Может ли модернизация быть консервативной?

К 100-летию одной забытой партии

Даниил КОЦЮБИНСКИЙ Сегодня у власти в России – консервативные модернизаторы. На первый взгляд, «имя дико», ибо «консервативная модернизация» — что-то вроде «сухой воды». Говоря учёно – оксюморон. И, тем не менее, очень многим, судя по всему, весьма удачно «ласкает слух оно».

Манифест Никиты Михалкова, при всей его экзотической рукодельности,  новой страницы в этом плане отнюдь не открывает.

«Миссия России – отстаивать консерватизм!» — давно бьет в державный набат передовая статья официального сайта единороссов.

«В XXI веке нашей стране вновь необходима всесторонняя модернизация» — многолетний лейтмотив риторики Дмитрия Медведева, кандидатуру которого на пост президента РФ выдвинули в свое время «Единая Россия» и «Справедливая Россия».

«Консолидация российской элиты возможна только на одной платформе — для сохранения эффективной государственности в пределах существующих границ» — изящно закругляет консервативно-модернизационное рондо Дмитрий Медведев в одном из интервью, опубликованных еще в допрезидентский период его политической биографии.

Таким образом, ничего странного в попытке соединить идею обновления с идеей сохранения нынешнее поколение российских государственных людей, судя по всему, не видит. И дело здесь, конечно, не в их неспособности выстраивать простейшие силлогические цепочки.

На легком тормозе – вперед, Россия!..

Дело в том, что вот уже третье столетие подряд (если не «со времен очаковских и покоренья Крыма», то уж с эпохи  Екатерины Великой точно) Россия бьется над разрешением «квадратуры круга». Как соединить комплексную (то есть, не только научно-техническую, но и гражданско-политическую) модернизацию – с сохранением основных державных параметров: единством территории, управляемостью госаппарата, социальной стабильностью, эффективной обороноспособностью и т.д.?

За прошедшие века были предприняты множество попыток и распутать, и разрубить гордиев узел имперской модернизации. И если в технократической сфере (несмотря на все национальные потрясения, катаклизмы и обвалы, которых было особенно много в истекшем столетии), — все же наблюдается некоторый прогресс, то в области гражданско-политической Россия, несмотря на все реформаторские и революционные прорывы, все также метафизически «топчется назад». И даже сегодня, в разгар постиндустриальной эры, она куда ближе в этом плане к самодержавно-боярскому прототипу эпохи ранних Романовых, нежели к ближайшим европейским соседям. Не говоря уже об отдаленных…

Именно осознание, с одной стороны, жизненной необходимости для России «догнать Запад», а с другой стороны, невозможности соединения полного пакета европейских реформ – с принципом «единства и неделимости» державы и вызывает периодически к жизни проекты, суть которых столетие назад сформулировал один из самых известных российских консервативных реформаторов – П.А. Столыпин: «На лёгком тормозе – вперёд!»

Не уверен, правда, что президент Медведев, придумывая название своего программного манифеста «Россия, вперед!»,  умысливал аллюзию на этот давний столыпинский призыв. Вероятнее предположить, что Медведев просто креативно переработал название партии «Вперед, Россия!», которую в 90-е гг. организовал экс-министр финансов (в правительстве Гайдара) Б.Г. Федоров – к слову, позднее опубликовавший две увесистых книги о Столыпине.

Несмотря на столь давнюю и авторитетную линию преемственности, восходящую к едва ли не самому успешному консервативно-либеральному реформатору за всю российскую историю, претензии нынешних консерваторов на то, чтобы объявить консерватизм  философским камнем российской модернизации выглядят далеко не бесспорными. Ибо в прошлом, несмотря на все успехи столыпинских, а равно более ранних реформ, романовская Империя в одночасье рухнула и потонула в кровавом омуте революции и гражданской войны. А в настоящем, несмотря на все заклинания об удвоении ВВП и перманентном самоподнятии с колен, путинская империя, действительно сумевшая подморозить и прижечь наиболее опасные очаги возгорания и расползания державы, — так и не смогла перейти в режим «более легкого тормоза» и начать долгожданное движение вперед.

Сегодня принято во всем винить «недостаточно компетентное руководство». Спору нет, далеко не все решения, которые принимает власть, изобличают в ней просвещенную мысль и добрую волю. Однако в этом ли только дело? Дореволюционные консерваторы были изрядно просвещены. Но ведь и у них ничего не вышло. И, быть может, если попытаться уяснить, почему не вышло у них, станет понятнее, что же именно следует делать сейчас? Страна с тех пор, конечно, изменилась – и снаружи, и изнутри. Но называется-то, как и прежде — Россия…

Страна, несовместимая с народом

Столыпин проводил свои реформы, разумеется, не в одиночку и не с помощью одних только чиновников-исполнителей (среди которых, к слову, были весьма образованные и талантливые люди). Ориентировавшийся на европейский опыт премьер стремился опереться на общество. Точнее, на ту его часть, которая сознавала, как минимум, две ключевые для той поры истины. Во-первых, необходимость скорейшей и всесторонней модернизации России. Во-вторых, опасность немедленного предоставления всей полноты политических прав и свобод, а равно благ парламентаризма населению, большая часть которого (крестьяне, рабочие, инородцы) стихийно тяготеет к социальному бунту либо восстанию.

На этом столыпинском плане –  движения в будущее с опорой на прошлое – собственно, всё и держалось. Россия смогла выйти из порочного революционного цикла 1905-07 гг. не только потому что устала от хаоса и устрашилась военно-полевых судов, но и потому, что в какой-то момент почти поверила в чудо: в способность правительства Столыпина эффективно соединить жесткий курс – с последовательным развитием думского «парламентаризма» при сохранении основных гражданских свобод, включая важнейшую из них – свободу печати.

Люди, готовые не просто выжидать, но активно поддержать Столыпина, в России, конечно, были. Правда, в столь ничтожном количестве, что для превращения их в «думское большинство» пришлось грубо нарушить Основные государственные законы (тогдашнюю «полуконституцию») и принять в 1907 году новый избирательный закон, который обеспечил за крупными и средними помещиками законодательное большинство.

Здесь стоит напомнить, что основная часть поместных дворян в начале XX века, в целом, сочувствовала идее прогресса. Но в то же время, как никакой другой социальный слой, помещики боялись игры с огнем «народной свободы». Ибо прекрасно помнили огни крестьянских «иллюминаций». Полыхавшие во время двух революционных лет по всей стране пожары помещичьих усадеб были с трудом погашены лишь благодаря правительственным репрессиям и началу проведения столыпинской аграрной реформы, отвлекшей крестьян на время от активных покушений на помещичью недвижимость.

Неудивительно поэтому, что подавляющее большинство помещиков – членов III Госдумы с готовностью поддержало премьера-реформатора. В оппозиции Столыпину среди думцев-землевладельцев оказались несколько десятков реакционеров, стремившихся вернуть неограниченное самодержавие в его традиционный «формат», а также еще меньшее число дворян-радикалов, мечтавших о стремительном преобразовании России по «классической» либеральной схеме.

Таким образом, история дала консерваторам шанс на масштабное обновление страны. Впервые за всю историю государства Российского «земщина» закрепила за собой реальное право голоса и этот голос прозвучал в поддержку правительства. Но…

Но в итоге так ничего и не вышло. Почему?

Ответить на этот вопрос хотя бы отчасти (окончательных ответов историческая наука, увы, не дает) можно, если приглядеться поближе к одной из главных думских опор Столыпина – партии русских националистов, или Всероссийскому национальному союзу (ВНС).

Вместе со Столыпиным и его думскими партнерами-центристами – партией октябристов («Союзом 17 октября») – умеренно-правые русские националисты (не путать с крайне правыми – черносотенцами!) предприняли в межреволюционное десятилетие (1908-1917) попытку провести Россию между Сциллой «реакции», т. е. возврата к абсолютистскому прошлому, — и Харибдой радикальных перемен, чреватых новой революционной катастрофой.

При этом думские партнеры Столыпина, хоть и могли считаться младшими, однако отнюде не были простыми политическими статистами. «Созвездие — Столыпин, Гучков, Балашев — было поясом Ориона. Все, что предлагалось Столыпиным, если с ним были согласны Гучков и Балашев, имело большинство и проходило через Думу» — так, спустя годы, оценивал суть взаимодействия лидеров проправительственных думских фракций и премьера член II-IV Госдум и один из лидеров ВНС В.В. Шульгин.

Пожалуй, именно ВНС среди дореволюционных партий с наибольшей контрастностью продемонстрировал «внутреннюю войну» консервативного и реформаторского начал, поскольку добросовестно и последовательно попытался соединить готовность к всесторонней модернизации страны — с принципиальной неготовностью поступиться при этом традиционными великодержавно-имперскими атрибутами. К слову, именно эта предельная внутренняя противоречивость явилась одной из причин, которая не только не позволила русскому национализму в итоге стать по-настоящему популярным политическим течением (в отличие, скажем, от социализма, либерализма или того же черносотенства), но которая обрекала его на крах даже в том умозрительном случае, если бы в 1917 году в России «всё обошлось»…

Русские националисты – кто они?

Как единая партия ВНС складывался на протяжении двух лет, к 1910 году вобрав в себя две фракции III Госдумы — Умеренно-правую и Русскую национальную, а также тяготевшие к ним внедумские политические структуры: Партию умеренно-правых, Всероссийский национальный союз (это название в 1910 г. закрепилось за организацией в целом), Киевский Клуб русских националистов и ряд более мелких провинциальных организаций.

Лидерами русских националистов в Думе и за ее пределами были крупные помещики П.Н. Балашев, кн. А.П. Урусов, гр. В.А. Бобринский, П.Н. Крупенский; известные публицисты М.О. Меньшиков, В.В. Шульгин, А.И. Савенко; профессора Д.И. Пихно, П.И. Ковалевский, И.А. Сикорский; домовладелец-миллионер В.Я. Демченко и другие в ту пору сравнительно известные, а ныне прочно забытые общественные деятели.

Если взглянуть на русских националистов «чисто внешне», то остается непонятным: почему эти помещики — по сути, ничем не отличавшиеся ни по своему социальному статусу, ни по отношению к столыпинскому курсу от октябристов, —  не вступили в «Союз 17 октября» и не помогли образовать в III Думе единую проправительственную «суперфракцию»? Ведь создайся в III Думе непоколебимое умеренно-реформаторское большинство, возможно, Николаю II и не пришло бы в голову ставить палки в колеса Столыпину, интриговать против него, чтобы, в конце концов, свести на нет все недолгие позитивные политические итоги первых лет его премьерства. И в этом случае, быть может, вся история России начала XX века пошла бы по-другому. Но…

Но стать единым партийным целым октябристы и русские националисты не могли. Если прислушаться к тому, что, а главное, как говорили те и другие, нетрудно заметить существенную разницу в интонациях и акцентах. В отличие от «Союза 17 октября», для которого главным являлся вопрос обеспечения прав и свобод, дарованных стране Манифестом 17 октября 1905 года, Всероссийский национальный союз не меньшее значение уделял тому, чтобы этими свободами не могли воспользоваться в своих целях «враги русского народа». Под ними ВНС, в первую очередь, подразумевал инородцев.

Правда, в отличие от современных русских националистов, которым «наиболее опасными» кажутся выходцы из южных регионов РФ и бывших республик СССР, у дореволюционных националистов были совсем другие этнофобии. ВНС вел борьбу, прежде всего, против «засилья» евреев, поляков и немцев, а равно против сепаратистских угроз, исходивших со стороны финляндцев и украинцев. Отсюда и вытекала большая жесткость русских националистов, по сравнению с октябристами, — в первую очередь, по национальному и религиозному вопросам.

Дело в том, что большая часть лидеров ВНС происходила из Юго-Западных (современная Украина) и Западных (современная Белоруссия) губерний. В этих регионах интересы русской элиты (землевладельцев, купцов, чиновников, части интеллигенции) сталкивались с интересами польских помещиков, еврейских торговцев и ростовщиков, а также украинской националистически настроенной интеллигенции. Поэтому национально-религиозный вопрос оказывался для окраинных русских помещиков (в отличие от центрально-российских) ключевым.

Думаю также, что та легкость, с которой западные помещики, в отличие от центрально-российских, начертали на своем партийном знамени лозунг «Россия для русских!» (декларировав таким образом свое единство со всем русским народом, включая его социальные низы), объяснялось еще одним парадоксальным нюансом.

Как известно, на Украине и в Белоруссии крестьянские быт и трудовой менталитет были в целом более индивидуалистичными и менее общинными, а значит, более рыночно и граждански перспективными, чем в центральной России, где доминировали традиции уравнительства и хозяйственной рутины.

Украинский и белорусский крестьяне (в ту пору официально считавшихся русскими), таким образом, в большей степени, нежели крестьяне-великороссы, годились на роль младших политических партнеров поместного дворянства. Особенно если учесть, что среди крестьян Западного края так же, как и среди русских помещиков, были весьма популярны антисемитские и антипольские настроения. Как бы то ни было, но, выступая от имени «русского народа» и во имя его интересов, русские помещики Западного края, по сути, руководствовались тем образом русского народа, который сформировался у них в ходе повседневного общения не с русскими, а с малорусскими и белорусскими крестьянами…

Лабиринты и тупики «здорового консерватизма»

Что позволяет считать русских националистов начала 20 века именно консерваторами?

Во-первых, то, что они выступали за сохранение обеих (и самодержавной, и либеральной) частей «думской монархии» — той политической системы, которая сложилась в России по итогами революции 1905-1907 гг.

Во-вторых, то, что сами они себя называли именно так. «Что такое национализм в направлении действий? – писал лидер Киевского клуба русских националистов публицист Алексей Савенко. — Это прежде всего — консерватизм», ибо «национализм, как истинная культура, невозможен без консерватизма».

Разумеется, у русских националистов, нацеленных на модернизацию, сразу же возникала необходимость отмежеваться от реставраторов-черносотенцев, также именовавших себя консерваторами. С этой целью лидеры ВНС не уставали подчеркивать, что их консерватизм – «здоровый» и что, «поставив на первый план охранительные стремления, фракция националистов отмежевалась от реакционных течений». «В прошлом, — пояснял идейный вдохновитель создания ВНС петербургский публицист Михаил Меньшиков, —  для нас имеет значение только то, что перешло в настоящее».

Исповедовать «здоровый», т.е., по сути, модернизаторский вариант консерватизма идеологам ВНС помогала вполне западническая по духу убежденность в наличии общих закономерностей исторического развития России и Запада. Теория, «покоящаяся на мысли московских славянофилов, — пояснял киевлянин А.В. Стороженко, — что каждому народу присуща одна какая-нибудь своя государственная форма быта, — вероятно, не будет принята наукою».

Однако легко заявить об общих закономерностях развития России и Европы и гораздо труднее ответить, почему Россия так фатально отстала от Запада, что ныне нуждается в безотлагательных реформах, по сути, всего внутреннего устройства. И еще сложнее объяснить, почему проведение европейских по духу реформ должно пролегать именно в русском национально-консервативном русле?..

Выход из этого теоретического лабиринта (а по сути, тупика), идейные вожди ВНС находили в еще более фантастической, чем у славянофилов, интерпретации допетровской истории России. Славянофилы, как известно, идеализировали путь, по которому Россия шла до XVIII в., полагая его (в общем, вполне справедливо) отличным от западного и самобытным. Русские националисты, впрочем, дабы соблюсти верность консервативной парадигме, также идеализировали допетровский этап национальной истории. Однако, в отличие от славянофилов, они настаивали на том, что именно допетровское устройство Руси в максимальной степени… соответствовало европейским канонам!

«Окажись наши предки умственно твердыми, — сокрушался Меньшиков по поводу осуществленной Петром глобальной бюрократизации национальной жизни, — они — подобно англичанам [курсив мой — Д.К.] — старались бы всеми мерами сохранить все хорошее… При таком взгляде вовсе не новшеством, а именно возвращением к старине были бы, например, земский собор, боярская Дума».

Разумеется, рассуждения такого рода выглядели более чем спорными. Таким образом, уже здесь, на стадии формулирования базовых постулатов, наглядно проявлялась глубокая внутренняя «форс-мажорность» и, как следствие, аляповатость идеологии «здраво-консервативного» русского национализма, пытавшегося быть европейским и русским одновременно.

Русский характер – «сохранить нельзя переделать»

Но еще более ярким примером невозможности построения «здорового консерватизма» на русском национальном материале явились безуспешные попытки идеологов ВНС вывести политически пригодную формулу русского национального характера. А ведь на этой теоретической разработке должна была, как на фундаменте, выстраиваться вся их идеология!

Сложности возникали практически сразу, ибо русским националистам (в отличие от славянофилов и черносотенцев) необходимо было не просто утвердить национальное достоинство русских людей, но доказать их способность развиваться «не хуже европейцев».

Реестр русских национальных добродетелей, составленный теоретиками ВНС, был, хотя и обширен, но все же явно недостаточен для того, чтобы на его основе сделать серьезную заявку на успешное продвижение России по рационалистическому в своей основе европейскому пути развития. Упоминались такие свойства русской души, как «идеализм воззрений», «грусть и задушевность», «вера», «гостеприимство и терпимость», «благодушие, всепрощение, милосердие, сострадание, самопожертвование», «всечеловечность». Подобно славянофилам, русские националисты исходили также из постулата о том, что «все русские религиозны, все искренно исповедуют православную веру», которая, в свою очередь, неотделима от русского национального характера.

Главным объектом гордости ВНС в сфере государственного строительства оказывалась способность русского народа к созданию самой крупной в мире державы: «Русский народ — величайший из народов земного шара: талантливый, героический, стойкий, великодушный. Народ, который на протяжении своей тысячелетней истории, несмотря на крайне неблагоприятные условия своего существования, создал Империю, занимающую шестую часть суши».

Другим гражданско-политическим достоинством русского народа объявлялась его вековая терпеливость и покорность мудрой самодержавной власти: «Инициатива освобождения крестьян, как вам известно, шла от Государя Императора, инициатива отмены некоторых ограничений… точно так же была с высоты Престола, — говорил думский депутат А.А. Мотовилов. — …Это является одним из славных достояний нашего русского народа».

Таким образом, перечень политических добродетелей русского народа не был обширным.

Список же изъянов русского национального характера, напротив, оказывался длинным и подробным, особенно в трудовой, и гражданско-политической сферах.

«Огромные пространства плодородной земли, безобразно эксплуатируемой, — сокрушался один из самых ярких партийных лидеров и публицистов Василий Шульгин. — В руках «австрийцев» эта земля дала бы хлеба в два раза, в руках немцев в четыре, а в руках англичан в шесть раз больше, чем у нас».

В.А. Бернов подчеркивал фундаментальную гражданско-политическую недостаточность русского народа: «Одиннадцать веков тому назад наши славяне поехали к варягам за море признаваться, что земля-де наша велика и обильна, но порядка в ней нет: у себя сами не можем его сделать — так придите, мол, вы; придите княжить и володеть нами!.. Что тогда, что теперь мы плохо надеемся на свои силы… Мы разрозненны».

Однако наиболее страстно и хлестко о недостатках русского национального характера писал Меньшиков, наблюдавший за ним на примере обитателей депрессивных великоросских губерний Северо-Запада, а не хозяйственно продвинутых Малороссии и Белоруссии.

«Иной раз слушаешь парламентского болтуна, в узком черепе которого играет шарманка: «гнет правительства», «растоптанная свобода» и т. д. Хочется спросить: ради истины, скажите, препятствовало ли правительство, например, обрабатывать хорошо поля? Однако они прескверно обработаны, — и не только у крестьян, а и у помещиков, катающихся на автомобиле…»

«Взгляните, как работают французы, немцы, англичане. Взгляните, как работают даже латыши, чтобы не ходить далеко. Смешно даже сравнивать их труд с обыкновенной, через пень в колоду, возмутительно-небрежной крестьянской работой «с прохладцей», кое-как, лишь бы отделаться»; «С 1/3 десятины китаец больше собирает, чем наш крестьянин с 10…»

«Предоставили дворянам на колоссальные выкупные платежи поднять агрикультуру, которую они не удосужились поднять за триста лет. Правительство ахнуть не успело, как миллиард выкупных перекочевал в сундуки заграничных кокоток и магазинов роскоши»; свои громадные имения русские дворяне «только и сумели, что растратить, распродать, прокутить, не успев за несколько столетий завести ни саксонской, ни китайской культуры».

«Едва освободили крестьян, как по деревням пошел тот же, совершенно дворянский кутеж, те же по натуре барские, легкие нравы насчет женщин, то же отлынивание от труда, то же безверие, та же беспечность к образованию — поразительное равнодушие к дельным книгам и пристрастие к печатной дряни, тот же анархический нигилизм, то же в общем печальное легкомыслие нашей расы».

Негативная оценка гражданско-политического потенциала русского народа доходила до поистине саморазрушающих рубежей: «Есть расовый признак, начинающий объяснять многое в политике»: германцы обоих полушарий «длинноголовы», в то время как славяне и кельты, напротив, — «короткоголовы».

В итоге, «в отличие от англичан и американцев, которые терпеть не могут обращаться к начальству и стараются все делать сами», — «короткоголовые» народы «смотрят на правительство как на божество, без которого волос не может упасть ни с чьей головы»; «Среди человеческих племен и типов есть прирожденные культурные люди и прирожденные дикари».

Эти пассажи, без сомнения, могли бы быть расценены как «русофобские», если бы автором их не был… апостол русского национализма» М.О. Меньшиков!

Фатальным при всем этом оказывалось еще и то, что гражданско-политические изъяны русской души, по мнению Меньшикова, парадоксальным образом проистекали из того, что являлось главным предметом национальной гордости – огромных размеров империи.

«Основное несчастие России в том, что она растянута в пространстве до последнего предела натяжения, до разрыва. Силы великого племени, приложенные к столь неизмеримой площади, в каждой точке сводятся почти к нулю. Именно отсюда наша неспособность ни в одном месте громадной страны развить культуру сильную и богатую: богатство требует сосредоточения сил, накопления их в ряду веков… Из необъятного протяжения России вытекает не только общая бедность, но и пестрота страны, отсутствие физического единства, физической целостности. Отсюда же наша национальная слабость и пестрота, отсутствие морального единства. Самая превосходная политика не даст нам мощи тех наций, что выработались на небольшой территории»; «Россия одна из тех незадачливых народностей, которые слишком широко разбросались — чисто пространственно и утратили в немалой степени цельность своих частей».

«Говорят, большое счастье быть громадной страной: все функции государства обходятся дешевле. Какая-нибудь маленькая Дания или Норвегия величиной с нашу губернию принуждены держать особый двор, дипломатию, армию, флот, крепости и пр., и пр. То ли дело всем губерниям России иметь один двор, одну дипломатию, одну армию и т. д. Не хотят видеть, что маленькие страны, при видимой разорительности содержать полный штат учреждений, ухитряются быть относительно втрое, вчетверо богаче нас. Почему им это удается? Потому что при небольшой территории нет экономической и культурной пестроты. Все сплочены и сильны. Слабых относительно мало, почти нет. В необъятном государстве, каково наше, слабые провинции живут на счет сильных». «…всякий «Русский Манчестер» обложен соседним Пошехоньем и связан с ним круговой порукой. Пошехонью это выгодно, для Манчестера — гибель».

Отсюда с неизбежностью вытекал «еретический» (с точки зрения традиционного русского консерватизма) вывод о желательности расчленения Великой России на более компактные и хозяйственно самодостаточные образования: «При удельной [т. е. политически децентрализованной — Д.К.] системе… мы имели бы отбор сильных областей и только сильных. Погибающие слабые местности уступали бы землю сильным соседям, и от разных Пошехоний не осталось бы и следа. В общих интересах нации это был бы чистый выигрыш. Население государства, может быть, было бы меньше количеством, но несравненно выше качеством».

Разумеется, все эти рассуждения Меньшикова и некоторых других идеологов ВНС оставались своего рода «апокрифами», не получившими официальной партийной санкции, поскольку в этом случае ВНС оказался бы, по сути, в одном лагере с антигосударственниками-социалистами, выступавшими за федерализацию России.

Все это указывает на глубочайший идейный разлом, существовавший в сознании тех, кто пытался в начале XX в. всерьез размышлять о путях державного обновления на «русских национальных началах». Эти рефлексии оказывались предельно пессимистическими, поскольку рационального разрешения не находили. Убедительной – хотя бы для самих себя — формулы «истинно русской модернизации», то есть такой, которая могла бы опереться не только на западный опыт, но и на русский национальный характер, идеологи ВНС вывести так и не смогли.

Утешаться оставалось лишь тем, что за полвека до того  аналогичные по духу скептические озарения случались и у тогдашних сторонников реформ с русским национальным уклоном – славянофилов. Козьма Прутков (под именем которого, как известно, объединились несколько авторов, в целом сочувствовавших умеренному славянофильству) оставил, в частности, прекрасную поэтическую иллюстрацию тезиса о несовместимости русских национальных традиций (русского консерватизма) с просвещением и обновлением.

Современная русская песнь

Уж как мы ль, друзья, люди русские!..

Всяк субботний день в банях паримся,

Всякий божий день жирны щи едим,

Жирны щи едим, гречнёвку лопаем,

Всё кваском родным запиваючи,

Мать святую Русь поминаючи,

Да любовью к ней похваляючись,

Да всё русскими называючись…

И как нас-то все бранят попусту,

Что ничего-то мы и не делаем,

Только свет коптим, прохлаждаемся,

Только пьем-едим, похваляемся…

Ах, и вам ли, люди добрые,

Нас корить-бранить стыдно б, совестно:

Мы работали б, да хотенья нет;

Мы и рады бы, да не хочется;

Дело плёвое, да труда бежим!..

Мы труда бежим, на печи лежим,

Ходим в мурмолках, да про Русь кричим,

Всё про Русь кричим, — вишь, до охрипу!

Так еще ль друзья, мы не русские?!

Конституция – «признать нельзя отвергнуть»

Точно таким же внутренне противоречивым, «потенциально еретическим» было отношение ВНС к святая святых русского консерватизма – институту царской власти. («Потенциальная антимонархическая ересь» окончательно перешла в «ересь практическую», когда 2 марта 1917 года русский националист В.В. Шульгин, наряду с октябристом А.И. Гучковым, принял из рук Николая II Манифест об отречении от власти).

С одной стороны, признавалось, вроде бы, четко и безоговорочно: «Русский национализм немыслим без монархического начала» (профессор славяноведения П.А. Кулаковский). Под этот пафосный постулат, однако, подводилась не слишком лестная для «истинно русского уха» вышеописанная национал-рефлексивная теоретическая база: «Единая самодержавная власть в России вытекает прямо из характера национальных свойств русского народа. Из органической неспособности славян к объединению самих в себе и самоуправлению» (профессор психиатрии П.И. Ковалевский).

Однако, с другой стороны, русские националисты заявляли о неприятии института неограниченной царской власти и подчеркивали приверженность законодательной Государственной Думе. «Определяя государственный строй России как самодержавный и представительный, — разъяснял один из лидеров Русской национальной фракции в III Думе Лев Половцов, — националисты никогда, однако, не отождествляли Самодержавие с абсолютизмом. По их убеждениям, представительный образ правления должен быть незыблемым».

Следует подчеркнуть, что в период 1905-1907 гг. многие лидеры ВНС входили в состав различных политических партий,  провозглашавших приверженность конституционализму. А накануне Учредительного съезда ВНС Меньшиков писал о том, что партия русских националистов должна быть именно конституционной.

Как всегда доводящий до публицистического гротеска узкие места собственной идеологии, в одной из статей, опубликованных чуть ранее, Меньшиков шел еще дальше и ставил под вопрос не только неограниченное самодержавие, но принцип монархизма как таковой: «Монархия и нация вовсе не синонимы. В первую половину русской истории весь север России… не имел монарха. Неужели из этого следует, что на севере не было русской национальности все 500 лет вечевого периода?» Правда, несколько дней спустя «глашатай русского национализма» все же спохватился: «Я вовсе не отделяю народного блага от блага Монарха, я отождествляю их»…

Несмотря на то, что очень многие русских националистов были явно готовы оперировать понятием «конституция», в официальную партийную риторику этот термин так и не был введен. Причин тому было две.

Во-первых, Основные государственные законы (ОГЗ), изданные весной 1906 года, официально конституцией не только не назывались, но и не являлись по факту, т.к. содержали статью, гласившую о том, что повиноваться власти  самодержавного царя «не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

Во-вторых, «третьеиюньский переворот» (принятие нового избирательного закона 03.06.1907 г. в обход Госдумы), благодаря которому русские националисты смогли попасть в Думу и в ней сложилось проправительственное большинство, был осуществлен с прямым нарушением даже этих «полуконституционных» ОГЗ. Ибо они прямо гарантировали, что новый избирательный закон не может вступить в силу без одобрения со стороны Госдумы и Госсовета.

При этом, несмотря на прагматическую поддержку «третьеиюньского переворота», русские националисты продолжали оставаться идейными западниками и сохраняли убежденность в большем совершенстве чисто конституционной модели. Самодержавно-представительный образ правления в этой связи они рассматривали как промежуточный. «Наш государственный строй, — рассуждал профессор правоведения Н.О. Куплеваский, — может быть назван конституционным в том смысле, что в нем признается необходимым участие представителей народа в отправлении серьезных функций государственной власти, а самодержавным — в том смысле, что это строй, еще не установившийся, не приобретший всеобщей обязательности, и самодержавный государь, ввиду анархического состояния общества, или других весьма серьезных причин, может частично или же вполне, его отменить и установить другие его формы». «Самодержавие в России, — развивал ту же мысль профессор Ковалевский, — является органическою потребностью, без которой Россия существовать не может до поры до времени [курсив мой — Д.К.]». «Наше государственное строительство далеко еще не закончено, — писал В. Строгнанов, — и потому нам нужен властный хозяин, «повиноваться воле которого не только из страха, но и за совесть сам Бог повелевает»…»

Уже в этом – сугубо условном приятии самодержавной царской власти содержались зерна грядущей фронды, которая спустя несколько лет приведет значительную часть русских националистов к прямому конфликту с царским правительством, а ВНС – к организационному развалу…

Придерживаясь консервативной парадигмы и безоговорочно принимая  «конституционно-антиконституционную» третьеиюньскую реальность,  русские националисты, таким образом, признавали российское самодержавие «неограниченным» и «ограниченным» одновременно. Пытаясь провести корабль партийной идеологии между этими опасными рифами, теоретики ВНС разработали систему аргументов, которую можно условно было бы назвать «доктриной чрезвычайного самодержавия» и суть которой сводилась к признанию за императором права лишь «в исключительных случаях» действовать поперек воли Госдумы. Но кто и как определит степень чрезвычайности тех или иных обстоятельств? Вопрос риторический…

Столь вольное, предельно политизированное толкование буквы и духа закона («ad hoc»), помогало русским националистам успешно консолидироваться лишь по горячим следам страшных событий 1905-1907 гг. В дальнейшем эта размытость взглядов стала одной из причин внутрипартийного разобщения.

Быть «принципиально лояльными» и «лояльными условно» для многих членов ВНС оказалось возможным лишь до тех пор, пока у власти находился премьер-министр, которому русские националисты в целом доверяли.

После гибели Столыпина в сентябре 1911 г. и по мере того, как в обществе стало нарастать недовольство политикой царского правительства риторика членов Фракции националистов и умеренно-правых (ФНУП) в IV Думе становилась все более фрондерской: «Мы не та партия, которая ныне угодничает перед правительством», — говорил с думской кафедры граф Владимир Бобринский. «Мы противники парламентаризма, мы… считаем, что Императорское русское правительство должно быть независимо от Государственной Думы», но «я столь же решительно выскажусь и против тенденции другого рода», — «чтобы Государственная Дума всецело подчинялась правительству», — пояснял член ФНУП Алексей Савенко, — мы хотели бы, «чтобы отношения между Думой и правительством устанавливались на началах взаимного с обеих сторон доброжелательства и взаимных с обеих сторон уступок». А Василий Шульгин прямо заявлял: «Конечно, мы должны давать [правительству — Д.К.] указания, … лозунги, и нельзя сказать, чтобы мы так ничего и не давали».

Беспрерывное падение авторитета Верховной власти и назначаемого ею правительства (самым громким, но далеко не единственным скандалом тех лет была борьба общественности против присутствия Григория Распутина возле царской семьи) обрекало на непримиримый конфликт «здоровое» (реформистское) и «консервативное» (охранительное) начала русского национализма.

В конце концов, идейный разброд в недрах ВНС и ФНУП привел к тому, что в 1913-1915 гг. произошел раскол Союза на «правых» (лояльных назначенному царем кабинету министров) и «левых» (оппозиционных). В 1915 году, в разгар первой мировой войны, когда обнаружилась неготовность России к затяжной войне,  националисты вступили в «Прогрессивный блок» с заклятыми врагами самодержавия: либеральными радикалами – кадетами и прогрессистами и обрушились на царское правительство с валом критических выступлений. Фактически (независимо от субъективных расчетов самих левых националистов) это было не чем иным, как моральной подготовкой антимонархической революции.

Вот как объясняли себе свою и своих товарищей по Блоку позицию «прогрессивные националисты»: «…мы будем бороться с этим правительством, пока оно не уйдет. Мы будем говорить всё «здесь» [в Думе, — Д.К.] до конца, чтобы страна «там» молчала… Мы будем говорить для того, чтобы рабочие у станков могли спокойно работать… Мы будем говорить для того, чтобы армия и в окопах могла стоять на фронте лицом к врагу… не озираясь на тыл… В тылу – Государственная дума… Она видит, слышит, знает и, когда нужно, скажет свое слово…»; «Но вот другая сторона… Бывают минуты, когда я начинаю сомневаться… исполняем ли мы свое намерение? Тушим ли мы революцию?» Исчерпывающий ответ на этот вопрос, который смятенно задавал себе Василий Шульгин в 1915-1916 гг., был дан в феврале 1917-го…

Консерватизм как самостоятельный политический проект, таким образом, похоронил сам себя, фактически растворившись в двух непримиримо противоборствовавших стихиях: самодержавно-абсолютистской и либерально-оппозиционной.

Инородцы: «полюбить нельзя ненавидеть»

Но едва ли не самыми «иррационально заряженными» и – в перспективе – лишающими партию политической остойчивости были взгляды ВНС по стержневому для него — национальному вопросу: «Инородческий вопрос, подчеркивал Михаил Меньшиков, — самый грозный из всех, ибо в нем дело идет о душе народной».

Отправной точкой всех рассуждений по данной теме являлся догмат о господстве русского народа на всей территории российской империи: «Вот основной пункт нашей программы: «единство и нераздельность Российской Империи и ограждение во всех частях ее господства русской народности»…»

Этот пассаж оказывался практически неотличимым от аналогичных постулатов крайне правых (черносотенцев), чьи организации «Союз русского народа», «Русский народный союз имени Михаила Архангела» и др. заявляли о том, что «народом-хозяином» в России может быть только русский народ. Однако отличия все же были. И не только в чисто практической плоскости (в отличие от черносотенцев, русские националисты выступали принципиально против еврейских погромов), но и в области теоретико-правовой. Причем именно эти теоретические подходы делали национальную доктрину ВНС куда более внутренне конфликтной и зыбкой, нежели черносотенная.

Как и во многих других случаях, русские националисты, в данном вопросе стремились совместить несовместимое. А именно, юридически привилегированный статус русского народа – с имперской государственно-правовой системой, формально не предусматривавшей ограничения подданных по этническому  признаку. В этом плане черносотенцы, выступавшие за изъятие у всех подданных, независимо от их национальности, политических прав и возвращение страны в патриархально-абсолютистское прошлое, оказывались куда более органичны традиционным российским устоям. По мнению крайне правых, интересы русского народа вполне мог выражать и отстаивать неограниченный самодержец.

Националисты же, стремившиеся к постепенной передаче реальной власти от короны – к обществу, настаивали на том, что русские люди должны сами бороться за свои интересы – прежде всего, утвердив свое господство над наседающими со всех стороны «инородцами». «А что же с инородцами? – риторически восклицал Меньшиков. — Разве они не такие же граждане, как коренные Русские?» И отвечал решительно: «Конечно, не такие и не должны быть такими»; «Мы, Русские, 900 лет строили и создавали наше государство, поляки 900 лет расстраивали и разрушали это государство, сколько было в их силах»; «Ни с того ни с сего делить добытые царственные права с покоренными народами — что же тут разумного, скажите на милость?.. Сама история доказала неравенство маленьких племен с нами. Скажите, — что же тут разумного идти против природы и истории и утверждать равенство, которого нет?»

На своем партийном знамени русские националисты начертали девиз, автором которого, согласно преданию, был «царь-националист» Александр III: «Россия для русских!» Сознавая, что сам по себе этот лозунг звучит весьма угрожающе, идеологи ВНС спешили подчеркнуть, что отнюдь не отступают от европейских канонов: «Россия «для русских», пояснял Меньшиков, — совершенно так, как Англия для англичан». Кроме того, уточнял профессор Куплеваский, «слово господство разумеется не в смысле порабощения»: «Никто не помышляет о какой-либо рабской или крепостной зависимости каких-либо инородцев, но оно разумеется в смысле политическом и экономическом». «В наших иноплеменных согражданах, — «успокаивал» их публицист Н.И. Герасимов, — желаем видеть братьев по духу, новых, младших русских, и от души принимаем их в свою родную, кровную семью».

Впрочем, как выяснялось из дальнейших рассуждений, все разговоры о «братском характере» отношений между русским народом и инородцами являлись всего лишь дежурной декларацией, в жизненность которой сами русские националисты не слишком верили. Поскольку «усилия каждой народности направлены к национальной свободе и независимости», — писал автор специальной работы, посвященной «инородческому вопросу» А.А. Сидоров, — «расчет на благодарность и на понимание инородцами своих «собственных очевидных польз» слишком шаткий фундамент, на котором русскому государству и народу нельзя строить своего отношения к инородцам». Справедливость данного утверждения наглядно доказывали, по мнению автора, «опыты с Финляндией и Польшей, а в меньшем масштабе и с другими инородцами». Особую остроту и напряженность борьба с инородцами, по убеждению ВНС, приобретала именно в  связи с осуществлением в 1905-07 гг. серии либеральных реформ, раскрепостивших гражданско-политическую жизнь в стране.

«Там, где свобода, там развивается широкая самодеятельность, — подчеркивала предвыборная брошюра Савенко, — там возникает глубокое и широкое национальное самосознание, а где национальное самосознание, — там неизбежна национальная борьба»; «Если вы, господа, хотите уничтожить национальную борьбу, у вас есть для этого одно средство — опять уничтожить всякие свободы, придавить опять все народности могильным камнем бюрократического абсолютизма». «Национальная борьба…, — продолжал ту же мысль Шульгин, — не может быть прекращена искусственными мерами. Раз национальности и племена, населяющие Россию, чувствуют себя друг к другу враждебными, ничего с этим не поделаешь, пока вследствие причин очень сложных и до сих пор не подчиняющихся силе человеческого разума и знания, пока процесс “враждебности” пройдет, и наступит или слияние и умиротворение, или, наоборот, полное разъединение».

Из таких рассуждений с неизбежностью вытекал вывод о невозможности примирения с инородцами и о необходимости перманентной борьбы с «инородческим засильем». Конкретно речь шла о необходимости принятия целой серии правовых ограничений для всех нерусских жителей Империи. Под резекцию попадали:  избирательные права на общегосударственном и местном уровнях; право поступления на госслужбу; право занятия бизнесом и свободными профессиями; право на государственный кредит; право на иммиграцию из-за рубежа.

«Свист кнута» предполагалось органически дополнять «ароматом пряника»: «При лояльном отношении инородцев к России, русский народ не может не пойти навстречу их стремлениям и желаниям. Известно, например, что татары в России, несмотря на национальную обособленность, не могут пожаловаться на плохое к ним отношение. Однако, если бы в России раздалась проповедь панисламизма, понятно, отношение к ним изменилось бы».

Разумеется, столь внутренне противоречивая и внешне конфликтная позиция «программировала» ВНС на острые внутриорганизационные дискуссии и размежевания между сторонниками и противниками «примирительной» линии по отношению к тем или иным группам инородцев, что во многом зависело от географии происхождения тех или иных членов ВНС. Скажем, если для петербуржцев и особенно москвичей весьма актуальным казалось «немецкое засилье», то для представителей Западного края вопрос о «немецком засилье» отходил на задний план перед польским или «украинофильским» вопросами. Представитель Бессарабской губернии П.Н. Крупенский в 1911 году даже вышел из состава Русской национальной фракции, чтобы создать группу «независимых националистов», от имени которых предложил разделить всех инородцев на «лояльных» и «нелояльных». Это экзотическое предложение, впрочем, развития не получило. В 1915 году среди русских националистов возникли разногласия даже по такому, казалось бы, мощно сплачивавшему их вопросу, как еврейский. Во имя достижения соглашения с либеральными товарищами по Прогрессивному блоку, «прогрессивные националисты» во главе с Бобринским, Шульгиным и Савенко согласились вступить на «путь постепенной отмены» ограничений для евреев.

Правда, именно пункты, связанные с либерализацией в области национальной политики, вызвали наибольшие трудности при подписании «прогрессивными националистами» декларации Блока. Компромисс оказался возможен во многом лишь потому, что многие из национальных проблем перестали быть актуальными: Польша была к середине 1915 г. уже полностью завоевана немцами, а черта еврейской оседлости фактически ликвидирована тотальной эвакуацией населения Западного края.

Подписывая либеральную по духу программу Блока, «прогрессивные националисты» в душе оставались идейными сторонниками национального неравноправия. Так, необходимость вступления на путь уступок инородцам Савенко объяснял не принципиальными, а сугубо форс-мажорными аргументами: «Главное, что надо для победы, — это внутренний мир и согласие… Для поддержания этого внутреннего мира и согласия надо идти на все жертвы, на все уступки. Надо всех ублаготворить. Надо успокоить инородцев, ибо если подымутся инородцы, плохо будет». И резюмировал с меланхолически пафосом: «Пусть погибнут наши партийные программы, лишь бы жива была наша Великая Россия».

Таким образом, лидеры левых националистов, оказавшиеся между двумя противоборствующими лагерями, решили, дабы сохранить единство действий с думским большинством, сделать четкий выбор в пользу либералов. И в этой связи сознательно пожертвовали центральной — националистической частью своей программы. И поставили подпись под документом, являвшимся своеобразным официальным свидетельством о смерти их партии и идеологии.

Слишком хрупкая идеология

Итак, Всероссийский национальный союз, а вместе с ним и русский консервативный проект начала XX в., погиб за несколько лет до того, как рухнула «думская монархия», охранить которую от крушения и было призвано «здоровое консервативное направление». (Другая крупнейшая консервативная партия – «Союз 17 октября» — распалась еще раньше — в 1913 году)…

Можно, конечно, видеть в неудачах российской модернизации 1907-1917 гг. исключительно результат воздействия субъективных (внутренних и внешних) факторов: «несчастливого монарха», неудачной войны, ошибок конкретных лиц, «козней коварных врагов» и т.д.

Но если внимательно вглядеться в те идеи, на которых пыталась утвердить себя политика сохранения и обновления России в начале 20 в., — нельзя не признать их исходную дихотомичность и, как следствие, — историческую хрупкость. Мучительно пытаясь соединить взрывоопасное обновление с вымораживающим охранительством, русские националисты, по сути, несмотря на все свои страхи и дурные предчувствия, сделали фатальный выбор в пользу реформ. Даже правые националисты, не вступившие в Прогрессивный блок, так и не решились образовать альянс с черносотенцами и продолжали до самого конца метаться между царским правительством и либеральной фрондой…

Справедливости ради стоит напомнить, что «игра в модернизацию» в начале XX века окончилась плачевно не только для консерваторов, но и для либералов, а равно для всех вообще, кто не вписался в большевистский поворот российской истории.

Такой итог был, скорее всего, предопределен. Ибо гражданско-политическое реформирование российского государства по европейским образцам означало неизбежное его пробуждение. А этот путь в условиях политически, социально, национально, и конфессионально разобщенной империи, веками державшейся исключительно на «штык-вертикали» центральной власти и за счет перманентной подморозки общественной жизни, был чреват, в конечном счете, революцией, распадом, гражданской войной. И — как показала история — последующей тоталитарной реставрацией.

Никакой иной реставрация, впрочем, быть и не могла. Большевикам удалось воскресить «единую и неделимую» и двинуть ее по пути модернизации лишь потому, что они отчасти физически стерли, а отчасти объявили вне закона все общественные противоречия, сделав ставку на абсолютную несвободу и принудительный труд миллионов – новое «крепостное право».

В отличие от зыбко-свободной и перенасыщенной внутренними конфликтами «думской монархии», тоталитарный СССР был политически монолитен и гарантированно стабилен.

Но чем дальше, тем больше эта мертвецкая стабильность оказывала на страну – и, прежде всего, на ее правящий класс, — «дестабилизирующее воздействие». Дело в том, что, как и «классическое самодержавие», советский строй был неспособен к устойчивому развитию, в том числе в важнейшей для себя – военно-промышленной сфере. Метафизическая застойность тоталитарной империи вызвала к жизни очередной проект «консервативной модернизации» — Перестройку.

И вновь, как и в начале истекшего столетия, имперская телега России, снарядившаяся было в долгий реформаторский путь, развалилась, как только ее ветхие колеса наткнулись на первые придорожные валуны.

Правда, к счастью, в конце XX века, в отличие от его начала, угроза гражданской войны (а значит, и нового тоталитаризма) над страной уже не нависала. Сословно-классовые противоречия в СССР, по сути, отсутствовали, а национальный вопрос был разрешен по итогам крушения империи в целом мирно — т.е., в интересах пробудившихся окраин.

И снова, как и в начале XX века, наступившая вслед за тем реставрация — а точнее, консервация обвалившейся по краям державы — оказалась возможной лишь благодаря последовательному «подморожению» (в первую очередь — информационно-политического пространства, разъедающего державные скрепы скорее всего).

И опять цена, которую Российской державе приходится платить за отказ от гражданско-политической свободы, всё та же – глобальный застой и постепенная утрата державных позиций. Причем, в отличие от советского, новейший застой наступил тем скорее, чем более идейно пустым и коррумпированным, менее идейно одержимым и фанатичным, по сравнению с прошлым коммунистическим, оказалось нынешнее «путинское» подморожение.

И воскресает на этом неозастойном фоне – очередной,  уже третий по счету за истекшие 100 лет, консервативно-модернизационный дискурс…

Означает ли всё это, что в ближайшие годы держащуюся на честном реставрационном слове имперскую колымагу вновь как следует тряханет и тогда уж точно прощай, кремлевские горшки?..

Опыт прошедших ста лет и двух «консервативных модернизаций», всякий раз (в 1917 и в 1991 гг.) оканчивавшихся крушением Российской державы, не оставляет сомнений в том, что и на сей раз всё будет именно так. В том, разумеется, случае, если провозглашенная президентом Медведевым модернизация из нано-фазы «сколковской голограммы» перейдет в фазу полномасштабного общественного пробуждения.

Думаю, эту мрачную истину сознают и в Кремле.

Но сознают там и то, что отказ от модернизации превращает огромную страну в «самую беспомощную в мире» баржу, которую рано или поздно швырнет на рифы и пустит ко дну любой, самый незначительный шторм или погубит трюмная течь, пробившаяся сквозь сгнившее днище.

Судя по некоторым признакам, в «верхах» сегодня всерьез надеются на то, что удержать консервную банку новейшей бюрократической государственности на модернизационном плаву помогут умело дозированные и примененные  Однако, как наглядно подтверждает опыт дореволюционной России, расчет на «просвещенный консерватизм» — ошибочен.

И дело не только в том, что к консерватизму как таковому эта затея не имеет ровным счетом никакого отношения, ибо вместо охранения того, что есть сейчас, пытается навязать обществу то, что «было когда-то» и что давно кануло в Лету.

Более существенно то, что все упомянутые идейные начала —  глубоко чужды самому духу модернизации — что доказал еще модернизационный опыт 100-летней давности. И в случае  активации лишь демонстрируют свое инструментальное бессилие. При этом они изрядно подрывают стабильность — столь важную для консервативного режима, вступившего на путь реформ. Ибо еще туже затягивают узлы внутриимперских противоречий и еще сильнее накаляют горячие точки общественного возбуждения. Тем самым они заметно приближают, а не отнюдь отдаляют момент державного коллапса.

Таким образом, от того, до какой степени отважно Кремль решит в ближайшие годы поиграть с огнем «национал-модернизма», зависит, сколько еще лет «путинскому проекту» отмерено в отечественной истории.

Какие консервы еще не просрочены?

Но означает ли все сказанное, что никакой консерватизм не может быть сегодня в России полезным? То есть, таким, который бы обеспечивал обществу гражданско-политическую почву под ногами и способствовал его успешной интеграции в мировую экономику? Возможна ли такая память о прошлом, которая служила бы одновременно трамплином в будущее? Которая бы раскрепощала, а не сковывала? Которая помогала бы не начальству в Кремле разыгрывать модернизационные интермедии, — но каждой земле, каждому российскому региону — максимально полно утверждать свое геополитическое достоинство и реализовывать международный потенциал?

На мой взгляд, консервативный миф может сегодня послужить делу модернизации лишь в том случае, если он перестанет быть «великорусским». Иными словами, если он обратится не к 500-летней истории существования московско-петербургской империи, а к доимперскому, а точнее, дороссийскому прошлому тех территорий, из которых была железом и кровью создана великая российская государственность.

Каждый исторически самодовлеющий регион должен в этом случае будет обрести формулу своего «локального достоинства» и своей «локальной свободы», а значит, своего исторического самообоснования, которые бы выходили за пределы российской имперской парадигмы.

Проще всего в этом плане обстоит дело в национальных регионах, где память о дороссийском прошлом никогда полностью не исчезала.

Что же касается собственно русской части РФ, то здесь впору вспомнить о том пути, который успели наметить еще декабристы, как известно, противопоставлявшие культу Российской империи — культ Новгородской республики. Примерно в том же направлении позднее работала мысль сибирских областников, выдвинувших тезис об исторической самодостаточности Сибири и недопустимости взгляда на нее как на простой сырьевой придаток, пригодный лишь на то, чтобы помогать российскому богатству «прирастать». В последние годы интерес к дороссийскому прошлому заметно активизировался в Петербурге, Новгороде, Пскове, и в других регионах страны.

Таким образом, если рассматривать российский консерватизм как органическую совокупность региональных мифов о «великом домосковском прошлом российских земель», — такой идейный конструкт и возможен, и полезен. Но русский консерватизм, направленный на то, чтобы протянуть идейно-политическую нить из самодержавно-коммунистического вчера в постиндустриальное завтра, — как представляется, вреден и бесперспективен.

Чем быстрее русское сознание регионализируется и отделит себя от «великого российского государства» — тем устойчивей и динамичней окажется развитие всего русскоязычного пространства.

Одним словом, русский консерватизм, преодолевший Великую Россию, имеет будущее, интегрированное в модернизационный контекст. И, напротив, русский консерватизм, плетущийся в хвосте деградирующей империи, обречен исчезнуть вместе с ней — даже в том случае, если попытается быть «современным», т. е. умеренно-либеральным, а  не просто консервировать традиционные имперские субпродукты: бюрократическую вертикаль, православную иерархию и русское национальное «старшинство». Ибо все эти давно разучившиеся изящно нырять и пускать фонтаны киты, на которых покоится впавшая в старческий маразм черепаха «уваровской триады», если и нуждаются в «консервации», то исключительно в виде грядущих музейных экспонатов.