Камчатка — заповедник советской солидарности

Алексей САХНИН

Часто говорят, что люди никогда не меняются. Рушатся и возникают империи, меняются способы производства, чередуются на троне венценосцы, а природа человека, мол, остаётся неизменной. Причём зачастую говорят это и верят в это люди, на долю которых выпало быть свидетелями самых глубоких и стремительных преображений человеческой природы.

Осколки цивилизаций

Пессимисты, подводя баланс человеческой души, сводят сумму антропологии, складируя пороки современного буржуазного общества: жадность, подлость, поверхностность, духовную нищету. И объявляют это вечными основами человеческой души. Оптимисты добавляют сюда ещё пару ингредиентов или противопоставляют «человеку обычному» идеализированный образ героя или святого.

В действительности нет никакого вечного человека, матричного «хомо нормалис». Есть человек исторический. Каждая эпоха, культура, цивилизация и способ производства формируют особую коллекцию человеческих типажей. Со своими собственными формами подлости и геройства, со своим диапазоном между мудростью и глупостью, со своими уникальными формами души и сознания. В конечном итоге, главный продукт любой эпохи – её проект человека, и эти проекты отличаются друг от друга сильнее, чем расы, чем британские дредноуты от китайских джонок.

Как антрополог или этнограф изучают традиционную культуру по её остаткам, сохранившимся в сказках и песнях, так социолог может многое понять об исчезнувшем обществе, «пощупав» его руины.

В истории случалось, что осколки империй и цивилизаций долго сохранялись вдали от их бывших центров, на глубокой полуосвоенной периферии. После того, как римские легионы покинули Британию, ею ещё несколько десятилетий правил римлянин Амвросий Аврелиан, пытавшийся сохранить остатки имперских традиций во времена, когда метрополия фактически перестала существовать. Да и жители остальной Европы ещё столетия чувствовали себя гражданами Римской империи, уже канувшей в Лету. Таких примеров много. Старая Россия многие годы сохранялась в эмигрантских салонах и русских кварталах от Харбина до Парижа. Ценности, мироощущение и образы жизни иногда переживают условия, их породившие, подобно реликтовым видам сохраняя память об ушедших временах, но оставаясь неспособными их вернуть.

Советская цивилизация по своему своеобразию и масштабу влияния на судьбы человечества в целом занимает в истории беспрецедентное место. Но что осталось от неё в наследство новым поколениям? Ржавая техника, заброшенные индустриальные гиганты в степях, танки, ракеты и автоматы, разбросанные по всем континентам этой планеты, нефтяная отрасль, с которой мы все помаленьку кормимся, крепкие хозяйственники и сановные чекисты, которые кормятся с нас, бюрократия, бывшие братскими республики, бессмертные кинофильмы…

Хомо советикус

Но есть и ещё одно наследство — советский человек. Про него было сказано столько плохого, что ни один пиарщик не взялся бы раскручивать такой сомнительный бренд. Хомо советикус — инфантил и конформист, стукач и терпила. Он одет в драповое пальто, всегда угрюм и немного трусоват. Ра­бо­тать не умеет и не хочет, но зато за­вист­лив и меч­та­ет при­брать к рукам то, что плохо лежит. Это мне­ние дис­си­ден­тов. А ста­рая со­вет­ская про­па­ган­да пы­та­лась петь па­не­ги­ри­ки со­вет­ско­му под­ви­ду хомо са­пи­енс, но по­лу­ча­лось до­воль­но офи­ци­оз­но, хо­дуль­но и ужас­но скучно.

Но вот лично у меня есть гипотеза, что как сусловская, так и диссидентская интерпретации хомо советикуса глубоко лживы, насквозь фальшивы и недостоверны. Его истинная природа была, как мне кажется, художественно описана Марленом Хуциевым, Владимиром Высоцким, братьями Стругацкими и Иваном Ефремовым. Но самое парадоксальное, что этот советский человек существует до сих пор, выживая в суровых климатических условиях арктической периферии бывшей страны Советов.

Одним из важнейших инструментов изготовления советской души в последние десятилетия существования государства рабочих и крестьян были великие стройки. Целина, новорожденные города в таёжной глуши, полярные станции, БАМ и прочие романтические объекты приложения массового энтузиазма, его конвертации в показатели экономического развития.

В самой идее очеловечивания прежде безлюдных пространств, в создании по рациональному плану новой цивилизации «с чистого листа» было много от ранней социалистической философии. Это было попыткой создать новый мир, сознательно и по плану, не в качестве побочного продукта добывания хлеба насущного, а в порядке конструктивного осуществления утопии. Получалось это с переменным успехом. Энтузиазм миллионов сосуществовал с принудительным каторжным трудом. Новаторские технические или архитектурные решения соседствовали с бюрократическим тупоумием. Трудовые подвиги — с номенклатурным произволом. Освоение богатств Севера — с экологическими катастрофами. Издержки были высоки. Но и результаты впечатляли. В любом случае, на громадных просторах Сибири, Казахстана и Дальнего Востока формировались человеческие популяции, в которых концентрация и «чистота породы» советского человека были выше, чем в метрополии или национальных окраинах, которые испытывали не только «тлетворное влияние Запада», но и гораздо более опасную инерцию своего собственного прошлого. Сквозь плоть и дух «нового человека» всё сильнее проступали родовые черты российского мещанства, местечкового литовского еврейства, азиатского байства. Люди «коммунистического» склада превращались в небольшую диаспору в человеческом океане вековой России. На таёжных же окраинах соблюдалась относительная чистота эксперимента. Геологические партии, студенческие стройотряды, исследовательские экспедиции пополнялись романтиками и энтузиастами, увозившими в своих брезентовых рюкзаках частичку того духа, который всё сильнее ослабевал в больших городах, на берегах Невы и у заставы Ильича.

Край взаимопомощи

Как хотите, но есть ситуации, человеческие отношения, которые выходят за границы нормы, привычного стандарта взаимности между людьми. Ну, например, даже в современной буржуазной России, с её дискредитированными и обрушенными ценностными системами, взаимопомощь номинально считается делом благородным. Но практикуется при этом не часто. А уж в тех случаях, когда соответствующая услуга обладает коммерческим потенциалом, бескорыстная помощь воспринимается как нечто почти патологическое. Так, если между пунктом А и пунктом Б нет рейсового транспортного сообщения, но публика между ними интенсивно циркулирует, обязательно появится коммерческий извоз. Более того, он мгновенно вытеснит другие формы отношений между людьми на транспорте. Бесплатно подвозить на этом участке будут гораздо реже, чем на любом другом. Если только речь не идёт про страну советских людей, например, про Камчатку. Там привычная коммерческая логика почему-то не срабатывает. Вместо извоза там существует странное стремление помочь ближнему.

Купить билет на самолет в отдалённые посёлки бывает трудно. В путину все рейсы перегружены, очередь в кассу на два месяца, а летают по погоде… Дорог посуху зачастую просто нет. Остаются рыболовецкие сейнеры, грузовые суда, попутные вертолёты или вездеходы. Всё это довольно дорого в эксплуатации и вообще не предназначено для пассажироперевозок. Но все возят. Спрос, так сказать, рождает предложение. Удивительно другое – возят бесплатно. Не оказывают милость, не снисходят до чужой бедности. А просто и буднично на вопрос «Сколько мы вам должны?» чаще всего отвечают: «Да ничего». И это, граждане, по-моему, чудо. Путешествуя по Камчатке, не нужно выглядеть потерпевшим или просить о помощи, чтобы её получить.

Еду в городском автобусе. Пассажир на соседнем сидении косится на мой рюкзак, потом куда-то звонит. Я слышу, как он с кем-то советуется приглушенным голосом:

— Тут какие-то ребята с рюкзаками, выглядят уставшими, наверное, с гор. Я их приглашу к нам, ты не против?

Мы отказались, были другие планы, но… Это что, нормально? У нас, тут, в России, в больших городах – такое случается? Не раз в десять лет, а вот каждый день, постоянно?

Я всё время ловил себя на ощущении ненормальности. Необыкновенность того, что отношения взаимопомощи и какой-то стихийной солидарности оказываются более устойчивыми, чем коммерческие. Мне приходилось с чем-то подобным сталкиваться в странах третьего мира. В Сирии, Иране, Судане или Таджикистане путешественник бывает покорён и очарован тотальным гостеприимством, всеобщим желанием публики приносить всем вообще и ему персонально пользу, искренностью и открытостью большинства. Я думаю, это часть того наследства традиционного крестьянского общества, оборотной стороной которого являются инфантилизм, социальный иммобилизм и глубокая внутренняя несвобода человека, вся жизнь которого построена на заранее заданных традицией социальных рефлексах. Но в более развитых странах (а в России, к сожалению, в особенности) некоммерческие, не опосредованные деньгами или бюрократической процедурой отношения между незнакомыми людьми – редкое исключение.

Ну ладно, непосредственные, мужественные и добросердечные жители гор и лесов. Пусть это выглядит очередной сказкой про неиспорченного цивилизацией гурона. Но вот ещё история. На территории Камчатки расположен один из самых больших и старых заповедников России – Кроноцкий. Там сохраняются уникальные ландшафты и животно-растительные комплексы. Именно в Кроноцком заповеднике и подчинённых ему территориях, имеющих статус особо охраняемых, находятся самые большие в мире популяции бурого медведя, белоплечего орлана, калана, расположено крупнейшее в мире нерестилище нерки. Это не говоря о вулканах, гейзерах, термальных полях и прочих чудесах. Но не менее интересна и та совсем небольшая человеческая популяция, жизнь которой связана с заповедником.

Несколько десятков человек в России, находящихся на госслужбе на крайне коррупционноёмком участке, как один, не берут взяток. С одного Курильского озера ещё несколько лет назад в периоды нереста нерки ежедневно вывозили по нескольку тонн икры; медвежья охота тоже имеет большой коммерческий потенциал; наконец, потенциальным источником личного обогащения является туризм. И вот, несмотря на все эти возможности и искушения три или четыре десятка человек, выполняющих тяжёлую работу в сложных условиях на забытом богом краю земли за весьма скромную зарплату, не берут взяток. Это, чёрт возьми, просто удивительно.

Мне ещё не приходилось писать панегирики современной России. Критика – это пожалуйста, для критики наша страна оставляет большой простор. Годы практики создают привычку. И вот, пожалуйста, руки дрожат, и мне трудно подыскивать слова, но нельзя не сказать правду, какой бы пафосной она не выглядела. Помимо чудес природы, которыми Камчатка знаменита, есть самое настоящее человеческое чудо, широкой публике малоизвестное.

Я не хочу показаться брюзгой. Вокруг полно хороших людей. В Москве, Ярославле, Чите и даже в самом Санкт-Петербурге. Встречаются просто поразительные, глубокие, добрые, умные. Но все они прекрасны только индивидуально. А в духовной красоте людей Камчатки (и, может быть, некоторых других осколков советского мира) есть, сверх того, нечто популяционное. Это не умаляет индивидуальности, но придаёт ей нечто дополнительное, видовую черту, не свойственную другим человеческим множествам.

В животном мире есть виды прогрессивные, которые дают новые подвиды, ищут оптимальные пути адаптации к меняющимся условиям окружающей среды, участвуют в эволюционной динамике биосферы, наращивают численность — и есть виды реликтовые. Последние давно перешли от наступления к обороне. Они не способны к экспансии, к тому чтобы выйти за пределы своей экологической ниши, потеснив в жестокой борьбе видов конкурентов на других материках и в других широтах. Они лишь борются за выживание в более или менее узких природных резервациях, до тех пор, пока условия позволяют им воспроизводить свой древний генофонд. Они сохраняют музейную красоту давно отцветшего мира.

Жестка привязка к путине

Почти на всей территории 1/6 обитаемой суши хомо советикус вымер в результате шоковой терапии и либеральных реформ. От низовой солидарности, взаимопомощи, доверия, энтузиазма и идеализма не осталось и следа. Сложившиеся социальные практики, характерные для периферийного капитализма, в считанные годы переработали громадное большинство народа в тот человеческий материал, который мы имеем сегодня.

Интрига, однако, в том, что на Камчатке и других «крайних» территориях периферийный капитализм не сложился. Там возникли гораздо более архаичные и зверские социальные формации. На громадных малонаселённых пространствах, где экономика базировалась на какой-нибудь одной отрасли (на Камчатке — рыбной), а коммуникации с внешним миром были чрезвычайно слабы, установилось сначала что-то вроде военной демократии (эпоха красных пиджаков и братков в ранние девяностые породила нечто похожее и в Центральной России), быстро переросшей в своеобразный феодализм. Силой или обманом захватив добывающий колхоз и обрабатывающее предприятие в каком-нибудь Усть-Камчатске, вчерашний «викинг» превращался в барона, собиравшего дань с рыбаков и охотников. Но в отличие от своих коллег «на материке», «бароны» Камчатки постепенно не превращались в купцов и промышленников. Им не нужна была биржа, у них почти не было «оседлого населения», которому надо было бы дурить голову политтехнологиями. А главное, сами формы хозяйственной деятельности и коммуникаций оставались глубоко архаичными — рыбный промысел и охота с продажей добычи заморским купцам (сначала в Корею и Японию, впоследствии в Китай и Россию). Всё это вело к тому, что определяющими были административные и силовые ресурсы. Контроль над единственным транспортным каналом, над путями завоза продукции и топлива, а вовсе не отчуждение прибавочной стоимости, оставался источником накопления.

В отдалённых поселках вы зачастую не можете элементарно купить билет (даже если есть рейсовый самолет) ни за какие деньги – вопрос решается чисто административно с местным «бароном» или его людьми. Традиционные для капитализма формы классовой борьбы наёмных рабочих, например, забастовки, невозможны в условиях, когда на кону не просто зарплата, а вообще элементарный доступ к продуктам, завозимым единственным кораблём или самолётом. Сезонный характер труда, привязанный к путине лосося, тоже не способствует становлению традиционного рабочего класса.

В общем, если в России установился отвратительный полуколониальный капитализм, то на её северных и восточных окраинах господствуют какие-то добуржуазные, феодальные отношения. Люди в таёжных поселках фактически изолированы, они не имеют возможности уехать (продать квартиру в Оссоре, Палане или Озерной также малорентабельно, как слать пряники и самовары в Тулу, да и физически трудно уехать). В межсезонье продукты и коммунальные услуги многие получают бесплатно, за счёт «сеньора», на которого работают во время путины. Не знаю, корректно ли сравнивать это с барщиной или позднеримским колонатом?

Сложные условия, суровый климат, тяжёлая работа, социальная незащищённость, административный произвол. Но люди Камчатки во многом изолированы от обычных для нас товарно-денежных отношений. При всей своей административной зависимости, они сохраняют – на человеческом, личном уровне – некоторую автономию. И это, парадоксальным образом позволяет им сохранить ту советскую популяционную специфику, о которой я пытался рассказать вначале.

Картина уникальной, по настоящему поразительной, человеческой популяции, чьё существование поддерживается только условиями почти островной изоляции, климатом и спецификой природной среды чем-то сродни пейзажу северных посёлков с их полуразрушенными пятиэтажками, руинами и всеобщим запустением, посреди которого ещё теплится жизнь. Грустно, что лучшие человеческие качества являются атавизмом, пережитком общества, которого больше нет. Хотя надежда заключается в том, что само это общество не было естественным результатом стихийной эволюции, подобно сельским общинам старого мира, а стало закономерным результатом сознательного социального эксперимента, достаточно глубокого, чтобы изменять саму природу человека. И пусть этот эксперимент закончился со спорными результатами, он доказал главное: преображение человека и общества возможно, и находится в наших собственных руках. Мы не обречены вечно оставаться равными самим себе. Человечество выходит из младенческого состояния, в котором его эволюция была побочным результатом естественной истории. Совершенствование человека как вида отныне — вопрос его коллективного действия, а не эзотерической практики или сверхъестественного вмешательства.