ОТДАВАЯ ДАНЬ ЗОЛЯ*
Люди — это мистики смерти, которых должно остерегаться.
Думая о Золя, мы впадаем в состояние некоторой неловкости перед созданным им, он ещё слишком близок к нам, чтобы вынести окончательное суждение о нём, я хочу сказать — о его целях. Он говорит о вещах, которые нам знакомы… Нам было бы приятней, если бы эти вещи хоть немного изменились.
Да будет позволено небольшое личное воспоминание. На Всемирной парижской выставке 1900 года мы были ещё в очень нежном возрасте, но нём не менее удержали достаточно яркое воспоминание о том, что было это нечто чудовищное. Ноги в особенности, всюду ноги и пыль облаками, столь плотными, что их можно было трогать. Люди без конца, идущие мимо, месящие, давящие Всемирную выставку, не говоря уже об этом движущемся тротуаре, который скрежетал до самого павильона машин, наполненного, впервые за всю историю, металлическими сооружениями для пыток, исполинской угрозой, предвестием катастроф.
Начиналась современная жизнь.
С тех пор такого не было больше никогда. «Западня» точно так же осталась непревзойдённым достижением. Всё, что воспоследовало, было лишь вариациями на тему. То ли Золя работал намного лучше своих последователей? То ли новоявленные испугались натурализма? Кто знает…
В наши дни натурализм Золя, так как мы его понимаем с нашими ограниченными средствами его постижения, стал практически невозможен. Тебя сгноят в тюрьме, если ты расскажешь жизнь, как она есть, начиная со своей собственной. Я хочу сказать — так, как мы поняли жизнь в течение последних двадцати лет. Уже от Золя потребовалось достаточно героизма, чтобы показать современникам несколько весёлых картин реальности. Действительность сегодняшнего дня не дозволена никому.
Раз так, на помощь, символы и сны! Все тропы, недоступные закону, пока ещё не доступные закону! Потому что именно в символах и снах мы проводим девять десятых нашей жизни, потому что девять десятых существования, то есть живого наслаждения, нам неведомы или заказаны. За них ещё возьмутся тоже, за сны, настанет день. Это диктатура, которую мы заслужили.
Место человека посреди нагромождений законов, обычаев, желаний, инстинктов, сжимающихся в нём комом, отторгнутых, стало настолько опасным для жизни, настолько искусственным, настолько отданным произволу, настолько трагичным и в то же время гротескным, что никогда не было так легко создавать литературу, как сегодня, но в то же время никогда не было так трудно её выносить. Мы окружены целыми странами сверхчувствительных тупиц, которые от малейшего сотрясения впадают в смертоносные конвульсии без конца.
Мы приближаемся к завершению двух тысяч лет высокой цивилизации, и однако никакой из режимов не вынесет двух месяцев правды. Я имею в виду марксистское общество в той же мере, что и наши буржуазные или фашистские.
Человек не может долго выдержать, по сути, ни в одном из этих социальных устройств, всецело брутальных, всех до единого мазохистских, без насилия постоянно лжи, становящейся все более и более всеобъемлющей, истеричной и настойчивой — «тоталитарной», как её называют.
Лишённые этого принуждения, они скатываются в худшую из анархий, наши общества. Гитлер не последнее слово, мы увидим ещё более эпитептические и, возможно, у нас.
Натурализм в этих условиях, хочет он этого или нет, становится политическим по сути. Его убивают. Счастливы те, кем правит конь Калигулы.
Истошные вопли диктаторов раздаются сейчас повсюду навстречу бесчисленным толпам, неотступно озабоченным проблемами пропитания, монотонностью повседневных забот, алкоголем, навстречу всей этой надвигающейся тьме, и весь этот огромный садо-мазохистский нарциссизм забивает любой выход посредством поисков, опыта и общественной открытости.
Мне много говорят о молодёжи, но корень зла, он еще глубже, чем молодёжь! Я не вижу, собственно говоря, у молодёжи ничего, кроме подъёма пылкого стремления к коктейлям, спорту, автомобилям, всему бьющему на эффект, ну ничего нового. Молодёжь, во всяком случае, в том, что касается области идей, в огромном своём большинстве плетётся в хвосте у старого анархизма, болтливого, лукавого, кровожадного.
В этой связи, чтобы остаться беспристрастным, отметим, что молодёжь не существует в том романтическом смысле, который мы ещё придаём этому слову. С десяти лет судьба человека мне кажется более или менее предопределённой, во всяком случае, в том, что касается чувственных побуждений, после этого возраста мы существуем лишь посредством пресных повторений, всё менее и менее искренних, всё более и более театральных. Может быть, в конечном счёте, и «цивилизации» подвержены тому же? Наша, похоже, глубоко загнана в неизлечимый воинственный психоз.
Мы живём только ради этих разрушительных повторений. Когда мы наблюдаем, какими прокисшими предрассудками, каким гнилым вздором может наслаждаться абсолютный фанатизм миллионов якобы развитых личностей, воспитанных в лучших европейских школах, нам вполне позволительно задать себе вопрос, не возобладал ли уже окончательно инстинкт смерти у Человека в этих обществах над инстинктом жизни? Немцы, французы, китайцы, прочие… Диктатуры или нет! Ничего, кроме предлога сыграть со смертью
Готов согласиться, что всё можно объяснить злобными защитными реакциями капитализма или крайней нищетой. Но не все так просто и не столь помпезно. Ни мера нищеты, ни полицейское засилье не оправдывают такого массового устремления в крайний национализм разных видов, агрессивный, исступленный и охватывающий целые страны.
Можно, конечно, объяснять вещи таким образом, обращаясь к единомышленникам, заранее убеждённым в вашей правоте, к тем, кому всего лишь год тому назад объясняли неизбежность скорой победы коммунизма в Германии. Но вкус к войнам и массовым убийствам не может иметь главным источником аппетит правящих классов к завоеваниям, власти и наживе. На эту тему всё было сказано, всё объяснено и никого ни от чего не отвратило.
Единодушный садизм нашего времени происходит прежде всего от стремления к небытию, глубоко укоренённого в Человеке и особенно в человеческой массе, от своего рода любовного нетерпения, которому почти невозможно противостоять, всеобщей страсти к смерти. Со всем кокетством, конечно, с тысячью оговорок, однако силы биологические тут налицо, и тем более могущественные, что совершенно секретные и молчаливые.
Однако правительства давно привыкли к своим пагубным народам, хорошо к ним приспособились. По своей психологии они боятся любых перемен. Водить знакомство они желают лишь с шутом, с убийцей по приказу, с жертвой под их размер. Либералы, марксисты, фашисты совпадают лишь в одном: нужны солдаты!.. Ни больше и ни меньше. Они не знали бы, что делать с истиной абсолютно мирных народов.
Если те, кто нами правит, достигли такого молчаливого согласия в своей практике, это, возможно, потому, что вся душа человека окончательно кристаллизовалась в этой самоубийственной форме.
Можно многого добиться от животного лаской и разумом, тогда как энтузиазм масс, затяжное исступление толп почти всегда вдохновляется, вызывается, поддерживается тупостью и скотством.
Золя в своём творчестве не сталкивался с подобными социальными проблемами, тем более представленными в таком деспотическом виде. Вера в науку, тогда ещё такая новая, вдохновила писателей его времени на известную веру в общество, давала основание быть «оптимистами». Золя верил в добродетель, он хотел внушить ужас виновному, не приводя его в отчаяние.
Мы знаем сегодня, что жертва всегда желает мученичества, и даже более того.
Имеем ли ещё мы право, не впадая в глупость, проявлять в своих работах какие бы то ни было представления о провидении? Нужно было бы обладать могучей верой. Всё становится более трагичным и непоправимым по мере того, как проникаешь глубже в Судьбу Человека и перестаёшь его выдумывать ради того, чтобы прочувствовать его жизнь такой, какова она в действительности… Его открывают. Ещё не хотят в том признаться.
Если наша музыка становится трагичной, тому есть свои причины. Сегодняшние слова, как наша музыка, идут дальше, чем во времена Золя. Мы работаем сегодня чувствами, а не анализом, говоря короче, «изнутри». Наши слова уходят к инстинктам и порой к ним прикасаются, но в то же время мы узнали, что там наша власть кончается, и навсегда.
Наш Купо, он больше так не пьет, как изначальный. Он получил образование… С ума он сходит намного больше. Его делириум — это стандартный кабинет с тринадцатью телефонами. Он отдаёт приказы миру. Не любит дам. К тому же, он отважен. Его щедро награждают. В игре, которую ведёт Человек, Инстинкт смерти, Инстинкт затаённый, определённо расположен на хорошем месте, возможно, рядом с себялюбием. На месте «зеро» в рулетке.
Казино выигрывает всегда. Смерть тоже. Закон больших чисел работает на неё. Это закон без промаха. Всё, что мы предпринимаем, рано или поздно на него наталкивается и приводит к ненависти, к злобе, к тому, что мы выставляем себя на смех.
Нужно было бы обладать очень странным талантом, чтобы говорить о чём-нибудь другом, кроме смерти, во времена, когда на суше, воде и в небесах, в настоящем, в будущем говорят исключительно об этом.
Можно ещё, я знаю, танцевать под аккордеон на кладбище и говорить о любви на бойнях, есть ещё шансы у комического автора, но это лишь за отсутствием лучшего.
Когда мы станем полностью нравственными, в том смысле, в котором это понимают и желают, а скоро и потребуют наши общества, я думаю, что мы одновременно взорвёмся от злобности. Нам оставят в виде развлечения только инстинкт разрушения. Это его и взращивают со школьной скамьи, это его и поддерживают на протяжении всего того, что ещё именуют жизнью.
Девять мерок преступлений, одна — скуки. Мы все погибнем хором, и в общем не без удовольствия, в мире, который мы пятьдесят веков окружали колючей проволокой запретов и страхов.
Так что, быть может, именно сейчас и пришло время со всем пиететом воздать должное Золя накануне великого поражения, ещё одного. Больше нельзя ни подражать ему, ни за ним следовать. Очевидно, что у нас нет ни дара, ни силы, ни веры, творящей высокие порывы души. Хватило бы у него силы нас за то осудить? С тех пор, как он ушёл, мы узнали о человеческой душе очень странные вещи.
Улица Людей, она с односторонним движением, смерть здесь держит все заведения, игра в карты «на кровь» притягивает нас и не отпускает.
Творчество Золя определёнными чертами напоминает нам труды Пастера, столь же основательные и всё ещё живые в двух-трёх существенных моментах. У этих людей мы открываем одну и ту же кропотливую технику творчества, одно и то же стремление к честности эксперимента, а главное, одну и ту же потрясающую способность к наглядному объяснению, ставшую у Золя эпической. Этого было бы слишком много для нашей эпохи.
Нужно было много либерализма, чтобы вынести дело Дрейфуса. Мы слишком далеки от тех, всё же академических времён.
Следуя известным традициям, я, возможно, должен был бы завершить эту скромную работу тоном доброй воли и, несмотря ни на что, оптимизма… Однако чего мы можем ожидать от натурализма в условиях, в которых мы находимся? Всего и Ничего. Скорее, ничего, поскольку конфликты духа слишком сильно раздражают сегодняшние массы, чтобы они долго их терпели. В этом мире Сомнение исчезает. Его убивают вместе с людьми, которые сомневаются. Так оно вернее.
«Как только я слышу, что рядом произносят слово „Духовность“, я сплевываю!» — предупреждал нас недавно один диктатор, новоиспечённый и за это обожаемый.
Спрашивается, что станет делать подобная недогорилла, когда услышит о натурализме?
Со времен Золя кошмар, окружающий человека, не только обрёл чёткие контуры, он стал официальным. По мере того, как наши «Боги» становятся всё более могущественными, они делаются всё более жестокими, ревнивыми и тупыми…
Школа натурализма, я думаю, исполнит свой долг до конца в тот момент, когда её запретят во всех странах мира.
Такова была её судьба.
Париж, 1933 год
*Впервые опубликовано в Вестнике Русского Института в Париже «ОКО», № 1, 1994. (Перевод с французского Сергея Юрьенена и Эсперансы Гальего Родригес).
От переводчиков
Первая и единственная в литературной жизни «сумрачного гения» Франции публичная речь была произнесена им в 1933 году.
Погожим днём 1 октября в Медане, недалеко от Парижа, где 31 год тому назад умер Эмиль Золя, на традиционное поминальное мероприятие собралось около двухсот человек. Автор удостоенного в предыдущем году премии Ренодо бестселлера «Путешествие на край ночи» (к осени 1933 года было продано более ста тысяч экземпляров и уже появились переводы на многие иностранные языки) согласился на уговоры отдать должное отцу натурализма и защитнику Дрейфуса. Для Селина, Золя не любившего, это стало поводом, чтобы сказать о том, о чём во Франци 33-го года не говорил почти никто, — несмотря на то, что вот уже 10 месяцев как за Рейном родился Тысячелетний Рейх.
Сегодня речь великого французского писателя — кстати, с Рабле одним из первых сравнил Селина не кто иной как Троцкий, — считается пророческой.
Напоминаем, что 3 апреля в 19:00 книжный магазин «МЫ» (конференц-зал, 3 этаж проекта BIBLIOTEKA, Невский, 20) приглашает на лекцию: «Луи-Фердинанд Селин и его антропологический пессимизм».
Читает кандидат исторических наук, редактор сайта «Новый смысл» Дмитрий Жвания.
Вход свободный!
