Надежда ТОЛОКОННИКОВА (гр. «Война»): «Мы всегда работаем с фриками»

Дмитрий ЖВАНИЯ

Можно как угодно относиться к группе «Война» и ее акциям, но нельзя не признать того факта, что они заставляют о себе говорить, а это уже искусство в наше время, когда от информации скоро начнет просто воротить. О «Войне» и ее смыслах рассказывает одна из ее участниц Надя ТОЛОКОННИКОВА (Толокно), которая участвовала почти во всех акциях группы.

— Должен ли смысл художественной акции сразу считываться публикой?

— Смысл ты должен считывать сразу. Если механизмы по производству смыслов отлично отлажены уже и у годовалых детей, то что тогда говорить о великовозрастных блогерах, которые видят акцию у себя во френд-ленте? Сразу замечу, что я отказываюсь говорить о смысле в единственном числе. Пожалуй, более изъеденного общего места, чем положение евроинтеллектуалов семидесятых об авторской активности читателя-зрителя, история еще не производила. Художественная и политическая деятельность – удачно слаженная система отсылок к общим местам. Так что смыслы, конечно, считываются сразу же, при первом знакомстве с акцией. Другое дело, смогли ли активисты группы донести до зрителей именно те смыслы, которые волновали их.

— Вы сами, придумывая сценарий акций, понимали их смысл?

— Очень трудно добиться состояния, в котором ты не понимал бы смысл своих действий. Люди обычно приходят к таким моментам десятилетиями аскетической практики и называют их нирваной. В Москве за такое состояние наркодилерам платят невъе..ные деньги. Мы не святые и не золотая молодежь, так что и ежу понятно, что каждый из участников акции как-то объясняет себе, зачем он это делает. Ответы тут, конечно, будут разные. Важно не забывать, что Война производит коллективные действия, и это сильно сказывается на продуктах группы. Всегда будут оставаться спорные моменты. В группе не существует должностей, которые обеспечивали бы занимающим их безусловное право на учреждение магистрального смысла той или иной акции. Поэтому у любого человека, причастного к акции, есть возможность формировать ее информационную повестку. Дальше же включается механизм конкуренции – и магистральным оказывается тот смысл, который был произведен теми,  кто наиболее грамотно подал его.

Акцию «Памяти декабристов», например, освещали и Алексей Касьян, коричневый либерал и гомофоб, с искренней симпатией назвавший свой репортаж «Казнь гома и таджика», и арт-левак Плуцер, транслировавший в своем сообщении либеральные смыслы акции, сконцентрированные в лозунге «Пестель на х.. не упал».  Блогеры, арт-критики, журналисты и политики — наша аудитория, они своими ссылками и комментариями голосуют за смысл, который кажется наиболее удачным. Но помимо популистов, сражающихся за голоса широких масс, в группе есть люди с субкультурным складом мышления, для которых важны маргинальные смыслы акции – такие смыслы могут быть считаны очень малым количеством зрителей. Как видите, внутри группы происходит целая война смыслов, так что я бы не стала утверждать ни наличие единственного смысла, ни его отсутствие вовсе.

С самого зарождения нашей группы существовала идея размытости и неавторитарности присутствия акций в информационном поле. Мы сразу же отмели мысль о создании сайта Войны и поняли, что наиболее актуальной будет стратегия «присовывания» в блогах. Записям в блогах изначально присуща пристрастность и нескрываемая субъективность. Я всегда прошу каждого участника акции писать отчет о ней. Чем больше репортажей, тем более любопытными подробностями обрастает акция, тем более она мифологизируется. Хорошим знаком для меня является ситуация, когда мне открывают прочтение той или иной акции, о котором я даже не могла подумать. Акция «Е…сь за наследника Медвежонка!» в этом отношении была, безусловно, самой продуктивной – количество интерпретаций просто зашкаливало.

— Не хочу Вас обидеть, но очень часто за набившими оскомину постмодернистскими рассуждениями о многоголосице и размытости смыслов, войне смыслов и так далее скрывается очень простой факт, который «сетевыми хомячками» обозначается как «креатив г…но».  Когда Диего Ривера нарисовал на стене Рокфеллер-центра в Нью-Йорке изображения Ленина и Троцкого, все поняли, что он хотел этим сказать, что за вызов он бросил, но от этого акция Риверы не стала менее художественной.

— Я подозрительно отношусь к высказываниям, в которых заявлено, что «все всё поняли». Что мы можем понять из акции Риверы? Было ли это предсказанием нынешней тандемократии в России?  Или же жестом одобрения гомосексуальных контактов?

— Смысл акции по разбрасыванию тараканов в суде не поняли даже те, солидарность с кем вы ею проявляли. Зачем делать так, чтоб акция ставила в неудобное положение людей, которые и без того сидели на скамье подсудимых– организаторы выставки «Осторожно — религия»? И почему суд-то тараканий?

— Акция могла поставить в неудобное положение людей, находившихся на скамье подсудимых, только в том случае, если они были организаторами этой хулиганской выходки. Во всех других случаях подсудимые имели возможность, осудив акцию, отказаться от помощи группы Война. Так поступил Юрий Самодуров (тогда директор центра имени Андрея Сахарова). Андрей Ерофеев же, давая комментарий прессе в день суда, заявил: «Тараканы не только в голове, но и в судах. Мне понравилось». И это, на мой вкус, наиболее выигрышная позиция. Как говорится, и на х.. сел, и рыбку съел. С одной стороны, он солидаризовался с Войной в безапелляционном осуждении российского судопроизводства, с другой – он оставался на некотором расстоянии от акции, выступая в роли комментатора, что позволило ему одновременно гнобить путинский тараканий суд и при этом продолжать выглядеть беззлобным несправедливо опущенным интеллигентом в глазах общественности.

Отвечая на вопрос, почему суд – тараканий, я могла бы долго разглагольствовать о том, как похожи суетливые завирающиеся прокуроры на тех рыжих и усатых, встречаться с которыми мы избегаем у себя на кухне, но для краткости отвечу так: эта акция – воплощение в жизнь меткого русского выражения «тараканы в голове». Тараканы обитают в головах у наших судей, прокуроров и безумных православных фанатиков с авторитарными замашками, желающих всех выстроить в шеренгу под стягами русского фашизма.

— Показателем чего, на Ваш взгляд, является тот факт, что сейчас, чтобы назвать себя художником, вовсе не обязательно создавать какие-то художественные артефакты, достаточно заняться сексом в неожиданном месте, полаять на людей или накакать перед картиной Ван Гога в музее?

— Акционизм оставляет после себя больше артефактов, чем любая другая  стратегия художественного поведения. Это фото- и видеодокументация, рассказы участников и зрителей. Наработка художественного материала идет и после проведения акции, и потому этот жанр – реально коллективный, у зрителя всегда есть шанс внести свой вклад в акцию, даже если он не участвовал в самом действе. Таким способом, например, причастен к Войне израильский филолог Плуцер, который, не желая заниматься организацией и производством акций, начинает работать уже после их осуществления, публикуя у себя в журнале документацию вперемешку с песнями и стихами собственного сочинения. Часть  активистов, не доверяющая изложению сторонних лиц, самостоятельно пишет отчеты, как, например, это делают известные жж-юзерицы ribafishka и wisegizmo. Создание такого отчетного поста мы расцениваем как часть художественной практики. И когда Андрей Ерофеев приглашал Войну на одну из своих выставок, он заявил, что ему было бы интересно показать акции именно в формате жж-поста.

Что касается статуса художника: для того, чтобы назвать себя художником, совершенно необязательно подставляться под хулиганку и еб..ся в публичном месте. Каждый, Вы в том числе, может сказать себе: «Я художник!». Другое дело, разделит ли кто-то, кроме него самого, это убеждение. Практики Бренера и Кулика давно вошли в глянцевые учебники арт-школ в качестве образца российского искусства 90-х. Ссылка на общее место в данном случае – единственный шанс выйти на общезначимый уровень в наших рассуждениях о том, кто художник, а кто г..но,  поскольку критерии демаркации арт-практик чисто конвенциональны. Проще говоря, что искусство, а что – нет, решает достаточно узкая группа осведомленных и влиятельных в своей сфере людей. Активистам Войны не слишком интересны статусные игры, происходящие в арт-сообществе. Многие из нас, чтобы не вызывать лишний раз набивших оскомину дискуссий о том, являются акции Войны искусством или нет, отказываются именовать себя художниками. Мы очень слабо связаны с художественной тусовкой, а если с кем-то из нее и входим в контакт, то только для того, чтобы втянуть в оппозиционную деятельность. Наши активисты сделали свой вклад в политизацию Юрия Шевчука, музыкального критика Артемия Троицкого, кумира хипстеров Palda Bear Outfit и поп-певицы Кати Гордон.

— Получается, что граница между фриком и художником стерта, учитывая, что всегда найдутся искусствоведы, вроде Плуцера-Сарно, которые истолкуют действия фрика как обращение к неким древним тотемам и ритуалам?

— У меня есть знакомое сообщество «Посиделки фриков и провокаторов». Так вот я вам скажу, что из таких сообществ чаще всего и выходят наиболее ценные активисты. Мы всегда работаем с фриками. Вы  считаете, что нормальный человек пойдет еб…ся в Биологический музей? Помимо собственно политических активистов в этой акции принимали участие пары питерских и московских извращенцев, которых мы привлекли самой идеей публичного секса. Вообще, со времени издания романа Сорокина «Норма», на мой вкус, без иронии говорить в комплиментарном духе о чьей-то нормальности — нонсенс.

В репортаже Плуцера об акции «Е.. сь за наследника Медвежонка!» сюжет с защитой тотемных животных отыгрывает вполне определенную роль: он раздражает зрителя попыткой приписать акции намеренно абсурдный смысл,  заставляя его написать комментарий с требованием немедленно прекратить весь этот словесный понос и признать, что акция «ЕЗНМ!» — чистая политика, призывающая граждан к немедленному свержению режима.

— Футуристы, дадаисты, ранние сюрреалисты хлестали по щекам общественное мнение своими акциями и заявлениями. Но то было другое время, табу было гораздо больше. Голая женская попа в «Андалузском псе»  Сальвадора Дали и Луиса Бунюэля вызвала бурю негодования благопристойной публики. А сейчас в век всеобщего распространения порно, когда девушке не зазорно выйти в трусах летом из дома, разве можно кого-то шокировать групповым сексом или показом голого тела? Реакция руководства МГУ не в счет – это не общественное мнение, это скорее реакция чиновников, которые решили перестраховаться в наше время единства и согласия. Общественное мнение – это реакция в сети офисного планктона, который раскидывал ссылки на ЖЖ Плуцера друг другу, мол, погляди —  прикольно…

— А нас удивил градус накала этической дискуссии, завязавшейся после акции «Е..сь за наследника Медвежонка!». Я не представляла, что публичный секс может настолько шокировать юзеров. 90 процентов всех комментариев к этой акции были осуждающими, активистов костерили на чем свет стоит. Едва ли не больше всего доставалось мне – юзеры долго спорили, каких денег стоило организаторам этой б…ой акции участие беременной женщины. Оценка этой вакханалии как «прикольной» была тогда уделом маргинальных интеллектуалов – таких как кремлевский политтехнолог и преподаватель философии Слава Данилов, например. А так называемый планктон был в ужасе. Это показывает, что люди все еще остро чувствую грань между кино и реальностью. Одно дело, когда актеры, выряженные в милицейскую форму, имеют друг друга в рот в гей-порно, и совершенно другое – когда, скажем, перед нами ролик, как активист «Войны» Ира страпоном прохаживается по реальному мусору из ОВД Китай-город – вот это действительно захватывает.

— Голое тело является пиар-орудием. Но для того, чтобы пиарить телом, нужно, чтобы оно было красивым.  Но тела участников акции «Еб… сь за наследника  медвежонка» далеки до совершенства, если не считать вас с Козой, молодых девушек. Особенно отвратительное тело у парня с длинными волосами. Когда вы решили провести акцию в музее, вы понимали, что ее будут оценивать и по телам участников?

— Знакомый гей-модельер как-то раз, придирчиво меня рассмотрев, заявил: «Ты ж понимаешь, что тебя в таком виде никто не купит? За что вас будут любить? За нестриженые ногти на ногах? За растянутые трусы?». Вы сейчас рассуждаете в точности как этот гей. Ему простительно – он из дизайнерской бл…ой среды, где тела действительно должны быть идеальны, а промежность гладко выбрита. Почему Вы, человек, который столько лет был  радикальным активистом,  введетесь на представления о красоте, предложенные корпорациями по производству антицеллюлитного крема?  Наши активисты единогласно признают, что огромная двухсоткилограммовая лесбиянка Бет Дитто из Gossip смотрится гораздо более привлекательно, чем Наоми Кэмпбэлл.

— Использование мата в публичном пространстве – это еще вызов? Разве это вызов в стране, где люди разговаривают матом и не видят в этом проблемы?

— Я различаю бытовую речь и высказывание в публичном пространстве. В бытовой речи использование мата действительно гораздо более проблематично, по-настоящему талантливо использовать мат дома умеют единицы. Но мат  звучит агрессивно и экспрессивно в  отдельно взятых пространствах, в том числе —  в суде, в милиции, на митинге или конференции. Поскольку мат в обрамлении этих мест несет конструктивную нагрузку, остаются причины его использовать.

— Может, сейчас будет большим вызовом вести себя, как герои Тургенева? Не материться, одеваться без вызова, не выставлять на показ сексуальность? Проще говоря, вести себя скромно и воспитанно?

— Не вижу в России проблемы «мат-дикая одежда-сексуальность» вовсе. Напротив, население ведет себя скромно и забито. Русский человек в массе своей неярко одевается, уважительно относится к начальству, с сексуальностью своей не работает. Побаивается власти и общественного мнения.

— У вас не складывается ощущения, что ваш стиль поведения и художественного жеста (если согласиться с тем, что он художественный)  напоминает то, что делали хиппи в 60-е – весь этот флуксус?

— Мне симпатичны как хиппи 60-х (именно 60-х, когда они были революционны и своевременны, сейчас хиппи – мертвая субкультура), так и пафос растворения искусства в жизни, свойственный тем практикам, которые мы сейчас называем Флуксусом. Если угодно, то Войну вполне допустимо рассматривать как далекого родственника Флуксуса. Ведь помимо экстремальных акций, у активиста группы есть и быт, который он также старается не проваливать, но вести его достойно. Другими словами, наследием 60-х годов является для нас это внимание к оборотной стороне медали, к тому, чем является активист в негероическое, бытовое время, в повседневности. Мы не можем позволить себе совершить дерзкую акцию, после чего продать документацию галерее и жить полгода на барыши с радикализма. Война отказывается получать деньги от арт-институций, поскольку такое сотрудничество скомпрометировало бы акции группы, мигом перенеся их из политической сферы в понятную и безопасную плоскость отношений художник-галерист. Одним из решений бытового вопроса является наш способ приобретения пищи и одежды – мы воруем их в магазинах. Плащи, сумки, джинсы и детские игрушки часто можно обнаружить на помойке – этим активист тоже не брезгует.

— Где проходит граница между арт-провокацией и провокацией политической?

— Война не занимается арт-провокациями, она занимается политическими провокациями, совершенными с использованием художественных средств. Арт-провокация – выпад в сторону арт-институций. Арт-провокация — то, чем занимается сейчас Александр Бренер. Бренер – один из уважаемых нами художников, его программа достойна и хорошо нам понятна. Он предостерегает от участия в соблазнительном для многих скотном дворе арт-бизнеса, постоянно избивая галеристов и круша выставки. Акции «Войны» же почти никогда прямо не затрагивают проблемы существования художника внутри арт-институций, поскольку мы к этим институциям отношения не имеем;  наши интересы лежат в области того, что делает несистемное политическое сообщество в России.

— Когда участник группы «Война» Петр Верзилов во время Марша несогласных прыгал на крыше автомобиля, он понимал, что за этим последует? На петербургских маршах этим занимались провокаторы, нанятые милиционерами. После того, как на марше, который проходил  15 апреля 2007 года один из провокаторов совершил похожие действия,  ОМОН начал избивать участников марша и просто прохожих.

— Видишь, до какой жизни довели нас мусора? Крики «Россия без Путина» с крыши машины — инфоповод, достойный обсуждения в течение трех лет. Это плохо. Против такого положения дел и был направлен выпад активиста Петра. Гражданский протест может и должен быть дерзким. Вот во Франции переносят пенсионный возраст с 60 до 62 лет – вся страна дымится и плавится, горят полицейские машины, забастовка, магистральные трассы перекрыты, целые города стоят. На таком фоне уже даже не смешно, когда четвертый год подряд мусолят тему прыжков активиста «Войны» на машине с требованием отставки Путина.

— В последнее время вы все больше ведете себя как радикальные политические активисты. Это от того, что ваши художественные идеи исчерпались? Или вам все больше интересна непосредственная политика?

— В 2007 году активисты группы ездили на Марш несогласных в Саратов с баннером «Я хочу халву есть, я хочу на Путьку сесть» (цитата из стихотворения Бреннера). В марте 2008 года мы выходили на питерский и московский Марши несогласных с лозунгом «Я е.. Медвежонка», который, на мой взгляд, оказался одним из самых политически радикальных лозунгов тех маршей. Сейчас часть активистов группы кует эстетическую повестку оппозиционных организаций, входя в оргкомитет значительной части протестных мероприятий в Москве. Мы  стремимся поддерживать гражданские инициативы, взаимодействуя с анархистскими, экологическими и леволиберальными силами. Где-то мы выступаем явно  от имени группы, где-то – анонимно. Члены Войны всегда были сильно политизированы, и тот сдвиг от арта к радикальной политике, о котором Вы говорите, для нас произошел еще в первой половине 2007 года, когда группа только образовалась и ее эстетические ориентиры не были до конца понятны. В ноябре 2007 года Войной была проведена акция «План Путина», в которой главную роль сыграли настоящие живые бараны. С тех пор, думаю, наша ориентация на политику стала ясна.

— Если вы все еще художники, где граница между политическим активизмом и арт-активизмом? Участие в защите Химкинского леса – это арт-активизм или голос совести?

— Активисты Войны никогда не называли ее арт-группой. Группой, бандформированием – как угодно. В этом отказе маркировать себя в качестве арт-сообщества мы сопротивляемся попыткам политически кастрировать нас, сведя наши действия к попытке в очередной раз спровоцировать художественное сообщество, заставив его переопределить ради нас понятие искусства. Без сомнения, акции Войны могут поспособствовать в том числе и трансформации определения искусства, но, на взгляд активистов группы, проблемы внутрихудожественные все-таки уступают в значимости проблемам общественно-политическим. Ведь даже те художники, которые и рады были бы кулуарно делать свои рисунки и в свое удовольствие жестко еб…сь со студенточками, вдруг оказываются в гуще громкого скандала, как это произошло с Трушевским. Интернет-сообщество научилось поддерживать обиженных – и девочку, изнасилованную Трушевским, о которой лет пять назад никто бы и слова не сказал, теперь защищал весь рунет. И поскольку мы, отыгрывая роль художников, ловим актуальные тренды времени, постольку то, чем занимается Война – это, конечно же, политический активизм. Мы убийственно серьезны. И когда мы прорываемся сквозь толпу правых фанатов в Химкинском лесу, мы не имеем таблички «Я художник, не тронь меня!» на груди. И тут я согласна с арт-критиком Катей Деготь, что требовать каких-то привилегий, навешивая на себя ярлык художника – лицемерие. Если кто-то из нас попадет в плен милиции, вытаскивать его оттуда будет гораздо проще, заявив, что в застенках держат актуального художника. Тем не менее я выступаю против такой элитистской позиции и утверждаю, что активисты Войны занимаются самым что ни на есть настоящим политическим активизмом.

— Почему группа «Война» раскололась?

— Я бы не говорила о расколе, в случае Войны речь идет о размножении делением. В начале 2008 года мы фантазировали, что в будущем Война превратится в целое движение, у нее будет много точек активности. То, что сейчас есть две команды, которые занимаются производством акций Войны, на мой взгляд, прекрасно – так мы успеем сделать намного больше. Причины деления достаточно тривиальны – после трех лет напряженной совместной деятельности накопилось слишком большое количество разногласий.

P.S. В конце интервью Надя меня попросила, чтобы я не заключал в кавычки название их  группы. «Это принципиальная художественная  позиция. Для нас отсутствие кавычек очень важно, — объяснила она. — Войну, как группу, претендующую на то, чтобы быть движением, люди, близкие к ней, всегда упоминают в письме без кавычек».