Василий МОЛОДЯКОВ
Французская традиция с позапрошлого века требовала от политика не столько профессионализма и специализации в конкретной области, сколько общей эрудиции и красноречия, умения «коснуться до всего слегка»: это, кстати, перевод французского toucher à tout. Ввернуть цитату из Корнеля, Паскаля или Боссюэ в темпераментную речь при обсуждении проекта бюджета или реформы налогообложения было необходимо каждому депутату с минимумом амбиций.
Хорошим тоном считалось наличие внеполитических интересов, желательно оформленное в виде книг. Парламентские тяжеловесы Третьей Республики со знанием дела писали о литературе и музыке: Луи Барту — о Ламартине и Вагнере, Эдуар Эррио — о Бетховене и «мадам Рекамье и ее друзьях». Те политики, кто ничего не читал и не писал, служили удобной мишенью для насмешек, даже такие удачливые и влиятельные, как Аристид Бриан и Пьер Лаваль.
Революция 1789 года ввела в политику «третье сословие». Дальнейшие революции последовательно укрепляли его положение. Третья Республика стала его триумфом. Скамьи Палаты депутатов и Сената заполнили адвокаты и журналисты, из которых формировались правительства. Промышленников и банкиров в парламенте почти не было, как не было крестьян, рабочих и служащих: адвокаты и журналисты выступали представителями интересов всех классов и сословий или, по крайней мере, подавали себя таковыми.
«Суть доктрин мало значит, важен порыв», — заявил Баррес в 1893 году.
Преподавателей, учёных и священников было мало, представители мира искусств отсутствовали вовсе. Ни художник, ни актер, ни музыкант, ни поэт «серьёзными людьми» не считались. Что до прозаиков, критиков и философов, консенсус не возбранял им придерживаться некоей политической ориентации — то есть представлять и выражать определённое течение в обществе, — но попыток «лезть в политику» не одобрял.
В последней четверти XIX века во французском обществе распространилось убеждение, которое чётко выразил один из его интеллектуальных столпов Ипполит Тэн, назвавший «вкус к размышлению» и «вкус к действию» «абсолютно противоположными страстями» (MBN, 38). Исходя из этого, он в 1889 году предрёк провал и в литературе, и в политике молодому прозаику и публицисту Морису Барресу (1862–1923), когда тот включился в предвыборную кампанию «буланжистов» — последователей генерала Жоржа Буланже, решившего бросить вызов господству адвокатов и журналистов.
В истории Баррес остался прежде всего как писатель — автор романов, новелл, путевых заметок и эссе, выдающийся стилист. Он давно «классик» — автор, которого все знают, но никто не читает. Вторая ипостась — Баррес-политик, проповедник «интегрального национализма» и «национальной энергии». Вопреки Тэну, одно другому не противопоставлялось.
Баррес был мастером политического романа, запечатлев в нём «буланжизм» и «панамский скандал», а речи в Палате депутатов, где он заседал в 1889–1893 годах и с 1906 года до самой смерти, отличались литературным блеском. Обоими качествами Баррес увлёк множество выдающихся соплеменников: достаточно назвать Шарля де Голля, Франсуа Мориака, Пьера Дриё Ла Рошеля, Луи Арагона и Анри де Монтерлана.
Была ещё одна ипостась, в наши дни почти забытая, хотя современников привлекала именно она. Точнее, с неё началась слава Барреса-писателя, которая, в свою очередь, открыла ему путь к депутатскому мандату. Баррес был денди, эстет и индивидуалист. Это выражалось не в подборе галстуков и жилетов, но в философии жизни и стиле писаний.
«Французской расе остро не хватает именно воли», — заявил Баррес в 1893-м..
Дендизм Барреса имел литературный характер, что не удивляло современников. Удивляло то, что он принёс его в политику. «В общественной жизни он искал то, что не могла дать ему жизнь внутренняя, — постоянно обновляющиеся эмоции, чувства сильные и терпкие», — писал его младший друг и одно время ученик Анри Массис [1].
Представьте себе Оскара Уайльда — разумеется, до огласки известных обстоятельств его личной жизни — в Палате общин. Не так невероятно, как может показаться на первый взгляд, если вспомнить «Душу человека при социализме» и интерес к общественным проблемам. Представьте себе Валерия Брюсова в Третьей или Четвёртой Государственной думе — скорее всего среди октябристов. Помня его политические статьи и опыт председательства в Московском литературно-художественном кружке, легко вообразить Валерия Яковлевича задающим вопросы Извольскому или Сазонову об отношениях с Турцией или Коковцову об ассигнованиях на оборону.
Другое дело, что такого не могли представить себе ни современники, ни сам Брюсов, писавший отцу под «сильнейшим впечатлением» роспуска Второй думы 3 июня 1907 года: «Куда теперь кинуться: справа реакция дикая, слева бомбы и экспроприации, центр лепечет умилительные или громкие слова. Вопрос теперь в том, как будет реагировать на роспуск вся Россия: если устроит нелепое “выступление”, её изобьют, если смолчит, её скрутят, — что лучше? Кажется мне, что нет для России выхода ни влево, ни вправо, ни вперёд, разве что назад попятиться, ко временам Ивана Васильевича Грозного!» [2]
Кем же был для современников депутат-буланжист Морис Баррес, представлявший с 1889 года город своей юности Нанси? Всего годом раньше вышел его первый роман «Под оком варваров», принесшей автору неожиданную славу. «В то время писатель, познавший успех в двадцать пять лет, был редким явлением, — вспоминали братья-литераторы Жером и Жан Таро. — Тем более, писатель, интересовавшийся только собой и говоривший только о себе. Но “он” — это были мы» (MBN, 22).
Сейчас непросто понять, что привлекало молодёжь в этом сверхсубъективном повествовании, лишённом привязки к действительности, где «словно доводится до абсурда тенденция и техника лирического романа с его “нематериальностью” содержания, с героями без характера и характеристики, в лучшем случае с окружающей их эмоциональной “атмосферой”» [3]. Однако успех был налицо. За автором закрепился титул «принц юности».
Баррес был красив, изящен и моложав. Шарль Моррас при первой встрече усомнился, что перед ним действительно 26-летний автор «Под оком варваров», а, скажем, не его 16-летний брат-лицеист. Высокий, худой, стройный брюнет с тонкими усиками по моде времени и спадавшей на лоб чёлкой, которая стала его самой узнаваемой приметой. Элегантно одетый, безукоризненно вежливый, то меланхолично-задумчивый, то красноречивый со страстью, но без малейшей вульгарности, этот уроженец Лотарингии быстро завоевал парижские салоны, а затем сердца избирателей Нанси.
«Многие молодые люди верили в Барреса. Верили и люди, гораздо более, чем он, зрелого возраста, — писал в 1899 году кумир и трибун эстетов Реми де Гурмон. — Поклонники, следовавшие за его триумфальной колесницей, принадлежали к очень различным умственным кругам. Баррес умел очаровывать и подчинять себе людей. <…> У него прирожденное чувство аристократизма. Баррес умеет и думать, и писать. И он умеет улыбаться: улыбка не сходит с его уст. В этом вся тайна его очарования. Баррес не смеется — это вульгарно. Он улыбается. Улыбается по поводу всех и всего, по поводу самого себя. Надо быть слишком счастливым, чтобы не смеяться никогда. <…> О чём рассказывают его произведения: о разочарованиях, о надеждах? Конечно, о надеждах. Такой человек, как Баррес, никогда не бывает разочарован. Он слишком уважает самого себя и без улыбки никогда не говорит о своих неудачах. А улыбка исцеляет раны, нанесённые нашему самолюбию» [4].
Дело не в политической программе. «Суть доктрин мало значит, важен порыв», — заявил Баррес в 1893 году [5]. Он не стремился «пролезть» в парламент любой ценой, да и Буланже привлекал его скорее эстетически и эмоционально. «Чему же он учил? — писал де Гурмон. — Это не была, конечно, пропаганда успеха во что бы то ни стало. В юных умах есть врождённое благородство, которое не позволяет отдавать все силы беспринципной жизни: они стремятся достигнуть своей цели, достигнуть победы, но непременно путём борьбы. Полное самообладание, полное самоудовлетворение — вот задача, на которую указал Баррес. Средство, необходимое для её разрешения, это покорить варварство, нас окружающее, то, что мешает осуществлять наши планы, не даёт развернуться нашей деятельности, разрушает наши удовольствия». Именно в этом — смысл заглавия «Под оком варваров».
Буланжистская эпопея и первый депутатский срок дали Барресу материал для знаменитых романов «Призыв к солдату» и «Их лица» и для комедии «Парламентская клоака», которую республиканская цензура запретила к постановке. Он окончательно определился с политическими симпатиями: встал в оппозицию к Третьей Республике и её заправилам, но остался республиканцем, хотя и авторитарного, «бонапартистского» типа. Именно эти взгляды подходили денди и внуку офицера «Великой армии», говорившему: «Я люблю республику, но вооружённую, хорошо организованную и покрытую славой» (МСВ, 232).
Крах буланжизма как политического движения привёл к тому, что на выборах 1893 года Баррес потерпел поражение и взял реванш лишь через тринадцать лет, с пятой (!) попытки. «Одна из главных страстей моей жизни, самая постоянная, самая разрушительная и самая странная — вкус к парламенту», — признался он вскоре после переизбрания (МСВ, 331).
В Палату депутатов он вернулся в 43 года знаменитым писателем и академиком. Баррес считался «правым», но не входил ни в какую партию или группу, сохраняя независимость ценой отказа от борьбы за министерские портфели. «Я выступаю только тогда, когда мне есть что сказать по вопросу, который я знаю», — говорил он [16]. Баррес влиял, но не командовал, хотя многие пошли бы за ним. Он рассказывал о своём опыте, но редко делал выводы и не поучал. «Его честолюбие не нуждается в идейных сотрудниках. В политике у него нет учеников», — констатировал де Гурмон.
Критикуя школьную и церковную антикатолическую политику радикальных правительств, Баррес, в отличие от Морраса, не посягал на основы республики и не стремился свергать кабинеты, как Жорж Клемансо. «Я вижу себя в нашей истории, в нашей литературе, где царят порядок и чувство чести. <…> Я жажду, чтобы Франция, точнее, французский идеал — идеал Ронсара, Расина, Шатобриана, Корнеля, Наполеона — продолжал цвести. Я не хочу, чтобы он искажался. Вот почему я консерватор и не желаю, чтобы кто-то расшатывал французское государство» (МСВ, 250). В этой политической декларации эстетики куда больше, чем политики. Даже Наполеона он воспринимал эстетически, заявив в 1893 году: «Изучение и понимание Бонапарта — великая школа. Речь не о политических выводах, но о просвещении. <…> Став легендой, великие люди питают нашу волю. А сейчас французской расе остро не хватает именно воли» [7].
«Принц юности» был моложав до самой смерти, но превращение денди и эстета в нотабля разочаровало былых поклонников. «Наступил момент, когда в сфере политики от Барреса начали отдаляться молодые умы, пробуждённые им. <…> Причиной стало осознание необходимости серьёзной доктрины, которое он сам в них воспитал» [8].
Презрительно холодный и равнодушный к нападкам врагов, Баррес был корректен с противниками, соблюдавшими корректность, вроде Жана Жореса или Эдуара Эррио, но его больно ранил разлад с молодёжью, особенно с бывшими единомышленниками. Католики осуждали его за недостаток благочестия и уклон в язычество.
15 октября 1922 года, за год до смерти, он писал почтительному оппоненту Массису: «Чувствую себя матросом, которого товарищи высадили на скале посреди океана, оставив в утешение парочку бутылок, и который наблюдает, как корабль удаляется. Но я верю, что после вас ещё могут появиться юноши двадцати лет, с которыми мои книги вступят в диалог» (MBN, 172–173).
В мае 1921 года задорные дадаисты устроили шутовской суд над Барресом. Однако новые «юноши двадцати лет» появлялись, по крайней мере, до Второй мировой войны, поражение в которой раскололо Францию не надвое, а на много кусков.
Моррас и Массис поддержали режим Виши, увидев в нем возможность «национального возрождения». Филипп Баррес, единственный сын Мориса, эмигрировал, стал сторонником де Голля и его первым биографом. Коммунист Арагон ушел в Сопротивление. Дриё Ла Рошель и Рамон Фернадес, автор книги о Барресе, вышедшей в 1943 году в оккупированном Париже, были идейными коллаборантами. Какую позицию занял бы сам Баррес, доживи он до этих лет, не берусь гадать.
Во французской политике денди-националист Баррес остался ещё более «штучным явлением», чем во французской литературе — эстет-индивидуалист Баррес, ставший проповедником «национальной энергии». Одних интересовал и привлекал Баррес-националист, других Баррес-стилист. Однако образ «принца юности» волнует больше, чем его идеи и книги. Редкий для родной Франции, в российской политике он просто непредставим. А жаль…
Сокращения:
MBN — Henri Massis. Barrès et nous. Suivi d’une correspondance inédite (1906–1923). P., 1962.
MCB — Maurice Barrès. Mes cahiers. 1896–1923. Texts choisis par G. Dupré. Préface de Ph. Barrès. P., 1963.
Примечания:
1. Massis H. La pensée de Maurice Barrès. P., 1909. Р. 32.
2. Цит. по: Ямпольский И. Поэты и прозаики. Л., 1986. С. 337–338.
3. Рыкова Н. Современная французская литература. Л., 1939. С. 87.
4. Де Гурмон Р. Книга масок. СПб., 1913. С. 148–154; далее цит. без сносок.
5. Цит. по: Massis H. Jugements. Renan – France – Barrès. P., 1923. Р. 35.
6. Цит. по: Benjamin R. Grandes Figures. Barrès. Joffre. P., 1931. Р. 145.
7. Maurice Barrès, Charles Maurras. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888–1923. P., 1970. Р. 634.
8. Massis H. L’honneur de servir. Textes réunis pour contribuer à l’histoire d’une génération (1912–1937). P., 1937. P. 85.
