Люк Болтански, Эв Кьяпелло. «О каком освобождении идёт речь?» / Окончание
Вторая интерпретация, о которой особенно ярко с середины XIX века свидетельствует то, что мы именуем «критикой со стороны мира искусства», связывает проект освобождения с освобождением от всех форм необходимости. Последние могут быть следствием укоренённости в какой-то социальной среде, чья устойчивость обеспечивается определёнными условностями (например, национальная принадлежность), либо являться неотъемлемым элементом вписанности в объективный мир (родственные связи, тип профессии, включающий определённую компетенцию) или же обладания собственным телом (невозможность быть одновременно повсюду, детерминации возраста и пола). То есть это освобождение нацелено на родовые отчуждения.
Требования независимости и самореализации принимают здесь ту форму, которую определили парижские художники второй половины XIX века, превратив неопределённость в стиль жизни и ценность. Речь идёт о возможности располагать множеством жизней и, соответственно, множеством идентичностей, что предполагает к тому же возможность избавиться от всякой обеспеченности и отказ от всякой первородной задолженности, какова бы ни была её природа. В этой перспективе освобождение понимается, прежде всего, как высвобождение подавленного желания быть кем-то другим. Желания быть не тем, кем ты должен стать по замыслу других (родителей, учителей и т.п.), а тем, кем ты желаешь быть, в тот самый момент, когда ты этого желаешь. Отсюда является эта возможность множества идентификаций, принимаемых наподобие некоего стиля (look), возможность избежать тем самым идентификационных привязок к нации, региону, этносу, а главное, по крайней мере, с середины XIX до середины ХХ века, избежать принадлежности к семье, которая воспринимается тогда не иначе как «буржуазная» или «мелкобуржуазная».
Архетип освобождения через потребление — прослушивание музыки по плееру, когда человек, вместо того чтобы идти на концерт, может послушать какую угодно музыку — где угодно, когда угодно, сколько угодно.
Речь идёт об отказе от социального наследия, который становится условием доступа к жизни художника, в частности об отказе от принадлежности к провинциальной буржуазии, к тривиальному миру местных знаменитостей и торгашей. Речь идёт о существовании во множестве идентичностей, принимаемых путём свободного выбора или даже игры. Об этом говорят унаследованные нами от литературы конца XIX — первой половины XX века опыты, отчеканенные в целой галерее фигур: отъезд из родного дома, разрыв со своими, путешествие, скитания, блуждания в безликости большого города, обращение в другую веру, измена, присвоение себе вымышленного происхождения и театр. Театр — вот идеальное место для приумножения идентичностей — для мистификации, конспирации, мошенничества, подполья и дна, место, где можно вести двойную жизнь.
Случается, что эти два типа отчуждения трудно разграничить. Так обстоит дело с некоторыми формами отчуждения, связанного с полом: их можно считать видовыми, если пол («гендер»в терминах англоязычной социологии) служит поводом для угнетения другим полом, или же родовыми, если речь идёт о протесте против различий физического телосложения (физическая сила, возможность производить потомство и т.д.).
Ещё сложнее с классовой принадлежностью: когда изобличается эксплуатация одного класса другим (как это делает марксизм), речь идёт о видовом отчуждении, но когда люди поднимаются против форм принуждения, связанных с определённым ремеслом или рождением в определённой социальной среде, они указывают скорее на отчуждение родовое, ведь индивид должен же где-то родиться и заняться какой-то деятельностью во взрослом возрасте. В требованиях освобождения эти две фигуры почти всегда смешиваются, ибо две формы отчуждения не могут быть не связанными между собой.
Капитализм с момента своего возникновения и включает в своё самоописание требование освобождения, в какой-то момент, ради собственного выживания, ему приходится класть ему предел.
Известно, что феминизм, добиваясь освобождения женщин от гнёта мужчин, пришёл к изобличению ограничений, связанных с физическим строением женщины. Беременность и меньшая физическая сила были телесными основаниями социального угнетения женщин: отсюда стремление освободиться при помощи противозачаточных средств и абортов от родового отчуждения, ликвидировав тем самым и отчуждение видовое.
Два типа отчуждения неразрывно смешиваются, и когда речь идёт о принадлежности к социальной категории, когда обнаруживается классовое воспроизводство: родившись в определённой среде, человек уже причастен тому угнетению, которому будет подвергаться всю свою жизнь, среда же во многом определяет тип профессиональных занятий и невозможность изменить его, если появится такое желание. В свете этих замечаний должно быть ясно, что в глазах социальной критики, движимой стремлением ликвидировать угнетение, сомнительной будет всякая попытка объявить какое-то отчуждение родовым: ведь, столкнувшись с требованием ликвидации видового отчуждения (например, угнетения одного пола другим), затронутые им угнетатели сразу объявят это требование требованием родового освобождения и как таковое выставят его на осмеяние («так что, женщинам вздумалось иметь мужское тело?»).
Изобличение дисциплинарного характера капитализма должно взять за основу такую концепцию освобождения, где оно понимается как ликвидация видовых отчуждений (угнетение отдельных групп людей при капиталистическом строе). Тем не менее, эта критика может вылиться и в требования упразднения форм отчуждения, носящих, скорее, родовой характер: требование отмены труда, основанное на достижениях технологического прогресса, который, как считается, всем обеспечит изобилие (при нынешнем состоянии технического развития люди могли бы — согласно этой схеме — свести до минимума свою вековую зависимость, связанную с поиском пропитания и необходимых для жизни благ, но капиталистическая система, предполагающая, что прибыль оказывается в распоряжении немногочисленной элиты, обрекает большинство людей на обязательный труд).
Стремление людей к мобильности, к приумножению видов занятий и возможных способов прожить свою жизнь или заниматься своим делом оказывается практически бездонным источником идей для выпуска на рынок новых продуктов и услуг.
С другой стороны, уже упоминавшаяся дюркгеймовская концепция свободы, согласно которой последняя реальна лишь тогда, когда она умерена коллективными нормами, — что позволяет изобличать и обещанную капитализмом «мнимую свободу» — хотя она совместима с упразднением видовых форм угнетения, становится основой для резкой критики второй интерпретации идеи освобождения.
Наша гипотеза такова: на каждом этапе своего развития капитализм предлагает два типа освобождения отнюдь не в равной мере, и то, что предоставляет в одном плане, склонен отобрать в другом. Но поскольку, как мы это уже видели, взаимозависимость двух форм освобождения является весьма сильной, то, что отбирается или предоставляется в одном плане, может воздействовать с обратной силой в другом плане, предопределяя новое соотношение двух форм отчуждения.
Может показаться, что капитализм, определившийся по оппозиции к традиционным обществам, несёт освобождение по обеим статьям. Он обеспечивает освобождение из-под гнёта домашнего принуждения (видовое отчуждение) и предоставляет возможность экспериментировать с освобождением от пространственных ограничений (родовое отчуждение). Но очень быстро обнаруживается новая форма видового отчуждения: зависимость пролетариата от буржуазии. При этом пролетарий свободен — свободой бродяги, хочет — работает, захочет — уйдёт, если голод позволит. Его «родовое» освобождение (свобода перемещаться) сковано «видовым» ограничением (ему никогда не платят столько, чтобы он мог перестать работать, хотя бы для того, чтобы переехать в другое место).
Именно в отношении видового отчуждения пролетариата (его эксплуатации) и предложил определённое освобождение второй дух капитализма. Но это освобождение осуществилось ценой ограничения дарованного ранее родового освобождения: гарантии занятости и заработной платы были обеспечены за счёт прикрепления рабочих к заводам и усиления заводской дисциплины.
Капитализм, обещая некое освобождения, может в то же самое время развернуть новые формы угнетения.
Тем не менее, организация деятельности в рамках бюрократизированной фирмы не только обеспечивала защищённость, но и, способствуя определённому приумножению идентичностей, открыла новое пространство для требований родового освобождения. Во-первых, это позволило чётко отделить работу от внерабочей (семейной, личной) жизни, личность от должности, а во-вторых, в особенности для управленцев, открылась возможность карьерного роста, то есть смены должностей. В этом контексте сами должности расписывались так, чтобы не репрессировать наиболее индивидуальные человеческие качества: должностные обязанности определялись в зависимости от приобретённых достоинств, которые, как, например, дипломы, обладали чётко разработанным социальным статусом, основанным чаще всего на государственной гарантии.
В критике конца 60-х — начала 70-х годов присутствовали оба типа требований освобождения, причем зачастую в смешанном виде. Эти требования касались и освобождения рабочего класса от видового отчуждения, объектом которого он оставался, и освобождения всех людей от различных форм родового угнетения (например, ограничений на сексуальную жизнь).
Обеспеченное вторым духом капитализма приумножение идентичностей сочли тогда слишком ограниченным. Гамма возможных ролей была особенно лимитирована в отношении женщин, по-прежнему стеснённых в доступе к идентичностям, определяемым профессиональной деятельностью. Даже среди молодых управленцев, чей стилизованный образ стал одним из архетипов 60-х годов, подымались голоса — ссылавшиеся на психоанализ и на понятие «высвобождения вожделения», — которые требовали пробить брешь в тесных рамках связанных со вторым духом капитализма условностей и практик. Это повторное требование освобождения и было в основном подхвачено капитализмом, оно стало сопровождать и делать привлекательными те преобразования, которые благоприятствовали продолжению процесса накопления: работу, дескать, поменять стало так же легко, как и проект; все узы и связи местного характера могут быть разорваны, ибо являются источником негибкости; наконец, похоже, получило признание формальное право становиться кем хочешь, когда хочешь.
Но эти успехи освобождения были достигнуты в ущерб потребностям первого типа: отнюдь не почувствовав себя более свободными, многие люди, наоборот, ощутили неустойчивость своего положения, подчинённость новым формам системной зависимости и глубокое одиночество, в котором им приходилось отвечать всё более неопределённым, неограниченным и мучительным требованиям самореализации и независимости, которые к тому же зачастую были оторваны от реального жизненного мира, где ничто не помогало людям в этой самореализации.
Развитие новых форм видового отчуждения означало для многих людей утрату достигнутого было «родового» освобождения. Как это ни парадоксально, но распространение забот, которые ранее связывались с профессиональной жизнью или профессиональным выживанием, на внерабочие моменты и ситуации и одновременное увеличение числа реализуемых проектов приводят к разрушению формальной возможности прожить множество жизней и иметь множество идентичностей (набор статусов и ролей в различных контекстах — профессиональных, семейных, общественных и т.п.), основанной на относительной защищенности, обеспеченной обусловленными институциональными установками организационными формами труда. Если все отношения, каким бы образом они ни были установлены, могут быть использованы в поиске работы или осуществлении какого-либо проекта, то различные жизненные пространства стягиваются в однообразную сеть, ориентированную на те виды деятельности, которые призваны обеспечить экономическое выживание индивидов.
Похоже, всё происходит так, как если бы при капиталистическом строе было чрезвычайно трудно уничтожить обнаруживаемое требованиями освобождения отчуждение, поскольку производство благ и услуг, с одной стороны, предполагает определённую дисциплину, а с другой — ведёт к накоплению капитала только в некоторых привилегированных центрах. Ведь ограничения и дисциплину всегда можно счесть чрезмерными, а сложившуюся к какому-то моменту систему распределения доходов изобличить как форму угнетения или как результат господства какой-то группы, какого-то соотношения сил.
Стало быть, хотя капитализм с момента своего возникновения и включает в своё самоописание требование освобождения, в какой-то момент, ради собственного выживания, ему приходится класть ему предел. Но он может сделать это по-разному: либо через переговоры, когда в результате взаимодействия с критикой возникают договоренности о способах распределения прибыли и приемлемых условиях труда, либо навязывая свой порядок, как это во многом происходит в наши дни, когда капитализм заново развёртывается, обходя созданные критикой препятствия.
Правда, существует такой тип освобождения, которому капитализм не препятствует, ибо он обеспечивает его постоянное развитие: речь идёт об освобождении через потребление. Стремление людей к мобильности, к приумножению видов занятий и возможных способов прожить свою жизнь или заниматься своим делом оказывается практически бездонным источником идей для выпуска на рынок новых продуктов и услуг. Возможно показать, что почти все питавшие развитие капитализма изобретения были связаны с предложением новых способов освобождения человека. Это особенно очевидно в плане разработки новых источников энергии, не связанных больше с физической силой человека или животного, автоматизации производства, в том числе домашнего хозяйства (стиральные машины, кухонные комбайны, полуфабрикаты…), развития транспорта (железные дороги, автомобили, самолеты) и передачи информации (почта, телефон, радио, телевидение, компьютерные сети). К этому перечню следует добавить другие продукты и услуги, которые умножали потребление в последние годы и также связаны с мобильностью: они либо увеличивают скорость и возможность перемещений («готовые к употреблению» предложения турагентств), либо создают иллюзию перемещения (торговля экзотическими продуктами питания), либо, наконец, позволяют выиграть время или сохранить возможность распоряжаться собой в определённых ситуациях, делая какое-то дело, но не теряя при этом мобильности (плеер, сотовый телефон или, последняя новинка, вмонтированные в очки видеоаппараты). Последние товары обладают особой притягательностью, поскольку они порождают ощущение освобождения в отношении ограничений пространства и времени. Вместе с тем они образуют в потреблении промежутки — временные диапазоны, которые необходимы человеку, чтобы освоиться с этой техникой.
В результате ограничения, сдерживавшие развитие потребления в среде платежеспособных, но пресыщенных клиентов, также теряют былое значение. Таким образом, обеспеченную бурно развивающейся культурной индустрией «приватизацию потребления культуры» можно считать очередной формой освобождения — освобождением при помощи товаров. Архетип такого освобождения — прослушивание музыки по плееру, когда человек, вместо того чтобы идти на концерт, может послушать какую угодно музыку — где угодно, когда угодно, сколько угодно.
Заканчивая этот обзор форм, в которые дух капитализма облекает в определённые исторические эпохи требования освобождения, можно сказать, что через них обнаруживаются некоторые механизмы, посредством которых капитализм, обещая некое освобождения, может в то же самое время развернуть новые формы угнетения.
Перевод с французского Сергея Фокина
