 году должно было исполниться 90 лет, и мы устраивали выставку на двух языках. В этот момент Александр Исаевич меня позвал, а Степан продолжал заниматься. Потом я вернулась, он заснул, через какое-то время проснулся и снова меня позвал. Я зашла в комнату, он сидит на кровати и говорит: «Что-то мне не хорошо». Очень скоро начался его отход. Он как-то пошатнулся и стал падать на кровать. Я крикнула: «Стёпа!». Он меня услышал, прибежал, и мы с двух сторон его поддержали. Он умер рука в руке с младшим сыном и мной. Стёпа не полетел к счастью никуда, он умер за десять минут до полуночи, поэтому многие считают, что 4-го числа, а его не стало третьего. Скоро будет три года.
Он умер быстро, если и страдал, то не долго и не выражено, у него скорее была улыбка на лице. Конечно, мы вызвали «скорую помощь», которая пыталась какие-то шоки делать, ещё что-то. Они долго пытались, но я уже знала, что его нет… В общем, он был счастливый человек.
— Наталья Дмитриевна, позвольте задать немного абстрактный вопрос, но очень горячий вопрос: что, на ваш взгляд, будет с Россией?
— Этот вопрос можно задать ровно также к вам, как и мне. Я не прозорливица ни в коей мере, но чувствую, что от нас очень много зависит. Конечно, Россия — такая цезаристская страна. Тем не менее, сейчас возможности для гражданского общества, да и просто для общества, есть. А мы эти права просто добровольно делегируем в никуда, никак не используем их…
