Рассуждения об освобождении с самого начала были одной из главных составляющих духа капитализма. С самого начала предложенная капитализмом форма освобождения обретала смысл в основном в связи с противопоставлением «традиционных обществ», которые определялись как общества угнетения, «современным обществам», которые только и могли обеспечить самореализацию индивида.
Новое время — эпоха модерна — немыслимо без этого определявшегося идеологией противопоставления. Но со временем дух капитализма был вынужден предложить и иную перспективу освобождения, которая вбирала в себя критику, разоблачавшую капиталистическое угнетение, то есть неисполнение данных капиталистическим строем обещаний освобождения.
В этом отношении дух капитализма — во втором своём выражении, а также в тех формах, которые он принимает в наши дни, — развивается по двум различным направлениям. Мишенью первого по-прежнему является некий «традиционализм», который, как считается, грозит своим возвращением современным западным обществам и разоблачается как актуальная реальность в странах третьего мира.
Капитализм привлекает к себе людей, осознавших своё прежнее угнетение, предлагая им определённую форму освобождения, которая в действительности прикрывает новые типы угнетения.
Второе, отвечая, по меньшей мере, имплицитно, на критику в адрес капиталистического угнетения, заключает в себе некую возможность, которая представляется освободительной по отношению к предшествующим свершениям капитализма.
Во второй половине ХХ века дух капитализма выставляет себя и как способ достижения индивидуальной самореализации через вовлечённость в капитализм, и как путь освобождения по отношению к самому капитализму, ко всему, что было угнетательского в его предыдущих формах.
Таким образом, динамика духа капитализма зиждется, по всей видимости, на «циклах включения», с которыми мы уже встречались, разбирая вопрос о справедливости. Мы можем приложить эту формулу и к освобождению, то есть к тому, что придаёт вовлечённости в капиталистический процесс «возбуждающий» характер: капитализм привлекает к себе людей, осознавших своё прежнее угнетение, предлагая им определённую форму освобождения, которая в действительности прикрывает новые типы угнетения.
Лживый характер обещанного капитализмом освобождения может быть обнаружен и в плане рынка благ.
Можно сказать, что капитализм при помощи новых форм контроля «включает в себя» добровольно уступлённую автономию; но эти новые формы угнетения мало-помалу обнаруживаются и в свою очередь становятся мишенью критики, в результате чего капитализму приходится видоизменять формы функционирования, чтобы предложить заново сформулированный под воздействием критики путь освобождения. Однако достигнутое таким образом «освобождение» в свою очередь обнаруживает новые механизмы угнетения, позволяющие, в рамках капитализма, снова взять под контроль процессы накопления.
Таким образом, циклы включения складываются из периодов освобождения через капитализм, за которыми следуют периоды освобождения от капитализма. Ниже мы подробно анализируем эту динамику, взяв за отправную точку момент образования того, что мы называем первичным духом капитализма.
Освобождение, предложенное первичным духом капитализма
В отношении обществ, определённых во второй половине XIX века как «традиционные», капитализм выступает в роли освободителя — то есть как строй, благоприятствующий исполнению обещаний личностной автономии и самореализации, признанных эпохой Просвещения в качестве фундаментальных этических потребностей. Речь идёт об освобождении в двух отношениях, проистекающих из признания первичности рынка: выбора своего социального статуса (профессии, места и образа жизни, отношения с другими людьми и так далее) и находящихся в обладании или потребляемых благ и услуг.
То, что индивид считает своими собственными желаниями, что, как ему кажется, восходит к его собственной воле, на деле является, чего сам он не сознает, порождением особой манипуляции, посредством которой производители благ закабаляют его воображение.
Конечно, одним из самых притягательных моментов первичного капитализма было расширение формальных возможностей выбора типа социальной принадлежности, который теперь определялся в связи с местом жительства и профессией, вместо того чтобы, как раньше, привязываться от рождения к определённому месту и сословию.
Учитывая значимость института семьи в традиционных обществах, можно сказать, что эта форма освобождения представляла собой прежде всего освобождение от бремени домашних связей. Она находит своё выражение в оппозиции между «статусом» и «договором».
В отличие от тех обществ, где индивиды привязаны к определённому статусу, который они не в состоянии изменить на протяжении всей своей жизни — во всяком случае, не поменяв среды обитания, что достаточно сложно, если учесть, что ценность, которая признаётся за индивидами, и сама их идентичность зависят от укоренённости в среде обитания, — капитализм, как считается, предлагает возможность добровольного отрыва от корней, надёжно защищаемого юридическим механизмом договора.
В отличие от статуса, договор может быть, с одной стороны, заключён на определённый срок, а с другой — задействует не всю человеческую личность. Он определяет то отношение, в котором личность связывает себя обещанием с другой личностью. Например, трудовой договор, основанный на формальном различии между понятием рабочей силы и личностью работника, определяет особый тип зависимости, который, в отличие от зависимости традиционных обществ, не распространяется на всего человека. Рынок труда оказывается тем самым механизмом, который благоприятствует осуществлению идеала автономии.
Эффект предложения подчиняет и определяет спрос, или, как утверждает Маркс, «производство не только производит объект для субъекта, но также и субъекта для объекта».
Что касается распределения благ и услуг, в традиционных обществах оно характеризуется долговременными и сложными циклами даров и ответных даров, в которых — в отсутствие признания самостоятельности сферы экономики, а она, согласно Б. Клаверо, не получила ещё широкого распространения в Европе XVIII века и только-только устанавливалась в северных торговых городах — не существует чёткого разделения между благами и индивидами, которые ими обладают или их приобретают.
Не углубляясь в детали дискуссии, начало которой было положено «Очерком о даре» М. Мосса, заметим лишь, что эта форма обмена зиждется на системе обязательств, самым жестким из которых является, вне всякого сомнения, обязательство брать то, что вам предложено. Во многом это обязательство определяется социальной принадлежностью, и из него проистекают другие обязательства, в частности обязательство отдавать, соблюдая сложные, неписаные нормы, которые могут стать поводом для изощрённых казуистических споров в отношении сроков (отдавать не сразу; отдавать не слишком поздно) и эквивалентности (отдать нечто такое, что, не являясь данной вам вещью, может быть с нею соотнесено и оценено в качестве таковой).
В отношении этих ограничений рынок действительно открывает возможность освобождения, поскольку на место системы обязательств он ставит регулируемый ценами механизм, при котором никто не обязан ни продавать (по любой цене), ни покупать (если цена будет неподходящей). Индивиды, взятые по отдельности, но питающие одинаковое стремление к обладанию одними и теми же благами, согласуются друг с другом — здесь и теперь — вокруг ключевых точек, образованных ценами, каковые, как считается, сосредоточивают в себе качества благ, к которым стремятся люди и ради приобретения которых они вступают в конкуренцию.
Да, почти каждый элемент этой минималистской схемы проблематичен и неоднократно ставился под вопрос, тем не менее, приходится констатировать, что идеал рынка не принимает во внимание природных качеств людей, которые, какой бы ни была их социальная принадлежность, в равной мере обладают правом получить доступ на рынок и действовать там по своему усмотрению, в зависимости от своих финансовых средств и способности ловить предлагаемые рынком возможности.
Критика капитализма как фактор освобождения
Начиная с первой половины XIX века обещания освобождения, содержащиеся в капитализме, были подвергнуты жёсткой критике. Эта критика развивалась по двум различным и почти противоположным линиям аргументации, хотя порой им случалось и смешиваться.
Первая выдвигает против капитализма обвинения, связанные с используемыми им дисциплинарными методами, ставя под сомнение тот факт, что капитализм может быть источником освобождения. Вторая ставит под вопрос возможность создания жизнеспособного общественного строя на основе ничем не сдерживаемого поиска автономии и самореализации.
Первый тип критики стремится показать, каким образом из того метода, к которому прибегает капитализм, навязывая свой дисциплинарный режим и обращая к своей выгоде требования освобождения, проистекают новые формы угнетения. С этой точки зрения при капитализме обещание освобождения действует как идеология — в марксистском понимании этого термина, — обеспечивающая подчинение людей капиталистическому строю.
Освобождение по отношению к социальному статусу, которое, как считается, приносит включённость в процесс капиталистического производства, находит своё выражение прежде всего в отрыве от корней, в результате которого люди, отрываясь от конкретных сфер своего существования, норм, а также связанных с ними типов защищённости, попадают под ярмо заводской дисциплины и под господство рынка труда, не имея при этом ни малейшей возможности сопротивления. Отнюдь не представляя собой фактор освобождения, это одиночество, на которое обрекает их отрыв от корней, способствует развитию конкуренции всех со всеми — ведь важнее всего продать свою рабочую силу. В результате этой конкуренции цена на рабочую силу падает и рабочие вынуждены жить в таких условиях, когда продолжительность рабочего дня, подчинение фабричной дисциплине и низкий уровень зарплаты никоим образом не способствуют проживанию собственно человеческой жизни, определяющейся как раз самостоятельностью и множественностью жизненных занятий.
Вместо обещанного освобождения — новая форма рабства. Вот почему самые первые требования, выдвигавшиеся рабочим движением, касались сокращения продолжительности рабочего дня с сохранением имеющегося уровня заработной платы и организации рабочей недели таким образом, чтобы жизнь рабочих не ограничивалась собственно оплачиваемой работой: чтобы у них было время на семью, воспитание детей, чтение, чтобы у них был доступ к культуре, рабочему самообразованию и так далее.
Лживый характер обещанного капитализмом освобождения может быть обнаружен и в плане рынка благ. Главный аргумент встречается ещё у Маркса, и в наши дни он является краеугольным камнем в критике того, что начиная с 60-х годов называют «обществом потребления», которому будет суждено пережить новый подъём благодаря развитию маркетинга и рекламы. Этот аргумент звучит так: потребитель, с виду свободный, на деле всецело подчинён производству. То, что индивид считает своими собственными желаниями, что, как ему кажется, восходит к его собственной воле, на деле является, чего сам он не сознает, порождением особой манипуляции, посредством которой производители благ закабаляют его воображение. Он хочет того, что его заставляют хотеть. Эффект предложения подчиняет и определяет спрос, или, как утверждает Маркс, «производство не только производит объект для субъекта, но также и субъекта для объекта». И раз в рамках капитализма предложение благ, посредством которого достигается прибыль, не имеет никаких ограничений, то желание потребителя тоже должно постоянно стимулироваться и стать тем самым неутолимым.
Согласно второй линии аргументации, по которой идёт критика капиталистического освобождения, требование независимости не может привести к подлинному освобождению, если ему не противопоставить другого требования — создания коллектива. То есть капитализм обречён, но не потому, что он навязывает индивидам более строгую дисциплину, чем та, от которой он их спас, а потому, что, наоборот, при капитализме совершенно невозможно подчинить индивидуальные устремления и желания такой дисциплине, которая воспрепятствовала бы разрушению социума.
Самое завершенное выражение эта точка зрения, несомненно, нашла в критике экономического либерализма, восходящей к пессимистической антропологии Эмиля Дюркгейма. В самом деле, в дюркгеймовской антропологии человеческое существо движимо ничем не сдерживаемыми желаниями. В отличие от животных аппетитов эти желания не ограничиваются инстинктом: «в индивиде нет ничего, что сдерживало бы его аппетиты»; то есть, чтобы эти желания не стали неутолимыми, необходимо «сдерживать их какой-то внешней по отношению к индивиду силой».
Согласно Дюркгейму, сила эта заключена в коллективных представлениях и конкретно в представлениях моральных, исходящих из общества, социального бытия, группы, как надындивидуальной инстанции практического разума. Только коллективы, в которых и порождается мораль, обладают необходимым авторитетом, чтобы положить предел индивидуальным аппетитам, разнузданное удовлетворение которых приведёт общество к такому состоянию упадка и бесконечных конфликтов, которое почти не будет отличаться от природного состояния, описанного Гоббсом. Только коллективы в состоянии принудить каждого индивида к необходимой «жертве» ради того, чтобы «частная польза» была подчинена «пользе общественной».
Рождение второго духа капитализма сопровождается частичным усвоением уроков этой двоякой критики, которая разоблачает, с одной стороны, угнетательский (или дисциплинарный, по терминологии Петера Вагнера) характер капитализма, связанный с его первичным духом, а с другой — его неспособность создавать коллективные формы жизни, которые осуществляли бы нормативное воздействие на индивидуальные аппетиты и эгоистические побуждения людей.
Перевод с французского Сергея Фокина
Продолжение следует
