I
В XIX веке перед странами новейшей культуры неожиданно для них выдвинулся так называемый рабочий вопрос, быстро превратившийся в общее пугало. Об руку с ним неизменно шли революции, потрясавшие государства, потрясавшие тысячелетние основы человеческого общежития. Миллионы рабочих проникались убеждением в том, что перед ними стоит или смерть, или полный переворот государственности и общественности. Они сами отождествляли свое дело с социалистической революцией, и такой же взгляд на рабочее движение охватывал другие классы. В результате получалась страшная взаимная ненависть и ожесточённая борьба с такими эпизодами, как выжигание родного Парижа коммунарами и «кровавая неделя» их беспощадного истребления «версальцами». Восстание, усмирение, террор справа и слева — вот что встаёт в воображении среднего «образованного человека» при мысли о рабочем движении.
В странах, раньше нашего вступивших в это тяжкое испытание, теоретическая мысль и практика уже давно стали различать внутренний устроительный смысл этих разрушительных движений. Но к нам в Россию рабочий вопрос вторгся в самых архаически-революционных проявлениях. По меньшей развитости, у нас уверовали в социальную революцию с таким же фанатическим жаром, с каким средневековые крестьяне ждали обещанного Мюнцером наступления Царства Божия.
К нам в Россию рабочий вопрос вторгся в самых архаически-революционных проявлениях.
В результате наши «союзы союзов» интеллигенции, организующие «всеобщие забастовки», наши рабочие, серьёзно верящие, что им назавтра предстоит «взять в свои руки средства производства страны», наши революционеры, практикой «экспроприации»; сливающие себя с подонками общества, наше невообразимое «ограбное» движение, эта причудливая смесь первобытной сословности с «передовым» анархизмом, — всё это создает движение, способное, конечно, нагонять ужас даже на наших европейских соседей, а в русском патриоте порождать тяжкую мысль о наступающем разложении великого государства, созданного тысячелетним подвигом русской нации. Но чем страшнее и опаснее этот взрыв безгосударственности, тем более необходимо для нас подняться на высоту понимания, способного уяснить не только «бессмыслицу» нашего состояния (что видеть нетрудно), но и тот «смысл», которым по своим внутренним тенденциям разрешается рабочее движение в его историческом развитии.
Этот внутренний смысл, всё более уясняющийся за столетний период, может давать руководство практическим запросам русской государственности в умиротворении и устроении расшатанной страны; может точно так же освещать для самих рабочих разумный путь достижения их интересов.
II
Рабочий вопрос в самом широком смысле, то есть вопрос о положении трудящихся, конечно, стар как мир. О труде, его возможном обеспечении, его возможной выгодности человек должен был думать с тех пор, как начал есть и пить.
В этом всемирно-историческом «вопросе о труде» есть одна сторона, которая нечто освещает и в современном «рабочем вопросе», а именно тот факт, что задача добывания необходимых материальных средств всегда разрешалась не иначе, как в связи с социальной организацией.
Самый факт теснейшей связи труда с социальной и политической организацией трудящихся не подлежит никакому оспариванию.
На этом факте Марксом и Энгельсом воздвигнута их теория, ложная лишь в том отношении, что переставляет место основных факторов жизни, утверждая, будто бы социальные и политические отношения надстраиваются на фундаменте экономических. История и социология, рассматриваемые беспристрастно, показывают совершенно обратное соотношение. Но самый факт теснейшей связи труда с социальной и политической организацией трудящихся не подлежит никакому оспариванию.
Первобытные общества, воскрешаемые перед нами исследованиями Моргана, картины патриархального и родового быта, рисуемые библейскими повествованиями, родная история каждого современного народа — швейцарцев, русских, китайцев — совершенно одинаково говорят нам, что отношения трудовые регулируются отношениями социальными, в свою очередь регулируемыми отношениями политическими, так что без введения каждого трудового слоя в социальные рамки невозможно снискание «хлеба насущного».
Поэтому забота о регулировании трудовых отношений на почве социальной, с общим обо всех попечением государства составляет черту европейских государств первого тысячелетия их существования. Средневековые цехи и корпорации преследовали цель общей гармонии интересов, охраняя и потребителей, и все классы производителей. Тогда совершенно отрицалась мысль, некоторое время господствовавшая в XIX веке, будто бы экономические отношения устраиваются наилучшим образом свободной конкуренцией. Напротив, в те времена старались не допустить конкуренцию к обездоливанию трудящихся и потребителей. Правила корпоративные и стремления государственные вели к тому, чтобы обеспечить и рабочему известный минимум средств, и не допустить полного разрыва между рабочей силой и орудиями труда. Это достигалось не отрицанием собственности и не стремлением к уравнению её между всеми, а тем, что трудящийся вводился с прочными и ясными правами в общую организацию производства, получая, таким образом, если не обладание орудиями труда, то обеспеченное право пользования ими. Такой организацией не допускалась безграничная конкуренция, в которой слабый обрекается на погибель или порабощение.
Средневековые цехи и корпорации преследовали цель общей гармонии интересов, охраняя и потребителей, и все классы производителей. Тогда совершенно отрицалась мысль, некоторое время господствовавшая в XIX веке, будто бы экономические отношения устраиваются наилучшим образом свободной конкуренцией.
Дух государственности был таков, что закон иногда прямо предписывал хозяину давать рабочим «достаточную плату» (Англия, закон Елизаветы), и мировые судьи до XIX века имели обязанность следить за действительным исполнением этого.
Под давлением волнений ткачей в 1773 году парламент, рассказывают известные Сидней и Беатриса Уэбб («История рабочего движения в Англии»), принял предложение об установлении законодательным путём размера заработной платы, уполномочив судей определить размеры заработной платы, и настоять на соблюдении хозяевами таксы. При этом «один важный человек сказал ткачам, по словам одного из них, что правящий класс составил законы, а мы, народ, должны приставить им ноги». И вот временное соединение рабочих, возникшее с целью побудить правительство издать закон, превратилось в постоянный союз для наблюдения за его исполнением. «Союз» являлся представительством (перед мировыми судьями) как хозяев, так и рабочих, причём на основании показаний его периодически вырабатывался сложный тариф сдельной заработной платы.
Конечно, каждая система регуляции трудовых отношений годится не для всяких условий, а только для своего времени, как система Моисея создавалась именно для его народа и времени, как китайцы создавали свои земельные законы именно для себя и для своих условий и т.д. Но во всех этих системах было одно общее качество: памятование того, что трудовые отношения требуют внутренней организации и согласования со строем социальным и что обязанность общественной власти требует попечительного отношения ко всему, слишком слабому для мирного отстаивания своих интересов.
Это и в государстве не есть что-либо «отсталое», но вечное требование самого смысла его. Власть государственная, получившая в своё ведение общественную силу принуждения, взявшая, как выражается Коркунов, «монополию насилия», изъемлемого из права частных лиц и групп, по самому смыслу своему принимает на себя обязанность не допускать таких положений, когда социально слабому нет другого выхода, как пускать в ход меры физического насилия.
Человек всегда трудился, принадлежа к какой-нибудь общине или корпорации, вообще к некоторой социальной организации, которая помогала его труду и улучшала его быт и обстановку.
Каковы были последствия прежней системы, на это отвечает вся история Европы. Именно эта система создала европейскую цивилизацию, развила в изумительной степени промышленность и торговлю и подготовила средства для господства Европы над земным шаром. В то же время внутри страны развивалось твёрдое доверие народа к государственной власти, внимательной к его нуждам. «Господствующей чертой промышленной политики XVI века (в Англии) была установка административных органов, которые должны были играть относительно промышленности ту же роль, какую раньше исполняли ремесленные цехи»; «Парламент этой эпохи находил совершенно правильным, что притесняемые рабочие обращаются к законодательной власти для защиты их заработка от урезки конкурирующими капиталистами». В свою очередь, это «укрепляло у рабочего люда всеобщую некогда веру в справедливость и хорошую политику, обеспечивающие соответственным законодательством “приличное существование” всем лицам, занятым в промышленности» (С. Уэбб. История рабочего движения в Англии. С. 35-36).
С различными вариациями таковы были повсюду рамки, в которых совершался труд в историческом обществе. Человек всегда трудился, принадлежа к какой-нибудь общине или корпорации, вообще к некоторой социальной организации, которая помогала его труду и улучшала его быт и обстановку. Он оставался членом общества, которое разными путями его поддерживало, и облагораживало его жизнь. Со своей стороны, государство не только охраняло право личности, но и поддерживало социальный строй. Возникши, как завершение социального строя, государство помнило, что он составляет основание его самого, заложил ось о поддержании его сил в здоровом состоянии.
Но вот настал крутой перелом.
III
В конце XVIII и начале XIX века по стечению ряда обстоятельств, подрывавших прежний строй и прежние сословия, в Западной Европе произошла попытка нового построения государства на началах индивидуалистических, игнорируя социальный строй. Исходя из представления, что государство образуют лишь отдельные граждане, а не какие-либо их группы, возникла идея строя общегражданского. Теория первоначально заходила столь далеко, что признавала «сообщества» как бы явлением антигосударственным, вредным и прямо их воспрещала. Так, рабочие общества во Франции и Англии были запрещены в конце XVIII века, в остальных государствах эта тенденция повторялась по мере их присоединения к новому типу государственного построения.
По самому духу своему это «буржуазное» государство отказывалось от задачи попечительной и ограничивалось поддержанием свободных правовых норм, практически сводя свою деятельность чуть не к одним полицейским обязанностям, причем «полиция» понималась далеко не в том широком смысле, какой ей дало впоследствии развивавшееся полицейское право. Влияние граждан в государстве обеспечивалось представительством, но без всякого внимания к их социальному положению. А между тем, по справедливому замечанию Адольфа Пренса, в действительности «в политике нет просто человека, а есть торговцы, промышленники, рабочие, земледельцы, художники» (De l’esprit du gouvernement democratique. 1905). Для всех них важно представительство «интересов», а не отвлечённого права. Но вытекающего отсюда группового представительства новое государство не допускало иначе, как путём образования соответственных партий, а это путь для социального представительства почти невозможный. Политические партии очень быстро вырабатывают свои интересы, под давлением которых народные представители постоянно забрасывают интересы своих избирателей. Впрочем, государство общегражданского строя даже и по теории освобождает представителей от обязанности соображаться с требованиями избирателей.
В политике нет просто человека, а есть торговцы, промышленники, рабочие, земледельцы, художники…
А между тем в то время как государство отрешалось от связи с социальным строем, в последнем происходил целый переворот. В промышленности начался громадный приток наёмных рабочих в центры производства. Это было время захвата Европой всемирных рынков, небывалого развития торговли, уменьшения значения внутреннего сельского хозяйства с громадным спросом рабочих рук на фабрики и заводы. Ежегодно растущие массы рабочих, «граждан» нового государства, находили в центрах промышленного производства жизнь, хотя дающую заработки, но лишённую всякого внутреннего устройства. Они проживали в состоянии сбродной толпы, ничем внутренне между собой не связанные, брошенные на произвол неограниченной конкуренции, спроса и предложения труда и разнообразнейших колебаний производства. Никакие учреждения не регулировали этой жизни, не обеспечивали на чёрный день, не помогали ни увеличению заработка, ни разумному сбережению, ни выгоднейшему употреблению средств. Этот режим неограниченной свободы для немногих давал простор действия, вёл к обогащению. Для всей же массы он оказывался режимом голодовок, разгула, кабака, тюрьмы, а в конце концов — как идеал, нелегко достижимый —указывал только богадельню.
В течение жизни одного поколения, говорят С. и Б. Уэбб, обрисовывая этот момент для Англии, средневековая политика покровительства со стороны Палаты общин сменилась политикой «административного нигилизма». Закон и правительство отказались вмешиваться в отношения нанимателей и рабочих. Рабочие, сначала не верили такому перевороту, осыпали правительство жалобами, обращались и к королю. Но ничего из этого не выходило. Что было им делать? Государство отказывалось помогать. Являлась мысль стать самим на его место.
Важно представительство «интересов», а не отвлечённого права.
«Когда им отказывали в законодательном содействии, рабочие во многих случаях брали дело в собственные руки и стремились при помощи постановлений своих рабочих союзов сохранить то, что когда-то предписывалось законом». Так начинается развитие рабочего движения.
IV
Одновременно с этим явилось и учение социалистическое — не в смысле отвлечённой утопии, как бывало раньше, а в смысле практических попыток изменения существующего строя жизни. Здесь не место обрисовывать революцию социализма (об этом см. мою брошюру «Социализм в государственном и общественном отношении». М., 1907) и должно лишь напомнить, что его доктрины быстро перешли от организации изолированных, как бы сектантских общин к созданию партий, имеющих целью изменить строй целых современных государств и обществ. В социализме образовалось могущественное социально-политическое движение с резким революционным характером.
По происхождению рабочее и социалистическое движения вышли из разных источников, по содержанию своему имеют совершенно различные тенденции и по внутренней логике развития должны приходить к различным результатам.
Эти два движения, рабочее и социалистическое, одновременно начавшиеся, неоднократно шедшие рука об руку и отождествлявшие себя, для многих и теперь представляются одним и тем же движением. Это, однако, весьма ошибочная точка зрения. Между этими двумя движениями есть лишь та идейно родственная черта, что оба они выражали протест общественности против той новой формы государственности, которая отрекалась от обязательной связи с социальным строем и кипящими в нём запросами классовых интересов. Но дальнейшее сходство прекращается. По происхождению они вышли из разных источников, по содержанию своему имеют совершенно различные тенденции и по внутренней логике развития должны приходить к различным результатам. Конечно, это глубокое различие не сознаётся очень часто и самими рабочими.
Что касается социалистов — вся их тактика основана на отождествлении своих стремлений со стремлениями рабочих и на постоянном внушении рабочим, будто бы каждый «пролетарий» есть ipso facto (самим фактом) социалист, а «рабочая партия» есть непременно «партия социалистическая». Это в действительности совершенно неверно, и виднейший представитель немецкой социал-демократии Э. Бернштейн, анализируя «пролетарскую» идею, должен был сознаться, что «то, что мы (то есть социалисты) называем пролетарским мировоззрением, для пролетариев является вначале идеологией… Реальный рабочий нуждается в известном напряжении абстрагирующей мысли, чтобы освоиться с образом мысли тех пролетариев, которых предполагает теория… потому что это мировоззрение не вытекает непосредственно из условий его жизни (Реалистический и идеологический момент в социализме. 1898.).
Другими словами, «пролетарий» становится социалистом вследствие воздействия пропаганды, точно так же как магометанин под действием пропаганды может перейти в еврейство или буддизм. Но в социализме нет ничего специфически рабочего.
То движение, которое выходит из среды самих рабочих, то мировоззрение, которое вытекает непосредственно из условий их жизни, создают вовсе не социалистический строй, а организацию данного класса. То движение, которое создало социалистические партии, вышло, напротив, из среды революционной интеллигенции и имеет в виду не организацию рабочего класса для сожительства с другими классами, а создание из рабочих армии для общего переворота всего существующего строя.
В социализме нет ничего специфически рабочего.
Чисто рабочее движение везде, где оно проявлялось сколько-нибудь самостоятельно, выражалось в формах профессиональной организации, имея стремление к улучшению положения данного класса. Социалистические партии, имея только революционные цели, в лучшем случае терпели это движение, стараясь им воспользоваться. Улучшения быта рабочих они никогда не желали, потому что оно лишь ослабляет революционное настроение. В. Кулеман совершенно правильно упрекал когда-то германскую государственную власть в непонимании такого соотношения социалистического и рабочего движения и говорил: «Профессиональное движение есть смертельный влаг социал-демократии. Только полнейшим непониманием окружающих социально-политических отношений можно объяснить тот факт, что чиновники, обязанные законом бороться против социал-демократии, не употребили всех средств для поддержания профессиональных союзов» (Профессиональное движение).
Само собой разумеется, что этот упрёк справедлив лишь в отношении тех случаев, когда государство относится враждебно к действительному профессиональному движению, а не к тем подделкам его, которые организуют социалистические партии вовсе не для преследования профессиональных целей, а для толкания рабочих к социальному перевороту.
V
Для конкретного пояснения действительного отношения государства, рабочих и социализма в этой трагедии, наполняющей тревогой весь культурный мир, лучше всего служит ход рабочего движения в Англии, где этот сложный процесс, ранее начавшись, успел себя выяснить более, чем в других странах.
В ту эпоху, когда государство отреклось от идеи попечения о благоустройстве социальных слоёв, сословий, классов, рабочие, брошенные на произвол судьбы и собственных своих сил, ещё в конце XVIII века проявили революционное настроение. Сами по себе рабочие были недовольны лишь безучастием государства. Но в это же время явилась социалистическая доктрина, которая указала им принципиальное отрицание государства. Её выдвинул Роберт Оуэн, родоначальник новейшего социализма.
Профессиональное движение есть смертельный влаг социал-демократии.
Его учение практически очень сходится с учением Карла Маркса, создавшего позднее «социальную демократию». Оуэн в 1833 году составил план национальных учреждений, которые бы соединили все рабочие промыслы с тем, чтобы фабрики перешли в руки «национальных компаний» и частная конкуренция была совсем уничтожена. Все отрасли промыслов должны были при этом явиться союзами всех рабочих данного промысла.
Этот план, составлявший попытку полного социалистического переворота, предполагалось осуществить в самом ближайшем будущем, и к национальному рабочему союзу, для того организованному, в 1834 году примкнуло не меньше 500 000 человек рабочих.
Каков смысл этого движения в отношении государства? Государство отказалось от исполнения социальных обязанностей. С этого момента оно становилось как бы не нужным, бесполезным для людей, все жизненные интересы которых связаны с их социальным положением. С другой стороны, не представлялось возможности урегулировать эти интересы без какой-либо высшей власти, охватывающей своим воздействием всю страну. В этот момент социализм подсказывает рабочим, что государство можно заменить их собственным классом, организованным во всей совокупности и взявшим власть, теперь принадлежащую государству. Рабочие поддались влиянию этой идеи, и вот движение рабочее сливается с социалистическим, и на целые двадцать лет Англия становится ареной хронического восстания, проявляющегося то в мелочных столкновениях, то в огромных «всеобщих» забастовках, то в терроре, то даже в попытке нашествия на Лондон стотысячной армии рабочих.
«Пролетарий» становится социалистом вследствие воздействия пропаганды, точно так же как магометанин под действием пропаганды может перейти в еврейство или буддизм.
Это социалистически-рабочее движение, поддерживаемое политическим радикализмом интеллигенции, было остановлено двумя обстоятельствами: во-первых, английская власть и угрожаемый класс капиталистов держали себя с обычной британской твёрдостью, ни разу не дрогнули перед угрозами и насильственной борьбой и безусловно доказали рабочим, что переворота, к которому они стремятся, ни в каком случае не допустят. Но, во-вторых, государство под влиянием протеста рабочих обнаружило в то же время известную готовность сойти с буржуазной точки зрения невмешательства в межклассовые отношения.
Англия первая возвратила рабочим свободу союзов, ввела ограничения в эксплуатацию женского и детского труда, создала фабричный инспекторат. Рабочим постепенно была предоставляема всё более широкая возможность заботиться об улучшении своего положения. Под влиянием этих обстоятельств рабочие с 1850-х годов совершенно изменяют направление своего движения. Они начинают всесторонне устраивать свой быт, создают в своей среде множество разнообразных союзов, обществ, которые рядом учреждений связываются друг с другом. Организации профессиональных рабочих союзов вступают на путь повышения заработной платы то путём борьбы с хозяевами, то путём соглашений. Для этого выработано множество разнообразных межклассовых учреждений: третейские суды, примирительные камеры, система подвижных шкал, нормирующих повышение или понижение заработной платы.
Рядом с этим идёт устройство взаимовспомогательных касс, кооперативных обществ и т.д. В результате вместо толпы образовывался организованный класс. Не все рабочие Наёмного труда охватываются этими организациями, но можно сказать, что вся масса рабочих более или менее воспользовалась тем улучшением жизни, какое создано ими. Например, в Нортумберландском горном округе всех углекопов 36 000 человек. Из них в рабочем союзе состоит 23 тысячи. В камере же соглашения — всего 4 тысячи. Камера по своим операциям производит довольно значительные расходы, которые падают только на её членов. Результатами же выработанных соглашений пользуется более или менее весь горнорабочий Нортумберланд. (А. Зотов. Соглашение и третейский суд. СПб., 1902).
И вот с тех пор, как началось это самостоятельное рабочее движение, связь между ним и социалистическим порывается.
К. Маркс, живя в Лондоне, создал германскую социал-демократическую партию. В Лондоне же образовалась и окончила существование международная ассоциация рабочих. Но никакая пропаганда не могла уже связать английскую рабочую партию с социализмом, и на Бельфастском конгрессе 1907 года представители около 1 000 000 рабочих, входящих в организации, отвергли (против 98 000 человек) предложение внести социалистические требования в рабочую программу.
VI
В отношении континента пришлось бы войти в очень сложную работу для того, чтобы разграничить тенденции рабочего классового движения и тенденции социалистические, которые постоянно старались войти в рабочий класс и имели на это тем более удобств, что — по ошибочности действий буржуазного государства — социалисты по большей части являлись первыми глашатаями организации рабочих.
Рабочие общества во Франции и Англии были запрещены в конце XVIII века, в остальных государствах эта тенденция повторялась по мере их присоединения к новому типу государственного построения.
Небесполезно лишь указать, что для главной страны рабочего движения и социально-демократического движения, то есть для Германии, силы социальной демократии обычно крайне преувеличиваются. Общественное мнение невольно поддаётся социально-демократической рекламе, кричащей всем и всюду, будто бы социально-демократическая партия есть душа и командующая сила рабочего класса. Однако политическая статистика показывает, что между рабочим движением и социально-демократической партией далеко не прямое отношение. На выборах в рейхстаг социалистическая партия получает за последнее время 3 200 000 голосов, между тем как число всех организованных рабочих, при самом широком подсчёте, определяется для 1906 года в 2 300 000, в том числе считая 500 000 рабочих не только не социалистов, но и враждебных им (как, например, христианские союзы, гиршевские). Рабочими «своими», находящимися «под её управлением», социально-демократическая партия обычно называет «свободные союзы», число членов которых составляет 1 800 000 человек.
Но даже и с таким счётом видно, что огромнейшее число голосов на выборах социалисты (в чём сознаются и сами) получают не от рабочих, а от самой разнообразной «оппозиции». Что касается числа лиц, несомненно принадлежащих к партии, то есть платящих котизацию, то оно довольно давно не превышает 400 000. При последних выборах в рейхстаг число лиц, вносящих правильную котизацию в социал-демократическую партию, снова определялось в 400 000 (см., например, корреспонденцию “Revue Bleu”, 1907, № 3). Эта цифра как бы застыла, в то время как рост рабочих организаций огромен и капиталы собственно на рабочие нужды представляют цифры поразительные. Так, например, один только союз рабочих металлического производства по смете на 1906 год имел дохода в 7 877 000 марок (Э. Бернштейн. Германские рабочие союзы. — Русские ведомости, 1907, № 84).
Таким образом, если бы даже счесть все эти 400 000 человек за рабочих (что, конечно, неверно), то всё же окажется, что партия располагает из 2 300 000 организованных рабочих всего только 400 000 человек, готовых пожертвовать ей хоть обязательную котизацию. Этот факт тем важнее, что организация немецких рабочих начата социалистами ещё со времен Лассаля. Достаточно вдуматься в эти цифры, чтобы понять отсутствие в Германии особенного страха перед социал-демократией, которая не раз назначала сроки переворота и никогда не осмеливалась начать в действительности хоть малейшее восстание.
Несомненно, что в Германии рабочее движение и социально-демократическое движение представляют точно так же два различных течения, отождествляемые только в рекламе партии, которая пользуется этим для придания себе кажущегося значения.
VII
Слияние рабочего движения с социалистическим, поскольку оно происходило, было всегда случайным, обусловленным даже не столько социалистической пропагандой, сколько уклонением государства от его естественной роли.
Где бы мы ни рассматривали промышленных рабочих, они сами по себе, во всём, что думали или делали самостоятельно, не проявляли ни отрицания государства, ни даже законности смысла существования других классов. Их собственные действия показывали одно желание: не быть эксплуатируемыми, нищими, бесправными. Они, как одинаково формулировалось в Англии рабочими XVI века и рабочими союзами XIX века, хотели иметь «приличное существование». Желание вполне законное. У промышленных рабочих классовая идея выдвигалась только в смысле самозащиты, а не в смысле захвата команды над всеми другими классами.
Социалистическая идея, напротив, во всех её доктринах содержала отрицание государства и классов. Социализм в идейном отношении есть главнее всего непонимание государственности, каковое непонимание обострено главным образом ложным направлением буржуазной государственности. Государство «общегражданского строя» фактически превращалось в захват государства господствующим (сильнейшим) классом капиталистов. Не умея отличить злоупотребления от существа явления, социализм пришёл к мысли построить общество без государства.
Государство «общегражданского строя» фактически превращалось в захват государства господствующим (сильнейшим) классом капиталистов.
В те моменты, когда государство забывает свою «надклассовую» обязанность, рабочие и поддаются пропаганде социалистов. Но когда деятельность государства принимает нормальное направление, связь рабочего движения с социалистическим начинает нарушаться или совершенно порывается.
Таков, конечно, и будет исторический исход этой коллизии, ибо государство в конце концов возвращается к исполнению обязанностей.
Государство, в противность мнению социализма, по своему смыслу и практике есть внеклассовое учреждение, организация общей власти над всеми классами, над всеми национальными слоями. По смыслу своему (и по исторической практике) государство не создаёт общества и не порабощает его, а только регулирует действие тех разнообразных сил, которые в нём возникают самостоятельно. Если бы вопрос истории состоял в создании коммунизма и если бы в обществе был действительно один только составной элемент — рабочие, то государство легко бы могло стать социалистическим даже без особенных потрясений. Это не противоречило бы ни его смыслу, ни его обязанностям. Но природа общества такова, что в нём не один класс, а много, и для совместной жизни общества все они, каждый по-своему, необходимы. Только в их совокупности общество достигает своих целей: дать людям обстановку разумную, обеспеченную материально и нравственно, со способностью прогрессивно развиваться. Будучи властью, специально созданной не кем-нибудь одним, а всеми, для охраны и регуляции не кого-либо одного, а всех, государство не в состоянии отказаться от этой роли, не может превратиться в служебное орудие одного какого-либо класса, не страдая и не погибая в конце концов.
В истории бывало: все классы старались получить преобладающее влияние в государстве, а если возможно, и совсем захватить его в свои руки. Но это настолько противно природе, государства, что такие попытки каждый раз при малейшем успехе вызывают уже изуродование государства и революционные движения, которые восстанавливают его в истинном виде и назначении. Если в нашу эпоху могло развиться рабочее революционное движение, то именно потому, что буржуазия XIX века успела чрезмерно захватить государство в свои руки и придать ему (хоть временно и с множеством исключений) классовый характер. Социализм же хочет возвести эту уродливость в принцип и, придавая случайным, исключительным явлениям значение основного закона, предлагает совсем уничтожить государство и заменить его классом рабочих. Все остальные классы при этом упраздняются, вымирают и вводятся в состав рабочего класса. Но такое построение на всех пунктах есть сплетение невозможностей и ошибок.
VIII
Один из талантливейших социалистических публицистов нашего времени Максим Леруа (Эволюция государственной власти. Синдикаты чиновников), объединяющий взгляды социальной демократии и анархизма, рисует будущее общество в виде автономных профессиональных союзов. Единение их поддерживается тем, что все производства и профессии взаимно необходимы и сами собой находятся в известных соотношениях. В числе профессий имеется и всеобщее осведомление о потребностях и средствах всей сети автономных союзов — это задача, которую будут исполнять трансформировавшиеся союзы тех людей, которые ныне составляют «бюрократию». Максим Леруа верует, что никаких взаимных насилий между этими автономными союзами не будет происходить, так как спорные вопросы будут отдаваться на всенародное обсуждение и голосование.
Как назвать это, как не маниловскими мечтаниями?
Но совершенно ясно, что тут на каждом шагу потребуется вмешательство какой-то принудительной власти. Союз производит, положим, мясные продукты и доставляет их другим союзам, а самому ему нужны одежды, колониальные продукты, инструменты и т. д. Все это ставит его в обмен с множеством других союзов — производительных, перевозочных, «бюрократических» и т.д. По какому же расчёту все они будут обмениваться? Кто будет примирять споры о соотношении количества и качества продуктов? Обращаться к всенародному голосованию — каждый раз, по всем миллионам спорных пунктов — это значит осудить весь земной шар вечно проводить время в разборе споров. Да и нельзя решать всенародным голосованием такие вопросы, о которых голосующие, по отдаленности, даже не могут иметь понятия. Наконец, если бы даже всенародное голосование и решило вопрос, то нужно, чтобы решению подчинились, не на словах, а на деле, и не с задержками, а тотчас. Ибо если от исполнения решения зависит ежедневная пища данного обиженного союза, то замедление на одну неделю срока может осуждать его членов на голодную смерть. Волей-неволей все союзы сами потребуют назначения (хотя бы и всенародным голосованием) какой-нибудь близкой к каждому власти, притом же снабжённой принудительными полномочиями. А раз это есть, стало быть, возрождается современное государство, как феникс, из пепла бумажных теорий.
Природа общества такова, что в нём не один класс, а много, и для совместной жизни общества все они, каждый по-своему, необходимы. Только в их совокупности общество достигает своих целей.
Государство неизбежно. Чем более мы заботимся о достижении справедливости, тем неизбежнее и необходимее такая принудительная власть, стоящая, во имя общего блага и закона, над всеми лицами и группами. Если раздробленное общество не находит способов для законного восстановления государства, то потребность общей власти будет удовлетворена, как не раз бывало, системой узурпации. Союзы, наиболее необходимые, как «бюрократические» или перевозочные (железнодорожные, пароходные и т. д.), постепенно сами начнут придавать своему голосу решающее значение. Пользуясь фактической силой и преследуя личные интересы, они начнут заставлять другие союзы давать и брать в обмен то, что решит эта самовольная власть. Такая роль для общества столь необходима, что все согласятся молчаливо терпеть даже эксплуатацию и подчинение, лишь бы только ценой их получить стройный порядок.
Но хотя даже плохая власть для общества лучше, чем никакой, тем не менее оставаться при ней вечно нет расчёта, и поэтому, достигнув снова государственности при помощи «благодетельной тирании», люди станут далее стремиться к тому, чтобы заменить узурпацию законной властью, чего, конечно, и достигнут после ряда революций. В общей сложности в результате социалистического опыта, если он основан на свободе, человечество приводится лишь к тому, чтобы сызнова проделать свою прежнюю историю, ту самую, посредством которой оно из первобытной беспорядочности пришло к государственности.
В тех же случаях, когда социализм не забывает о необходимости порядка, он приходит к обратным абсурдам: бесконечным стеснениям личности, в результате которых жизнедеятельность общества неизбежно ослабляется и угасает. Таковы «положительные» проекты — от старого Томаса Мора до новейшего Менгера (по всей видимости, речь идёт о брате основателя австрийской школы в экономике Карла Менгера — Антоне Менгере (1841 — 1006), авторе работы «Новое учение о государстве» — прим. ред.). Чувствуя себя между Сциллой и Харибдой, партийные публицисты социал-демократии, как Каутский или Либкнехт, очень охотно избегают выставлять ясные планы под тем предлогом, что предвидеть точное устройство будущего невозможно. Это верно, но если они сами не знают, куда идут, то на каком основании можно уверять, что их неизвестное будущее должно оказаться лучше настоящего? Мы же знаем, что единственное учреждение, способное совместить и свободу, и порядок, есть государство, вследствие чего будущее, построенное на уничтожении государства, будет несомненно хуже настоящего.
IX
Пока либеральная и социалистическая интеллигенция строит и перестраивает свои доктрины, действительная жизнь подвигается по своим внутренним законам. Классы, оставленные без регулирования, сами начали работать над своим устроением, да и государство, в силу опасности явившихся революционных движений, также воспрянуло и, в противность либеральной доктрине, начало возвращаться к своей естественной роли верховного попечительства над всеми классами и сословиями.
Тот самый XIX век, который начался с «административного нигилизма», теорий “laisser faire” (невмешательства), кончился среди глубокого развития теории государственного и полицейского права и при всестороннем расширении и углублении государственного воздействия на разные стороны жизни. В этом отношении рабочее движение имеет крупную историческую заслугу, но совсем не ту, какую ему навязывают сочиненные интеллигенцией теории «пролетарской идеи».
Рабочие союзы своей деятельностью именно дали указания как на необходимость, так и на способы нового устроения.
Рабочее движение показало, что человеку немыслимо жить иначе, как в классовой обстановке, которая вследствие этого нуждается во внимании государства уж по крайней мере не меньше, чем улучшение путей сообщения, прорытие каналов, устройство плотин и т.п. Странно было бы, действительно, если бы человек сознательно приспособлял к нуждам своим законы материальной природы и оставлял вне сознательного действия законы социальной природы. Рабочее движение не только показало, какие катастрофы угрожают при этом, но в разнообразной деятельности своих союзов обнаружило и пути для организации общественности в новых условиях.
Когда средневековое сословное построение оказалось уже непригодным, по распадении прежних сословий, государство как бы растерялось и не знало: нужно ли устраивать что-либо новое? и как его устраивать? Рабочие союзы своей деятельностью именно и дали указания как на необходимость, так и на способы нового устроения.
Рабочие союзы, организуя своё сословие, дали также толчок организации класса предпринимательского, и эти две армии, которые, по старой теории “laisser faire”, должны были быть предоставлены «свободной борьбе», дали образцы таких страшных столкновений, что государство не могло не убедиться в обязанности охраны хоть третьих лиц. Но охрана оказывалась делом трудным, когда борьба классов стала доходить до «всеобщих» забастовок, с одной стороны, и до таких, с другой стороны, «трестов», которые угрожают свободе самого государства, как это уже проявлялось в Америке.
Ограничение государственное имеет, по крайней мере, ту выгоду, что действительно прекращает междоусобицу, тогда как при борьбе классовой, дошедшей до логического развития.
Под влиянием такой force majore историческое воззрение на попечительные обязанности государства, временно отброшенное теоретической мыслью, стало возрождаться. Начинается снова вмешательство государства в отношения, казалось бы, частно-правные. Сначала делаются шаги к охране неполноправных лиц, в силу этого требующих известной опеки. Но охрана детей и женщин оказывалась недостаточной. Становилось ясно, что и политически полноправные лица могут быть слишком неравносильны для того, чтобы государственная совесть и безопасность могла предоставлять их участь исходу простой свободной конкуренции.
Ход событий показал, впрочем, что конкуренция не остаётся «свободной». Рабочие, будучи слабы каждый в отдельности, начали искать силы в единении. Это придало им такую силу, что, в свою очередь, предприниматели стали бояться оказаться порознь слишком слабыми и точно так же начали объединяться. Таким образом, конкуренция личностей всё более стала исчезать и заменяться конкуренцией коллективностей. Однако и перед коллективностями скоро вырос тот же вопрос, какой был раньше перед отдельными лицами. Пришлось выбирать одно из двух: или быть побеждённым, или соединяться в союзы союзов. Поле действия «свободной конкуренции» всё более суживалось, и перед современными обществами уже рисовалось в недалёком будущем разделение на два непримиримо-враждебных лагеря, члены каждого из которых уже перестали быть свободными. Как рабочий должен подчиняться союзу, так и предприниматель — своему синдикату. Если бы процесс этот был допущен до полного завершения, то член каждого класса внутри своих организаций имел бы не больше свободы, чем солдат в армии. Но тут невольно является вопрос: чем же такое лишение свободы труда и конкуренции лучше ограничений, налагаемых государственным вмешательством? Ограничение государственное имеет, по крайней мере, ту выгоду, что действительно прекращает междоусобицу, тогда как при борьбе классовой, дошедшей до логического развития, свобода личности исчезает, а умиротворения всё-таки не достигается.
Сверх того, по самому существу своему государство всегда было охраной свободы личности, но такая роль неисполнима для него при отречении от воздействия на социальные слои.
Под давлением такой логики фактов государственное вмешательство стало в XIX веке мало-помалу распространяться и на классовые отношения полноправных граждан. Во имя общественного блага, во имя порядка, во имя интересов личности государство начинает устанавливать обязательные меры для достижения тех же целей, какие ставят себе борющиеся классы. Началась законодательная нормировка труда, его продолжительности, его условий, началась защита здоровья населения. Дело дошло даже до государственной установки страхования для обеспечения увечных, престарелых и т. д.
Во имя общественного блага, во имя порядка, во имя интересов личности государство начинает устанавливать обязательные меры для достижения тех же целей, какие ставят себе борющиеся классы.
Все это было окрещено противниками как «государственный социализм». Тут, однако, явление совершенно обратное. Социализм стремится установить однослойное общество, с уничтожением классов, откуда вытекает и отрицание надобности в государстве. Отмеченная деятельность государства, напротив, стремится охранить классы, привнеся в их взаимоотношения правильные нормы, при которых по возможности исключалась бы их взаимная эксплуатация и поддерживалось их взаимное содействие.
Конечно, такое вмешательство государства, по существу, совершенно необходимое, может быть доводимо до неразумности. Но это уже вопрос политики, а не принципа. Самый верный принцип может дать место для плохой политики, и недостатки последней не подрывают принципа.
Для выяснения исторического смысла рабочего движения важно, однако, не то, насколько правильно и плодотворно было вмешательство государства, а то, что в этом выражалось сближение рабочего движения с деятельностью государства. Даже в отношении пунктов необходимого вмешательства государство обильно пользовалось указаниями, какие давала практика рабочего движения. Деятельность государства и творчество социальных слоев стали сближаться, как это было в средние века и во все века существования человечества.
X
На этом пути уже вырисовывается такое явление, смысл которого доселе ещё очень мало сознаётся. Классовое движение и борьба, заставив государство привносить некоторые обязательные нормы в межклассовые отношения, бессознательно для всех ведут к новой организации сословности, не средневековой, не римской, не индийской, а новой сословности.
В научном определении сословие есть не что иное, как государственно признанный и регулированный класс. Класс есть явление непреднамеренного естественного расслоения общества. Когда же государство налагает свои обязательные регуляции на этот слой, он делается сословием.
Не уничтожение государства, а расширение государственной компетенции — вот что показывают факты государственно-рабочих взаимоотношений в их историческом развитии.
В современных передовых странах под влиянием их типических национальных особенностей этот процесс возрождения сословности происходит неодинаково. В Англии он совершается преимущественно на основе самоуправления, которое лишь признаётся государством при минимальном содержании вмешательства. В Германии, напротив, государство принимает более активную роль и становится как бы во главе движения.
Влияние Пруссии отразилось на Германии, влияние же последней — на многих других странах. И вот мы видим уже такие явления, как, например, установление промышленных судов, состав которых организуется из классового представительства (от предпринимателей и рабочих), но под эгидой государства и с обязательностью решений, некогда предоставлявшихся только «свободному соглашению». По германскому промышленному уставу, по горному закону, так называемые постоянные комитеты рабочих делаются учреждением обязательным, и внутренний распорядок фабрик и заводов во многом ставится в зависимость от соглашения хозяина с рабочим комитетом. По взаимному соглашению их правила могут охватывать такое попечение над бытом рабочих, которое привело бы в ужас «свободную» мысль начала XIX века. Так, устанавливаются правила пользования рабочими теми учреждениями, которые создаются на фабрике для их блага. Вводится надзор за несовершеннолетними, чтобы они не покидали родительского дома в слишком раннем возрасте, не утрачивали стремления к сбережениям, не посещали слишком усердно харчевен и зал для танцев, не женились в слишком раннем возрасте. Вся эта забота о здоровом состоянии социального строя входит, таким образом, уже в область государственного попечения посредством его связи со слоем рабочих и хозяев.
По австрийскому закону о промышленных судах, в это социально-государственное учреждение целый ряд дел вносится обязательно. Это не добровольный третейский суд, а официальный, обязанный рассматривать недоразумения между владельцами предприятий и рабочими и между рабочими одного и того же производства, причём члены суда избираются хозяевами и рабочими, а председатель назначается министром, члены суда приносят присягу, получают вознаграждение. В довершение, это учреждение получает право вносить в административные сферы предположения по промышленным вопросам производств своей компетенции.
Ещё далее заходит германский законопроект об учреждении «Имперского рабочего управления» (Reichar beitsamt): учреждение чисто государственное сверху, а в нижних разветвлениях своих постепенно сливающееся с сословными. Так, окружное «рабочее управление» имеет председателем лицо по официальному назначению, а члены назначаются «рабочими палатами». Эти же последние составляются по выборам, наполовину от предпринимателей, наполовину от рабочих.
XI
В общей сложности, отвлекаясь от содержания митинговых речей и пропагандистских брошюр и вникая в содержание фактов, нельзя не видеть, что в действительности рабочее движение XIX и XX веков имеет в отношении государственности и социализма совсем не те тенденции, которые провозглашены в социалистических «символах веры».
Не разрыв с государством, а сближение, не уничтожение государства, а расширение государственной компетенции — вот что показывают факты государственно-рабочих взаимоотношений в их историческом развитии. И по мере того как определяется эта тенденция рабочего классового движения, связь его с социализмом бледнеет, становится слабеющим пережитком столетней старины.
Потребно новое построение государственного попечения, которое должно оставить место свободе несравненно более широкое, а в то же время ввести современные классы в регулируемые рамки.
В конце такой эволюции социализм может увидеть себя только незначащей сектой или кабинетным умозрением. На арене же истории рисуется в будущем лишь государственность, обновлённая и усиленная более сложным содержанием.
Бесспорно, на пути к этому будущему перед государством стоит ряд трудных вопросов. Так, требуется примирить при нынешних условиях свободу и обязательность в наилучших для процветания личности и общества условиях. Средневековая регламентация теперь неповторима. В своё время она достаточно соответствовала потребностям, но теперь копировка её была бы вредна и нестерпима. В то же время и замена её необузданным индивидуализмом уже стала невозможной и столь же нестерпимой. Сами социальные слои отвергают её в своей добровольной организации. Итак, здесь потребно новое построение государственного попечения, которое должно оставить место свободе несравненно более широкое, а в то же время ввести современные классы в регулируемые рамки, то есть возродить в новых формах дух сословности, присущий самим законам общественной жизни.
Другой трудный и сложный вопрос составляет система представительства, необходимая для государства будущего.
Система представительства, выдвинутая XVIII веком и развитая в нынешнем конституционном праве, явно непригодна для государства, ставящего себе сколько-нибудь глубокие задачи общественного характера. Она настолько неудовлетворительна, что её существование компрометирует самую идею государства и порождает невозможные фантазии о самоуправляющихся союзах и синдикатах. Государству, возвратившемуся к социальным обязанностям, необходимо социальное, а не общегражданское представительство, и достойно внимания, что к нему прокладывает путь то же рабочее движение, которое выдвинуло на вид социальные задачи государства.
«Граждане вообще», представители какой-то отвлёченной нации, не в состоянии иметь того тонкого понимания классовых, сословных, социальных нужд и связи с ними, какое нужно государству при определении обязательно устанавливаемых норм межклассовых отношений.
Действительно, рабочие, несмотря на помехи социализма, являются в парламентах с заметным характером сословного (классового) представительства. Он вносится ими не по какой-нибудь сознательной теории государственного права, так как вообще рабочий класс доселе не выставил, к сожалению, крупных теоретических сил. Но самый характер социального положения таков, что, повинуясь инстинкту, рабочие представители постоянно нарушают современную идею представительства и воскрешают идею сословную. Они бессознательно делают то, на что уже обращают внимание передовые умы науки. Действительно, те задачи общественного попечения, которые сами, как бы силой, возродились в современном государстве, не осуществимы иначе, как с изменением характера народного представительства. «Граждане вообще», представители какой-то отвлёченной нации, не в состоянии иметь того тонкого понимания классовых, сословных, социальных нужд и связи с ними, какое нужно государству при определении обязательно устанавливаемых норм межклассовых отношений. Для этого требуется постоянная помощь социального, классового, профессионального представительства.
На пути к его созданию перед современным государством стоят чрезвычайные помехи со стороны множества научных предрассудков, воспитанных буржуазной идеей, и ещё более личные интересы могущественнейшего современного класса профессиональных политиканов. Но то, что необходимо, без чего нельзя обойтись, всегда совершается в истории, какие бы силы ни старались этому препятствовать.
Можно замолчать и заглушить идею передового мыслителя, провидящего смысл грядущего из содержания настоящего.
Самый характер социального положения таков, что, повинуясь инстинкту, рабочие представители постоянно нарушают современную идею представительства и воскрешают идею сословную.
Можно низвергнуть и загнать в бессилие передового политического деятеля, задевающего, во имя общественного блага, интересы политически господствующих слоев и партий. Такими путями можно оттягивать осуществление необходимого или искажать первые шаги творчества на пути к нему. Но в конце концов реальное содержание общества непременно воплотится в государственных формах, необходимых для функций общества, и когда потребность окончательно назреет, за исполнение задачи возьмутся даже те самые, которые раньше ей мешали, и проведут необходимую реформу из тех же побуждений, из-за которых мешали ей раньше.
Текст Льва Тихомирова «Рабочие и государство». Впервые опубликован: СПб., 1908.
Тихомиров Лев Александрович (1852-1923) — политический деятель, публицист, религиозный философ.
Читайте также:
