— Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал, с чем мы имеем дело. Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли к дремлющему дракону дети и щёлкнули его по носу…
— А он проснулся и огнём на вас дохнул.
…Она ненавидела государство, пропитанное кровью и ложью, расползающееся багровой раковой опухолью на нежно-голубом теле Земли.
…Она ненавидела инквизицию, ненавидела Куклуксклан. Ненавидела генерала Галиффе.
…Дважды она попадала в милицию, и эти люди в грязно-голубых рубашках, с тупыми самодовольными мордами навсегда перешли в стан её врагов. Это они стреляли в Линкольна, жгли Коперника, вешали Пестеля.
Владимир Сорокин «Тридцатая любовь Марины»
Как-то в 90-х, когда по телевизору не первый час шла церемония награждения премией «Ника», кто-то из домашних сказал: «Это тусовка для своих». Действительно! Ведь если «Оскар» — это прежде всего большая политика, то локальные премии 90-х могли видеться исключительно замкнутыми, функционирующими по своим внутренним законам и интересными абсолютному меньшинству посвящённых. Даже появление потомственного конъюнктурщика – усатого боярина Михалкова – не спасало ситуацию. Слово «тусовка», которое на тот момент будто бы одолжили из рейверского словаря, как нельзя лучше подходило для описания ситуации. Иного и быть не могло, ведь политически окрашенный лексикон плохо вписывался в картину 90-х: слово «коммьюнити» было попросту не в ходу, а слово «сообщество» навевало смутные ассоциации с дореволюционными тайными сборищами и подковёрными играми.
Митинг 6-го мая – это, безусловно, тусовка для своих. Любопытно, при этом, что такой тусовкой стала не организационная братия, а сами митингующие. Пока креаклы (sic! — сложно удержаться от оппозиционного новояза – «креакл», сокращение от модного определения «креативный класс») подставляли заморскому солнцу свои белые, изголодавшиеся по теплу тела, на Болотную потянулся интеллигентский авангард. Тот самый, что сегодня всё чаще отбрасывается на задворки общества – подальше в замкадье, чтобы не мешать ни среднему, ни креативному классу и в то же время не тревожить ни экономический, ни культурный истеблишмент. Это, например, вузовские преподаватели, которым недавно понизили (!!!) зарплату, пожилые пары с диссидентским прошлым и плакатами про тридцать седьмой, когорта московских поэтов, левая молодёжь и представители малых гражданских инициатив. Всё это скупо разбавляли друзья и соратники «узников Болотной» и мелкие политические движения, потрясающие парой-тройкой цветных флагов.
Казалось, что в толпе присутствуют исключительно те, кто образцово-показательному пространству новой московской урбанистики – сиропному Парку Горького — даже при тёплой погоде предпочитает собственную квартиру. С одной стороны, коммуникация в толпе была лёгкой и естественной: от участников не требовалось никакого усилия по преодолению оков собственной субъективности, они привыкли ежедневно общаться и сообщаться друг с другом. С другой стороны, из некогда кипящего котла Болотная в одночасье превратилась в огромную кухню, где нет ни котла, ни ингредиентов для солянки. И в этом угадываются две, связанные между собой, проблемы.
Во-первых, последствия ситуации, когда арьергард отсутствует или, пуще того, сам инициирует раннее отступление, хорошо известны. И дело даже не в неизбежности военного поражения, а в упадочных настроениях тех, кто остался. «Россия будет свободной!» — кричат со сцены. «Но не на нашем веку!» — раздаётся из толпы. Разочарование, замешанное со смутными надеждами на далёкое будущее, всегда граничит с унынием. Это даже не довлатовщина, это эдакий Ромен Гари российского разлива. Он не выстрелит себе в рот только потому, что за многие годы привык переживать как собственную инаковость, так и повсеместный кафкианский абсурд. В таком состоянии невозможно не только биться — трудно говорить. Думается, именно это послужило поводом к отчаянному жесту господина Кашина – пению, которое впоследствии было подвергнуто публичному осмеянию. Хотя, право слово, кто из присутствующих в своей жизни не пел или не слушал «Всё идёт по плану»? Во дворах, в подъездах, в электричках, на дачных завалинках, в подземных переходах, в ДК Горбунова, на Триумфальной площади. Жаль, конечно, что одно из лучших ранних произведений покойного Летова – «Я всегда буду против!» — в силу объективных причин не могло стать гимном Болотной. Дело все в том, что Кашин пел «По плану», словно сам Летов, с серьёзным лицом, что и превратило его выступление в драматичный фарс (хотя мог бы получиться карнавал). Только вот, как известно, Летова, кроме его музыкальных экспериментов, интересовали всего две вещи – Бог и «деклассированные элементы». Он и Кашин – антагонисты хотя бы на уровне эстетики, и любое, не подвергнутое изначальному сомнению и иронии соприкосновение между ними оборачивается грубостью и глупостью, что и бросается в глаза рафинированной публике.
Во-вторых, тусовка для своих, как и в случае с локальными кинопремиями перестроечных времён, указывает на тотальное отсутствие политического процесса. Плюрализм взглядов, позиций, уровней ангажированности и социальной принадлежности, под знаком которого прошла Болотная №1, создавал уникальные условия для общественного диалога. Это был исторический момент, когда формировалась незримая платформа, гайд-парк имени Шемякина, где номине единства правящей партии был противопоставлен феномен единства непохожих. Обмен, баланс интересов, дискуссия – признаки здорового политического процесса – исчезали медленно, но верно, и в итоге выродились вконец. Политическое – это всегда нахождение между, это край. Как писал Жак Рансьер в «На краю политического», фиксируя именно конец этого самого политического в европейской цивилизации, политика начинается с различия, с разрыва, то есть с разделения, интенция к преодолению которого определяет и скрепляет общность множественного. Пожалуй, именно поэтому сегодня в кухонном споре о Хайдеггере и, тем более, в любой ветке бурных он-лайн комментариев обнаруживается куда больше политического, чем на площадях.
Так, можно заключить, что майская Болотная показала не столько несостоятельность политического протеста, сколько отсутствие и протеста, и политического. Для того, чтобы последнее появилось и проявилось, необходимо движение, в том числе за условные границы собственной кухни.
В романе Сорокина «Тридцатая любовь Марины» есть любопытный момент. Однажды Марина, не гнушавшаяся ухаживаний своего поклонника от советской власти, разжилась сырокопчёной колбасой и всяческими консервами. Разумеется, в цековском магазине и по спецталону. Вместо того чтобы единолично употребить редкую снедь, она преподнесла её в качестве подарка дружественным диссидентам. В их общество её когда-то привела ненависть к советской власти, а также волнительные сны то ли о Боге, то ли о Солженицыне. Однако пребывание с диссидентами навевало на неё дикую скуку: однообразие, царившие на кухне, могли развеять только съестные подачки. Собственно, вместо политики героиня натыкалась исключительно на мечты о политике. Потому что помыслить себя как существо политическое означает изменение, прирост. Неспроста в конце романа Марина – словно наиболее слабый прото-креакл — разочарованная в нудной и бесчувственной антисоветчине, находит смысл в выработке деталей, в норме, растворяется в буднях заводской рабочей, а её мысли превращаются в бесконечный поток канцелярита.
Итог романа как бы подводит к тому, что движение – языковое, мыслительное, телесное и проч. – должно, не меняя вектор, менять траекторию. Если уж приют митингующих – на кухне, то кухню стоит использовать для готовки. А борьбу с администрацией Президента, судейской пристрастностью и произволом православных активистов хорошо бы начать с искоренения скуки и тоски, уныния и упадничества. Оппозиционное суждение может стать по-настоящему увлекательным, пока его не превратили, словно песню Летова, в откровенную пошлятину. Возможно, стоит даже пренебречь изрядной долей серьёзности, сопутствующей уже сложившейся за полтора года традиции оппозиционного дискурса, по другую сторону от которой – беспощадный эпистолярный троллинг. Водораздел, позицию на границе, позицию «между» этими двумя установками, совмещающую отказ от патетики с изяществом, вероятно, удастся найти и обозначить в самой живой и непокорной материи – художественной. Государственному заказу на псевдопатриотичный реализм Глазунова и Сафронова легче лёгкого противопоставить, скажем, комиксы. Наверное, если вы всё-таки по-настоящему против, то в вас неизбежно присутствует что-то от “Pussy Riot”. Так что лучше не забывать, что «умное лицо — это ещё не признак ума», а серьёзное выражение – не признак серьёзных намерений. И что «все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица».
