Материализм и атеизм для Пеги - образ "современного мира"

Отец Павел КАРТАШЁВ (протоиерей, настоятель Преображенской церкви села Большие Вяземы). Шарль Пеги о литературе, философии, христианстве. Продолжение.

3.3. Шарль Пеги о смысле и задачах науки о литературе и литературной критики (Ч.2)

Шарль Пеги в своем посмертно опубликованном произведении, озаглавленном по начальным словам: «Это сказал один поэт», отзывался о классификации наук Огюста Конта как о самой деспотичной, господствовавшей в своей области со времени её появления в 30‑40‑е годы XIX века в течение всего столетия и «подавлявшей», по его выражению, все прочие варианты классификации и систематизации научно‑философских представлений о мире.

«Дух позитивной философии», по Конту, состоит в замене изучения фундаментальных оснований явлений и их конечных целей исследованием законов, по которым они развиваются, или, по другой более простой формулировке, — в замене слова «почему» словом «как».

Линейная классификация наук Конта предлагает, исходя из принципа снижающейся универсальности и возрастающей сложности, следующую цепочку: на первое место ставится самая общая, универсальная, по Конту, наука — математика, затем — астрономия, физика, химия, физиология и, как венец всех наук и замещение спекулятивных религиозно‑философских рассуждений положительным знанием — социология, самая прагматичная и в то же время самая сложная наука, создающая общие идеи, которые должны помочь человечеству избавиться от революций, кризисов и войн.

Секретарство у Сен‑Симона не прошло для основоположника социологии даром. Философия Конта представляет собой своеобразное духовное учение, она есть «очередная метафизика», как сказал бы Пеги — он развивал эти мысли о множестве разнообразных метафизик в истории в эссе «Бар Кошеба» — она оказала магическое влияние на формирование другого «духа», или «призрака», начинавшего приблизительно в те же годы бродить по Европе.

Позитивизм, материализм, атеизм и прочие явления этого порядка сливались в сознании Пеги, как мы писали выше, в один образ «современного мира».

«Замечательно, — восклицает Пеги, — что невежды тянутся к математике как к самой… учёной науке». По мнению Пеги, Брюнетьер, физиолог в словесности, изучавший литературу сквозь призму «ботаники, анатомии и растительной физиологии», что не всегда, как считает Пеги, приносило убедительные результаты, был ближе, «соседственнее, в определённом смысле, литературе как живому, органичному и таинственному процессу», чем материалист, позитивист, коллекционер бесконечных фактов.

Пеги видит в словесности таинственное явление духовной жизни и призывает как через отрицания и критику, так и посредством положительных примеров относиться к ней, то есть изучать, комментировать и оценивать её, с тем вниманием, тактом и бескорыстной любовью, какие должны существовать между людьми [4].

Комментаторы творчества Пеги отмечают [5], что его взгляды на литературную критику и науку о литературе совпадали с мнением ряда учёных и журналистов, которые в те же годы выступали против реформ в образовании, предпринятых Парижским университетом. В Париже тех лет читали лекции и выпускали книги в защиту классических языков и творческой самостоятельности учащихся Пьер Лассер и Пьер Легэ, печатали статьи Альфред де Тард и Анри Масси. Последние, подписывавшие свои тексты псевдонимом Агафон, оказали, как полагает Р. Бюрак, влияние на формирование антиреформистских убеждений Пеги, вернее на их уточнение.

Агафон утверждал, что реформы касаются «будущего нашего народа, его отличительных качеств». Самое страшное, по словам Агафона, заключается в том, что весь труд студента‑филолога сводится к историографической, скрупулёзной фактонакопительной работе в ущерб личному раздумью и сопереживанию, которые взяты на подозрение.

Историография стала наукой привилегированной, она поглотила ведение литературы, а также философию, когда та не скрывается под маской психофизиологии, и социологию, но последние сводятся к пересказу доктрин и систем. В Сорбонне поговаривают, сообщает Агафон, что философия отжила свой век, и всякое творческое философствование трактуется изначально как ненужное и опасное.

Словесность, воспитательница вкуса и умения рассуждать, трансформировалась в источник сведений по истории литературы. Осмысление словесности, трудолюбивое научение слышать в книге авторское послание людям, деградировало до уровня критики текстов, составления библиографий, сравнительного анализа изданий, вариантов, влияний. Исключается всякое намерение оценить произведение как живущее сегодня и влияющее на жизнь спустя десятилетия или века по своём появлении; допускается лишь возвращение вспять и рассмотрение его (впрочем, достаточно иллюзорное, как думают критики) в той среде, что дала ему рождение.

Гюстав Лансон, один из главных либеральных преобразователей в изучении словесности, заявлял, что работа научного характера требует использования различных документов и сопутствующих материалов, благодаря которым уясняется «истинное лицо и историческое значение книги», в результате чего книга «отделяется от нас, от нашей внутренней жизни, куда её часто ввергает простое чтение». «Не подобает, — пишет Лансон, — чувствовать там, где должно знать, нельзя думать, что знаешь, когда всего только чувствуешь» [6]. Поэтому выражение «читать книгу» после Лансона приобретает, как иронизирует Агафон, достаточно неожиданный смысл.

Агафон и вместе с ним, безусловно, Пеги, считали, что чтение книги требует усилия проникновения в её идею, оценку её смыслового содержания с непременным желанием извлечь из этого понимания пользу, нечто «прибавить к внутренней жизни, какие‑нибудь новые размышления», которые послужат отправной точкой для глубоко личной работы ума и сердца.

Произведение литературы, по убеждению Пеги и его единомышленников, наполнено, если его согласны читать просто так, живым содержанием, актуальным, не сданным в архив, не дробящимся на «карточки». Читать «просто», не вокруг текста, а сам текст означает, согласно Пеги, ставить тексту единственно важные вопросы — зачем, в чем смысл?

Такие вопросы не уводят от жизни, выражением которой является книга, в бесконечность мёртвых подробностей, но вызывая сострадание, сопереживание, согласие, пробуждают в душе жалость и любовь, которая не надмевает, как эрудиция, но, согласно апостолу Павлу [7], назидает, то есть прибавляет нечто к внутренней жизни.

Пеги и здесь, в мыслях о значении словесности, как и в оценке творчества Корнеля, оказывается верным своей способности созерцать «восхождение», возрастание явлений культуры и событий жизни от низших к высшим: в его понимании наука и критика должны подняться над собой, стать подножием целостного мировоззрения, ступенью к обретению смысла жизни.

Примечания:

4. Нам следует «услышать завет Пеги, воспринять жизненно важный для нашей цивилизации урок», — пишет мадмуазель Моранж в статье‑речи «Искусство чтения классиков», опубликованной в Тетрадях Общества друзей Пеги «Дневник Пеги 1966». Пеги учит живой, несхоластичной культуре, той, которая реально проникает в душу и приближает зрелость ума — такая культура «требует чтения человека человеком», сотрудничества читателя и автора. Моранж напоминает, что Пеги советовал устранять всё, что встает между читающим произведение и самим текстом. Провокационно и вызывающе он подчёркивал, как передает Моранж, что «память» не должна вмешиваться в восприятие, и особенно чувство предвзятого восхищения. Он считал, что «Сида» лучше всех понимает тот, «кто понимает его непосредственно, буквально… и прежде всего тот, кто не знает истории французского театра». Пеги, в оценке Моранж, является замечательным читателем, находившим в литературном произведении «драгоценную пищу для внутреннего роста». Morange. L’art de lire les auteurs classiques. Discours // Carnet Peguy. Cahiers de l’Amitie Charles Peguy. P., 1969. P. 6‑8.

5. Peguy Ch. (Euvres en prose completes. P., 1992. Т. III. P. 1559‑1561.

6. Цит. по: Peguy Ch. OEuvres en prose completes. P., 1992. T. III. P. 1560.

7. Ср.: «… мы все имеем знание. Но знание надмевает, а любовь назидает. Кто думает, что он знает что‑нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать; но кто любит Бога, тому дано знание от Него» (1 Кор. 8, 1‑3).

Продолжение следует.

Предыдущие главы:

Ч. 1. Шарль Пеги не умещается в какие-либо определения и рамки

Ч. 2. Шарль Пеги: революция — это всеобщее Откровение

Ч. 3. Шарль Пеги: в прогрессе живёт идея сберегательной кассы, капитализации

Ч.4. Шарль Пеги: плоть соединяет мир и Творца

Ч.5. Шарль Пеги: в «современном мире» господствует всесмешение

Ч.6. Шарль Пеги о де Виньи — оценка аристократа потомком виноградарей

Ч.7. Пеги отстаивает не честь ради чести, но смысл

Ч.8. Шарль Пеги: «Ужасает не постоянное противостояние добра и зла, беда заключается в их взаимопроникновении»

Ч.9. Шарль Пеги: романтизм не реализует себя в действии

Ч.10. Шарль Пеги: целое больше суммы наличных частей