Михаил БОЯРСКИЙ: «Во мне нет ничего от д’Артаньяна»

Эльза РЫСЬЯНОВА

Артисты кино и эстрады в нашей стране, как правило, мало интересуются политическими вопросам и общественными проблемами, если это не затрагивает их напрямую. Хотя, возможно, многие российские звезды могли бы использовать свою известность на благо не только себя и своей семьи.

На Западе их коллеги, как известно, считают хорошим тоном задавать тон и в благотворительности, и в различных гражданских инициативах, в акциях протеста против политики властей.

Простор для такого рода активности в нашей стране едва ли не еще более широкий: можно пробиваться к «телам» высокого начальства, чтобы добиваться справедливого решения сугубо конкретных вопросов, касающихся человеческих судеб, можно публично противостоять полицейскому произволу и политическому хамству, да мало ли что еще можно…

В Санкт-Петербурге живет заслуженный и народный артист РСФСР, актер театра и кино, певец Михаил Боярский. Нельзя сказать, чтобы он не проявлял гражданскую активность. Как известно, артист Боярский поддерживает политику премьер-министра Путина и президента Медведева. В числе прочего одобряет строительство в Петербурге небоскреба «Охта-центр».

По этому поводу в адрес Боярского уже выпущена целая туча медийных стрел. Критическая оценка его заявлений на упомянутые тему среди оппозиционно настроенной части граждан стала едва ли не «дежурной». А таких в Петербурге немало. Многие из них, к слову, прекрасно помнят аншлаговые спектакли прошлых лет с участием Боярского в театре им. Ленсовета – и оттого становятся в своей критике еще более эмоциональными…

Что думает артист по этому поводу? И как он оценивает сегодня свой жизненный и творческий путь в целом? Что думает о городе и мире? Обо всем этом Михаил Боярский любезно согласился рассказать в интервью нашему порталу.

У меня есть все, что нужно для счастья

— Вы принадлежите к поколению, выросшему на музыке «Битлз» и идеалах личной свободы. В 70-е годы Вы отважно носили прическу а-ля Джордж Харрисон и резко выделялись на общем, даже для артистов той поры, казенно-патриотическом фоне. Сохранилось ли у Вас внутри что-то от того, молодого Боярского, который многими воспринимался не только как секс-символ 70-х, но и как воплощенная мечта советских людей о «европейском стиле»?

— Нет, не сохранилось.

— Но почему представления и мечты той поры – об обществе, стране, о себе самом – более для Вас неактуальны?

— В целом оценить общество мне очень сложно… Что касается меня, то сбылось все, о чем я мечтал, без исключения. У меня была и есть прекрасная работа, которую я люблю, у меня есть семья, дети и внуки. О большем я мечтать и не мог. Все, что нужно человеку для счастья – это у меня есть.

— А относительно страны были какие-либо надежды?

— Я так глубоко никогда не копаю. Нужно начинать с себя. Осчастливливать страну или человечество – я на себя такие функции не беру. По внешним признакам люди стали жить гораздо лучше – это то, что я вижу.

— По прошлому не тоскуете?

— Я тоскую по людям, которых нет уже рядом. Это касается моих близких: отца, матери, друзей – без них мне безумно одиноко. Я не помню, в каком году что делал. Жизнь для меня состоит не из чисел, а из процесса. Поэтому я скучаю не по 73-му или 92-му, не по 58-му или 2006-му, а опечален тем, что не могу быть с теми людьми, которых любил. Конечно, тоскую по тем временам, когда был Игорь Петрович Владимиров в театре, когда театр им. Ленсовета был на взлете. Но все имеет свое начало и конец. Приятные ностальгические чувства по тому театру, где я работал, остались. Это светлые чувства. Я с удовольствием вспоминаю людей, с кем я работал.

— В какие годы Вам работалось внутренне наиболее свободно —  70-80-е, 90-е или сейчас?

— Я не помню годы, не фиксирую время, не веду дневников. Когда у руля нашего театра был Игорь Петрович Владимиров, я испытал 15 лет счастья.

— Есть ли у Вас сейчас творческие планы или проекты, которые Вас целиком захватывают?

— Нет, я давно уже не принимаю такого слова, как проект. С тех пор как появились проекты, стала исчезать полноценная творческая работа с интересными людьми. Проект предполагает формальность той или иной задумки. А работа у меня может быть, а может не быть – это не от меня зависит. Сейчас я снимаюсь у Бортко, что меня радует. Я люблю этого режиссера. У меня есть спектакли, в которых я с удовольствием играю. Если бы я писал сценарии или был режиссером, тогда у меня могли бы быть планы на будущее. Но я могу только ожидать предложение работы, на которое я соглашусь или не соглашусь. Участие в городских празднествах, праздниках страны, которых сейчас много, и еще больше юбилеев у актеров, если меня приглашают – это довольно серьезная работа, не халтура. Плюс записи песен, что я очень люблю. Но это бывает чрезвычайно редко, потому что песни, которые мне нравятся, ушли вместе с теми людьми, которые их писали – такими, как Виктор Резников, Валерий Скрипников. Я иногда озвучиваю мультфильмы, но к таким записям я не отношусь серьезно, это шутка для взрослых и детей. Поэтому грандиозных планов на будущее у меня нет и быть не может.

— А как же антреприза «Интимная жизнь»? Это ведь Ваш творческий проект?

— Нет, она не моя. Антреприза принадлежит всем участникам спектакля: Сергею Мигицко, Анне Алексахиной, Ларисе Луппиан, мне и еще четырем человекам из обслуживающего персонала. Этим спектаклем мы можем распоряжаться так, как мы хотим. Мы играем, в основном, в Петербурге и Москве, но в свое время мы объездили очень много зарубежных стран. Нас и сейчас приглашают, но мотание по земному шару уже поднадоело, так что мы работаем как можно ближе к дому. Плюс есть второй спектакль — «Смешанные чувства». Там я работаю как приглашенный актер. Но я свободный художник, у меня нет творческого дома…

Талант, деньги или все вместе?

— Что для Вас – показатель успешности артиста? Гонорары? Что-то иное?

— Я думаю, что его профессионализм – это самое главное. Он должен владеть своей профессией так же великолепно, как профессиональный хирург, музыкант, математик. Настоящих профессионалов в любой профессии очень мало – таких, как Григорий Перельман. Он решил фантастичную задачу, и ему была присуждена за это награда. Такие награды даются и артистам, но это несколько другого плана награды. Вкусы разные – кому-то нравится человек, который получил Оскара или Нику, кому-то не нравится. Но, тем не менее, эти люди наиболее заметны и полезны обществу. Их высочайший профессионализм оценивают и общество, и жюри, и, конечно, друзья.

— Иными словами, успех артиста и его финансовое благополучие – не прямо связанные друг с другом вещи?

— Абсолютно не связанные.

— Вы участвуете в бизнес-проектах?

— Нет.

— А 22% ООО «Симл»?

— А это все касается моего сына. Он закончил бизнес-школу и занимается этим делом. Я в этом ничего не понимаю. Все проценты, которые там есть, принадлежат сыну, я туда не суюсь.

— То есть, то, что пишут в Интернете, неправда и никакие проценты лично Вам не принадлежат?

— Мне абсолютно наплевать, что пишут в интернете! Я об этом понятия не имею. По крайней мере, мне ничего не принадлежит, потому что никаких денег я не получаю.

— Не кажется ли Вам, что в наше время люди, в том числе из творческой среды, больше стремятся к материальному благосостоянию, нежели к душевному спокойствию и творческому удовлетворению?

— Кажется.

— Вас это смущает или Вам безразлично?

— Ну, так есть, с этим нельзя спорить. Это как погода. Такое время, такие люди. «Ужасный век, ужасные сердца!» Наверное, панорама поменяется. Существует «закон отрицания отрицания». И я думаю, что человечество придет к этому рано или поздно. Потому что духовные ценности гораздо выше, чем материальные. Пока это не так. И когда все изменится, я не знаю.

Социальные куплеты сегодня не воспримут

— Если бы сегодня Вам предложили на концерте спеть куплеты из рок-оперы «Овод» про Папу, слова в которых вполне соответствуют нынешним антипутинским настроениям (чего стоят хотя бы строки «В магазинах макароны, а вокруг одни шпионы») — Вы бы согласились?

— В фильме «Тартюф» и «Дон Сезар де Базан» более резкие и актуальные куплеты. Но они всегда звучат в контексте той эпохи, которая намекает на сегодняшний день. Нет, я думаю, это не произвело бы на зрителя никакого впечатления. Мы смотрим и Сирано де Бержерака, и пьесу Гоголя «Ревизор», где, казалось бы, ситуация точно такая же, как и сегодня, но мы смотрим на это как на далекое прошлое. Когда был жив Высоцкий, он очень чувствовал время и его песни были актуальны. Сегодня таких социальных певцов, как Тальков, Высоцкий, нет. Поэтому петь куплеты социального плана бессмысленно и неинтересно. Их не воспримут. Это все равно, что петь песни чилийских коммунистов. Спеть я, конечно, мог бы, но кому и зачем – не знаю.

— По-вашему, в этих куплетах не угадывалась бы «провокативная двусмысленность»?

— Даже если она есть, она холодная. Не живой материал, не сегодняшний. Он пронизан сюжетом того спектакля, в котором мы участвовали, но никак не пониманием того, что происходит сегодня…

— И все же, помимо смены эпох, есть идеалы и симпатии, которые не исчезают вместе со сменой очередных исторических декораций… Вы как-то Вы сказали про Высоцкого, что как вожак он вас устраивает и что будь он политиком, Вы бы за ним пошли…

— Да, разумеется.

— Сегодня Вы поддерживаете политику, проводимую премьером Путиным и президентом Медведевым. Вы полагаете, в них есть что-то «от Высоцкого»?

— Высоцкий был художником, а они политики. Если бы гитару взяли Путин и Медведев, вряд ли они смогли сочинить то, что сочинил Высоцкий. И наоборот, если Высоцкого поставить президентом, вряд ли он смог бы руководить страной. Каждый из них хорош на своем месте.

Цензуры нет – говорят всё, что угодно, и о ком угодно

— Попробую задать вопрос чуть иначе… Как Вы относитесь к тому, например, что на нашем ТВ по факту существует политическая цензура? Ведь такая же цензура в свое время не пускала на телеэкран и Высоцкого…

— Я не вижу никакой цензуры на современном телевидении. Вчера случайно включил телевизор, там была передача о мате – легализовать его или нет. О какой цензуре может идти речь? Порнофильмы показывают. Любые политические высказывания – будьте добры, слушайте по радио или ТВ. Что вам не дают сказать?

— Например, нельзя критиковать премьер-министра, его действия. В его личную жизнь СМИ «суются» более чем осторожно…

— Неправда. Вы плохо знаете наши СМИ. Что конкретно вас не устраивает? В чем вы хотите критиковать Путина?

— Дело не во мне. Просто я хорошо знаю, что есть оппозиция, которой не дают слова на ТВ. Вообще, есть люди, которых много чего не устраивает в нашей стране…

— Я таких людей не встречал, по крайней мере, в Петербурге.

— То есть Вы не считаете, что у нас не хватает свободы?

— Не считаю. У нас говорят все, что угодно и о ком угодно. У нас существуют мультперсонажи: и Обама, и Саркози, и Путин, и Медведев. Пожалуйста, если вас это интересует. Но я не вижу острых серьезных конструктивных претензий… Вообще, сейчас высказывать свое мнение на ТВ довольно сложно и, по сути, бессмысленно, потому что эфир неживой. И все, что нужно программе, допустим, на НТВ, — вырежут и сделают так, чтобы это было пошло, грязно, чтобы это шокировало обывателей. Я не представляю себе честного эфира, литературы и журналистики. Я перестал верить всем средствам массовой информации. И телевизор я не смотрю практически, кроме футбола, если нет возможности быть на стадионе. С какой стати я должен верить тем, кто вещает по телевизионному экрану? И даже новости дают мне общее представление, которому я тоже не верю. Я даже не знаю, от каких журналистов хотел бы слышать новости. Они читают по суфлеру, мало понимают, о чем идет разговор. Все передачи заказные, так или иначе… Средствам массовой информации я доверять перестал, и довольно серьезно.

— Но главным заказчиком продукции ТВ как раз является государство. По сути, то, о чем Вы говорите, это и есть проявления цензуры…

— Ну, очень хорошо… Вы хотите, чтобы я сейчас начал говорить о том, что «самое главное это вокзал, почта, телеграф» и т.д.?.. Я увлекаюсь только тем, что понимаю, и что не мешает другим людям. Это и обществу полезно. Я могу заниматься самосовершенствованием, познавая того или иного драматурга, философа, писателя, общаясь с интересными людьми. Это, мне кажется, наиболее правильный ход мыслей, который я для себя выбрал. Не делать плохого другим – вот самое главное! Быть примером и вожаком – не моя ипостась. Для меня главное, чтобы у меня совесть была чиста и я спокойно ложился спать, зная, что никому не причинил зла. Это очень важно, потому что сегодня обидеть человека довольно легко.

— Необязательно быть вожаком, можно просто интересоваться тем, что происходит в обществе, и иметь свою позицию, а это невозможно без СМИ…

— Я езжу чуть ли не каждый день на поезде, на «Сапсане», бываю в аэропорту. И везде вижу горы макулатуры с чудовищными заголовками: наконец-то эта вышла замуж, наконец-то у этой сделали грудь, наконец-то этот отрезал себе грудь, наконец-то разрешили марш геев, ура! Кого это может интересовать? Страничку спорта посмотреть, кто на каком месте – для этого СМИ мне нужны, а все остальное уму непостижимо, о чем пишут! Или эти фотографы, которые с деревьев снимают в больницах больных актеров. Вся информация только об убийствах, изнасилованиях, о наркомании. Ее настолько много, что люди начинают привыкать. Только одни разговоры и лозунги. Возьмите любую газету и прочтите название – волосы дыбом встанут. Поэтому Платон прав – не надо этого. Молчание – золото. Делай, что делаешь – и будь что будет.

— Но всякое ли молчание – золото? Например, Вы не считаете, что Путин как публичное лицо не должен ничего скрывать от общества, в том числе и свою личную жизнь?

— Ну, куда вы еще хотите залезть? Может, к нему в кровать? Не суйтесь туда, куда вам доступ запрещен. Это мое последнее интервью, когда я пускаю к себе домой человека! Больше я никогда никого никуда не пущу и интервью давать не буду. Тем более, по телефону!

— Лестно слышать. Одним словом, никаких претензий к власти по поводу каких-либо ее действий у Вас нет?

— Упаси Бог. Я счастливый человек. Никаких претензий, кроме как к себе, у меня быть не может ни к кому.

Я за небоскреб

— Вы принимаете активное участие в продвижении проекта «Охта-центр». Но есть люди, которые против строительства небоскреба, и их немало. По-вашему, они неправы?

— Нет, к их мнению я отношусь с огромным уважением. Каждый человек у нас в стране свободен. Вот Вы говорите, что у нас есть какая-то цензура. Но в чем она заключается? В том, что есть два мнения? Одни категорически «за», другие категорически «против». А третьим все равно. Я отношусь к тем людям, которые «за». И не вижу никакой крамолы в том, чтобы высказывать свое мнение. У нас так можно. От этого я не перестаю относиться к своим друзьям, которые говорят, что это чудовищно и ужасно, по-дружески. И они мне не говорят: «Вот, мы больше с Боярским разговаривать не будем». Хотя экстремалы существуют. Но я за разумный диалог.

— А как Вы относитесь к тому, чтобы власть пошла на компромисс и построила башню в другом месте?

— Вот это уже не мое дело, не мне это решать. Но я за то, чтобы в Петербурге был крупный центр, способный привлечь большое количество инвестиционных денег, которые можно будет потратить на реставрацию других помещений, которые разрушаются. И вообще привлечет внимание к нашему городу.

— И неважно, что он будет стоять на месте, где ведутся археологические раскопки и исследования остатков крепости Ниеншанц?

— Ну, вы же сказали, что можно построить в другом месте. Я за то, чтобы «Охта-центр» был. Если он будет на том месте, где выбрали, я буду рад, если его передвинут, значит, так тому и быть.

— Вы тоже будете рады?

— Да я буду рад. И не буду ходить как несогласный с плакатом. Это не мой способ выражения собственных чувств, мыслей и позиций.

— Ваша супруга всегда и во всем с Вами согласна по поводу общественно значимых вопросов?

— Мы практически на такие темы с ней не разговариваем. У нас есть внутрисемейные проблемы, которые мы решаем, в основном, мирно. Но бывают мелкие разногласия, например куда поехать: на юг или на север, в эту или ту школу отдать внучку. А спорить по поводу состояния страны – у нас на это нет ни времени, ни профессионализма. Мы оба учились в театральном институте и в этом кое-что понимаем. То, чего мы не знаем и не понимаем, мы туда не лезем, но с удовольствием слушаем передачи, где выступают профессора, ученые. Умные люди всегда привлекают внимание. И тут не может быть расхождения во мнениях, потому что преклонение перед человеческим гением всегда достойно.

Я играл и подлецов, и хамов, и убийц

— Среди Ваших ролей преобладают персонажи бесшабашные, радикальные, люди, для которых богатство – ничто, а честь и правда – всё. Есть ли между этим типажом «концептуального д’Артаньяна» – и Вами как человеком грань?

— Разница в том, что я играю их, не будучи сам таковым. Это моя профессия, которой я долгие годы учился, создать иллюзию того, кого я играю. Я не являюсь волком, который ест козлят, но мне нужно сыграть волка так, чтобы все поверили, что я ненавижу и козу, и козлят. Я не являюсь человеком, который может убить шпагой врага, потому что я вообще не способен на убийство. Но я нахожу возможности в системе Станиславского, которые мне дают право играть таких людей. Я играл и подлецов, и хамов, и убийц. Игра – это моя профессия. Но это два разных человека – я и мой персонаж… Ну, скажем, Кротова в фильме «Противостояние» играет артист, которого можно было возненавидеть за то, что он отрезал человеку голову, но ведь он никогда этого не делал! Сыграл потрясающе, так и нужно. Существуют отрицательные персонажи и положительные. Я склонен играть и тех и других, это расширяет палитру работы.

— Иными словами, в Вас нет ничего от д’Артаньяна?

— Нет. Я не бегаю со шпагой по квартире. Не скачу на коне на работу и с работы.

В театре остались одни мальки

— А Вам никогда не хотелось сыграть Гамлета или какого-нибудь другого шекспировского персонажа?

— Я думаю, что нет такого артиста, которому не хотелось сыграть Гамлета. Но не каждому везет вытащить этот лотерейный билет, потому что хотеть – право каждого артиста, а получить роль – чаще всего удача. Мне и так повезло. Я сыграл очень интересные роли классического репертуара, и винить Бога не стоит. Конечно, хотелось бы сыграть, но я не обеднел от того, что не сыграл Гамлета. Я смотрел многих актеров от Лоуренса Оливье до Высоцкого, от Жени Миронова до Ольбрыхского. У меня есть и свое представление об этом персонаже. Но хотя драматический театр позволяет играть не обязательно точный возраст, все-таки уже поздно, Гамлет проехал мимо.

— А король Лир?

— Думаю, в ближайшее время мне эту роль никто не предложит. Потому как фильм снят, а в театре на сегодня я не могу назвать того режиссера, который сможет поставить столь высокие страсти. Шекспировский уровень театрального действа исчезает. Театр стал упрощенным.

— Почему?

— Не знаю. Вероятно потому, что всю крупную рыбу выловили – я имею в виду артистов, — остались одни мальки, не способные на громадные чувства, которые владели Отелло, королем Лиром. Сегодня планка чувств поставлена очень низко. Нет таких писателей, как Толстой, Чехов, Гоголь. Нет таких артистов, как Симонов, Черкасов, Толубеев, Евстигнеев. Нет театральной школы. И вообще, я не представляю Лира в 3D формате! Для того, чтобы сыграть короля Лира, надо быть крупной личностью. У нас таких личностей сейчас нет, и перспектива, что они появятся, очень сомнительна. А делать классиков «технологичными» – неинтересно.

— Вы хотите сказать, что в последнее время культура стала более поверхностной и скучной, менее оригинальной?

— Возможно. Но другого не будет. То, что видел я, никогда никто не увидит, потому что театрально искусство не фиксируется. То, что видел мой отец: Станиславского, Юрьева, Раневскую – я их не знаю, разве что только по книгам, фрагментам из кинофильмов. В новых театрах я не вижу тех серьезных личностей, которые могли глубоко проникать в роли под руководством такого человека, как Товстоногов.

Такого больше нет и быть не может. Поэтому рассуждать на эту тему бессмысленно, так как нельзя объяснить человеку того, чего он не знает. Ну, как вам объяснить, что не было мобильных телефонов? Что люди писали только письма, а не смски. Это же очень сложно. Эпистолярное наследие никто из вас никогда не оставит, потому что уже никто не пишет письма, как правило, кроме жалоб. Занимаюсь ликбезом.

— Существует «предание» о том, что Вы увлекаетесь философией. Какие философы или направления философии Вам наиболее близки?

— Это легенда о том, что я увлекаюсь философией. Да, я люблю философскую литературу, но я в ней ничего не понимаю. Я не профессионал. Ею нужно заниматься с молодых ногтей. Но то, что пропущен целый пласт интересных силлогизмов и умозаключений, мне несколько мешает жить. Своим умом допилить до высоких, интеллектуальных и нравственных проблем мне не хватает сил, поэтому я обращаюсь к философской литературе, где отыскиваю достаточно много интересного для себя, что я собственным умом не постиг. Но, разумеется, прежде всего, надо знать Библию. Оттуда плясать куда угодно. То образование, которое получали наши предки, было настолько высоко, что до него не дотянуться. Поэтому хоть каким-то образом прикоснуться к тому, что они читали, хотелось бы. Когда читаешь Пушкина, у него ссылки на ту или иную эпоху, правителей, греческих богов, мифологию. Все это пропущено. Я не могу читать Толстого – я не знаю французского, что было в 19 веке для интеллигентного человека нормой. Мне трудно читать Бродского, потому что я плохо воспитан в плане поэзии. Мне приходится через переводчика все это воспринимать, через Казакова, Юрского. Пробелы в школьном и институтском воспитании я пытаюсь компенсировать тем, что читаю философскую литературу…

— Какие авторы Вам наиболее интересны?

— То, что мне наиболее понятно. Я люблю Толстого. Я считаю его серьезным философом – его дневники, «Круг чтения». Люблю философа и великолепного поэта Омара Хайяма. Я люблю Сенеку, Сократа. Мне сложно читать в подлиннике Платона и Аристотеля, но я очень люблю Зенона Элейского. Сложно добраться до сути их размышлений. Но кое-что мне понятно, вот устройство государства у Платона — он любопытно рассуждает, и меня это устраивает. То, что мне было непонятно, я пытался спросить у людей, которые были живы, но сейчас их нет, — у профессора Александра Михайловича Панченко, например, с которым я работал. Но среди моих близких друзей философов нет, поэтому я занимаюсь самообразованием, ликбезом, грубо говоря.

Стремление вперед — разрушительно

— «Государство» Платона в самом деле отражает Ваши представления об идеальном общественно-политическом устройстве?..

— Да, он очень консервативен был, считал, что государством должны управлять философы. Это совершенно несовременный взгляд, трудно сегодня представить себе философов в правительстве. Но, тем не менее, у него иерархическая лестница была любопытная. Самое главное, он считал, что ничего нового не нужно. Нужно выбрать из всех достижений человечества все самое необходимое и больше ничего. Так, чтобы человек был счастлив и свободен.

— И Вы считаете такой подход верным?

— Теперь да. Раньше мне хотелось новшеств, все новое и новое! Теперь я понял, что чем больше нового, тем больше выхолащивается душа. Трудно поспорить с современными учеными, они, конечно же, люди продвинутые и считают, что, кроме науки, ничего не существует. И они настолько убедительны, что я невольно попадаю под их влияние. Но когда я не рядом с ними, все равно прихожу к выводу, что стремление их вперед – разрушительно. Почему разрушительно?  Они не знают последствий того, что будет. Вот мобильный телефоны какие посылает нам волны? Что будет после того, как запустят коллайдер на полную мощность? Необузданная жажда знаний дает им право не думать о последствиях. Начиная с изобретения бомбы, этого примера достаточно, чтобы понять: что бы люди ни изобретали принципиально нового – это все, в конечном счете, во вред. Я хотел бы задать Жоресу Алфёрову, умнейшему человеку и гордости нашей страны, вопрос: «А насколько это безопасно для человечества?» Изобретение телефонов вызывает огромное уважение, потому что можно вызвать скорую помощь, поговорить с человеком в Америке. Но это лишило меня возможности ходить к другу, лишний раз навестить мать, чаще бывать с детьми. Телефон заменяет возможность чувственного общения. У тебя все нормально? Все нормально. Ну, привет, пришли смску. Это обедняет человеческие отношения, которые являются сутью жизни. Сократ говорил, что самое прекрасное на свете – разговор. Но не по телефону, судя по всему… Вот поэтому я и пригласил Вас, чтобы поговорить лично, глядя в глаза друг другу.