Чудесная Диляра Тасбулатова, которую мой замечательный друг и наставник Роман Южаков назвал живой русской литературой считает, что Анастасия Рыбка — феномен и пишет лапидарно, как Франц Кафка. Я думаю, что Рыбка — это литературный феномен. Она возвращает русскому языку способность нормально и спокойно говорить о сексе, как в других развитых европейских языках — без лицемерия, обязательных эвфемизмов, но и без обязательной сальной порнографии. Этим она и запомнится. В наше время #MeToo Momentum — это триумф гламурных стерв, элитных давалок, без согласия которых коллективному Вайнштейну пришлось бы онанировать в одиночестве.
Это и поражение тех порядочных миллионов женщин, отказавшихся от карьеры в голливудах, неолиберальной политике и в мире больших корпораций из-за царившего там харассмента и содома. Непонятно только, почему феминистки так враждебны к Рыбке? Она — символ их достижений и побед. Хотя, как и все неолиберальные достижения – они не «прокапают» вниз и остаются уделом недосягаемого 1% спесивых элит и предметом вечной борьбы глобальных НГО.
Предисловие 2018 года
Я получил огромное количество отзывов на свои материалы «Вернём жидам Малороссию» и «Вернём жидов Малороссии». Самым интересным вопросом был — как слово «жид» можно «отбелить», как отобрать его у антисемитов (и их профессиональных антиподов) и вернуть в пристойный обиход? Слово само возвращается, и не стоит мешать естественному процессу. Язык живёт своей жизнью, и у нас на глазах триумфально возвращается в обиход слово «стерва», которое в устах женоненавистников аналогично «жиду» в лексиконе антисемитов.
Я предполагал, что слово «жид», криминализированное и объявленное вне закона во время сталинской кампании борьбы с антисемитизмом, возвращается в украинский язык. Нет особого смысла сопротивляться этому естественному феномену. В русском языке происходит аналогичный процесс, только медленней. Я вовсе не предлагал внедрять слово «жид», тем более разворачивать кампанию по его внедрению. Лучше не мешать жизни делать своё. То, что слова, понятия и обычаи, бывшие неприличными в одной эпохе, становятся приемлемыми в другой — обычное дело. Пример тому — триумфальная гламуризация русского слова «стерва».
Почему стерва?
Замечательный критик современного искусства Ника Д. сказала мне: «Стерва… Я не знаю, что это, и мне не нравится это слово, но я, вероятно, стерва». «Знают ли те, кто называет себя стервами, исконное значение этого слова?» — восклицал некий строгий ревнитель чистоты русского языка. Знают, вероятно. Однокоренные слова — «стервец» и «стервятник» хорошо понятны любому русскому. Да и найти в интернете этимологию слова совсем нетрудно — «стерво» по-старославянски означает падаль. Чего же гордиться тому, что ты падаль, падла? Ещё есть в ходу сочное украинское словечко «падлюка».
Как раз наличие такого синонимического ряда не может не вызвать подозрения. Лингвистам хорошо известно, что два слова с совершенно одинаковым значением могут жить в языке лишь в том случае, если понятие редкое и слова малоупотребительные. Например, бегемот и гиппопотам. Ещё — Абиссиния и Эфиопия. Когда же частота употребления таких синонимических пар растёт, то одно слово неминуемо вытесняет другое, либо употребляется для обозначения чего-то другого.
Я возьму примеры из близкого мне русско-еврейского дискурса, где новомодные гебраизмы вытесняют привычные русские слова: «бейт-кнессет» — привычную синагогу, ивритская «кипа» — издавна привычную ермолку (слово, кстати, в идише тюркского происхождения), а само слово «иврит» — привычный русский «древнееврейский язык».
Эфиопия давно вытеснила Абиссинию, а вот словоупотребление пары идеологических конструктов «Израиль — Палестина» вызывает ожесточённые споры, и никто уже не чувствует, что в прошлом поколении это были абсолютные синонимы, а сионистов в России называли палестинофилами.
«Стерва» и «падла» — слова с совершенно аналогичной семантикой (оба от «падали»). Вряд ли кто-то возьмётся утверждать, что они редкие и малоупотребительные. А если они издавна существуют в языке — значит, выражают какие-то разные вещи. Издавна существует и слово мужского рода — «стервец», которое означает примерно то же, хотя и немного отличается по значению от своего женского рода.
Трудно, да и не нужно спорить со словарями. «Стерва» действительно происходит от «стерво», но, в отличие от «падлы», никогда не означала падаль. Скажем, слово «курва» происходит от безобидной куры, но тоже никогда не означало курицы. Очевидно, семантический ряд здесь совсем иной:
стерва->стерво (падаль)->мёртвая->нежить->нелюдь->ведьма
Ведьма в русском фольклоре — нелюдь, неживая, нежить, мёртвая, жительница мира мёртвых, не способная узреть живого. Она лишь нюхом чует русский дух. Из всех духов лишь один Вий, шаман царства мёртвых, был способен видеть. Однако следов этого персонажа в фольклоре не обнаружено, и, скорей всего, Гоголь его придумал. Ведьма же — персонаж известный — живёт в гробу, в тесной избушке на курьих ножках, которые к курице тоже имеют отношение весьма отдалённое. Обо всём этом хорошо сказано у Владимира Проппа, в «Исторических корнях волшебной сказки». Там есть и о том, как добродетели одной эпохи рассматривались как пороки в другой.
Стерва — это эвфемизм, то есть слово (или выражение), которым заменяют более грубые или запретные, табуированные определения. По древним поверьям, которые подсознательно живут в народе, назвать по имени, по названию — значит накликать беду. Потому, например, запрещено поминать чёрта, нельзя лешакаться, то есть браниться лешим. Охотники избегали называть по имени медведя, потому в германских языках древнее индоевропейское (у)рус сменилось на Beer (бурый), а в русском и «бурого» табуировали, заменив на медведя (ведающего мёдом). Охотники и дальше продолжают табу, не зовут медведя медведем, а используют эвфемизмы: мишка, косолапый, потапыч, хозяин и т. д.
Аналогичная семантическая матрица в украинском языке заполняется словом падлюка (от «падаль») — по сути, та же ведьма. В подвергшемуся сильному славянскому влиянию языке европейских евреев идише — нэвэйла (от древнееврейского невэл — падаль) значит тоже самое, что русское стерва.
В английском языке bitch (буквально сука) — это эвфемизм той же ведьмы witch. Английская брань, табуированная лексика и эвфемизмы часто строятся на поиске рифмы и подмене одного звука другим, уж не говоря о подмене значений, известных только своим, «посвящённым». В английском сленге деньги становятся пчёлами (money — bees and honey, а затем отбрасывается рифмованная часть); голова — буханкой (head — loaf of bread), а еврей, например — четвёркой.
Сама «стервозность» теряет негативное значение в мире, где стервятники сегодня гордо именуются работодателями, творцами работы — job creators.
Тут история длинней, но интересно её рассказать. Еврей по-английски рифмуется с двойкой (джу — ту, Jew — four by two — четыре на два). В британской армии была команда чистить ружья «four-by-two, a rifle pull-through». Рull-through (буквально, протягивать) — это ёжик для чистки ружья, а к нему прилагалась тряпочка размером четыре на два дюйма. Очень похоже на то, как мы в пионерском лагере называли утреннюю зарядку «заправляй» от слов на мелодию утреннего горна «вставай — вставай, кровати заправляй!» Так что рифмованная замена ведьмы на суку (бич — вич) — далеко не самая загадочная. Хотя само по себе бранное словоупотребление «сука» в индоевропейских языках, в том числе в русском, уходит корнями глубоко в семантику древних проклятий, кощунств и магических формул.
Подобно русской «стерве», в современном американском языке «ведьма», по сути, является таким же непотребным женоненавистническим прозвищем женщины, как ниггер для афроамериканца, фэгот (аналог русского пида(о)р) для гомосексуала или кайк (аналог русского жида) для еврея. Во время предвыборной кампании 2008 года республиканский кандидат Джон Маккейн заявил на митинге: “Let’s get the witch!” — «Давайте поймаем ведьму!» Речь шла о Хиллари Клинтон, которая тогда боролась с Бараком Обамой на предварительных выборах за номинацию кандидата в президенты.
Аудитория Маккейна прекрасно поняла американскую идиому «давайте поймаем (и убьём) ведьму», взывавшую к тем временам, когда пуритане истово вели охоту на ведьм, искореняли народные верования, обычаи и знахарство, которые терпела даже католическая церковь, имевшая свою многовековую и кровавую историю охоты на ведьм. Очень это похоже на то, что творит современный «Талибан» и другие мусульманские фундаменталисты, яростно искореняющие суфистские и другие верования и обычаи мусульманского населения везде, где им удаётся захватить власть.
«Ведьма» возвращается потому, что другим последствием наступления «нового бравого мира» неолиберализма стала демаскулинизация, что-то вроде обезмужчинивания общества.
Однако вернёмся к триумфальной гламуризации стервы. «СМИ могут и насилие сделать гламуром, — считает Елена Вяткина, автор текста «Стерва как стиль». — Сегодня стервой быть выгодно: есть мужчины, которым нравится, чтобы их “покусывали”. Со стервами нескучно, конечно, если они умные и красивые, вернее сексуальные. Стерва априори злючка, а зло соединенное с умом сильно и эффективно, если даже не сказать, успешно. Итак, напор, успех, самоуверенность, оттенки игры с риском. Чем не гламур? Очень привлекательный образ, тем более для некоторых мужчин, любящих перчик в бытии, и лёгкие укольчики интриги…».
В русский язык возвращается положительное значение для «ведьмы» тоже. Ведьма происходит от глагола «ведать», а «яга» — предполагают, что от санскритского слова, однокоренного слову йога, что тоже означает «знание». Русские православные люди гоняли, демонизировали и жгли их на кострах так же, как и на Западе. Положительная ведьма вернулась в русский язык и через литературу (от «Мастера и Маргариты» Михаила Булгакова и «Понедельник начинается в субботу» братьев Стругацких до «Альтиста Данилова» Владимира Орлова и огромного потока современной фэнтези).
Возвращалась ведьма и через влияние «Запада», где викканство — ньюэйджевское учение, сконструированное из преданий о ведовстве, сегодня — официально признанная религия. Во время войны в Ираке я случайно узнал, что виккане добились, чтобы их символ — пятиконечную звезду — Пентагон включил в официальные религиозные символы, которые высекают на могилах павших.
Сама «стервозность» тоже теряет негативное значение в мире, где стервятники сегодня гордо именуются работодателями, творцами работы — job creators. «Креаторами» больше не движет жажда барыша и нездоровый азарт, хроническая допаминозависимость от азартной игры в большие деньги. Неолиберальный капиталистический реализм представляет их так, словно они спят и видят, как бы накормить, одеть и обеспечить работой народ, а вовсе «не корысти ради, а токмо во исполнение воли пославшей мя жены».
Да и «корысть — это хорошо». Эта фраза из голливудского фильма стала девизом целого поколения финансистов-стервятников, о чём подробней — в моём материале «Смерть бога — свободного рынка». Собственно, быть «стервятником» теперь уже стало настолько престижно, что представитель этой профессии — венчурный капиталист и менеджер хедж-фонда, которого даже его товарищи по партии не стеснялись назвать «капиталистом стервятников» — спокойно баллотировался на пост президента США (и проиграл с небольшим отрывом всего в два процента). Об этом я писал в материале «Репортаж с пира стервятников». Так чему же удивляться, что «стерва» — тоже гламур, и некоторые женщины, не обинуясь, называют себя так.
В России демаскулинизация начиналась ещё при советской власти, когда женщины освободились от пут старого уклада жизни, получили возможность самим зарабатывать себе на пропитание, однако их, выманив из дому, бросили на «мужские» работы.
Однако дело не только в этом. «Ведьма» возвращается потому, что другим последствием наступления «нового бравого мира» неолиберализма стала демаскулинизация, что-то вроде обезмужчинивания общества.
В России демаскулинизация начиналась ещё при советской власти, когда женщины освободились от пут старого уклада жизни, получили возможность самим зарабатывать себе на пропитание, однако их, выманив из дому, бросили на «мужские» работы. И всё же открывшиеся для женщин возможности обучения и трудоустройства, а ещё страшные мужские потери в Великой Отечественной войне, мужской алкоголизм и другие социальные проблемы продвинули женщин в различные сферы жизни и обусловили равенство в зарплате. В конце концов, российское общество пришло к тому, что женщина больше не была экономически зависимой от мужчины и могла вести отдельное хозяйство. Отмирали и традиционные «мужские занятия».
Западное общество пришло к демаскулинизации иным путём, через тяжёлую борьбу за женское равноправие. Большой бизнес быстро сообразил, что семья, где двое работают, больше потребляет и тратит больше денег, а потому — лучше движет экономику. Последние 30 лет маркетологов у руля капиталистической экономики сменили финансисты, которым больше не нужны не только рабочие, но и потребители, а деньги они делают из денег без производства дополнительной стоимости. Они постепенно перевели производственные «мужские» работы из развитых стран в развивающиеся страны, где снижение стоимости рабочей силы позволяло извлечь куда больший барыш.
Российское общество пришло к тому, что женщина больше не была экономически зависимой от мужчины и могла вести отдельное хозяйство. Отмирали и традиционные «мужские занятия».
В России тоже исчезло множество «мужских» профессий. Зависимость российской экономики от нефтяных ресурсов ещё больше подавляет местное производство. Повсеместно мужчины, особенно относящиеся к этническому большинству, приняли на себя основной удар нового мирового порядка — неолиберального глобализма.
Феминизм, как и другие общественные движения — гендерные, религиозные и национальные, без борьбы за социальную справедливость, является лишь одной из идентификационных политик — проверенным оружием классовой войны в руках 1% элиты против всех остальных.
Проблемы одних угнетённых неолиберализм решает не за счёт тех, кто имеет больше, а за счёт других бедных и угнетённых. Статистики утверждают, что в последние годы рост расового, гендерного, этнического и религиозного равенства сопровождается стремительным ростом общественного неравенства и социальной несправедливости. Правила игры перестали быть честными. Когда одни получают поблажки за счёт других, то больше всего поблажек получают те, кто сидит наверху пирамиды. Однако эти явления — тема для отдельного разговора, и стоит лишь отметить, что возвращение в обиход «стервы» лишь отражает куда более глобальные социальные феномены тяжёлых времён, которые мы переживаем.
Автор выражает благодарность Льву Сигалу (США), натолкнувшему на идею.
