Как Эзра Паунд очутился в «клетке для горилл»

Продолжение рассказа о жизни и творчестве Эзры Паунда

Часть 5

Ян ПРОБШТЕЙН

15 ноября 1945 года Паунд был доставлен на военном самолёте в Вашингтон, помещён в федеральную тюрьму, а затем подвергнут психиатрическому обследованию

Эзра Паунд — личность настолько же яркая, насколько парадоксальная и противоречивая. Выступавший за социальное равенство, за контроль государства над финансами и экономикой, он, как истый американец, был при этом поборником индивидуализма и свободы личности, несовместимой с подобным контролем.

Ещё будучи сотрудником «Нового Века» (“New Age”), Паунд познакомился с теорией социального кредита майора Клиффорда Дугласа, военного инженера, ставшего экономистом, и стал убежденным её сторонником. Проект «социального кредита» был основан на создании индустриальных банков, контролируемых государством, в которые предприятия вносили бы заработную плату и прибыль и через которые государство перечисляло бы предприятиям определённый процент, чтобы компенсировать потери в доходах, обусловленные системой фиксируемых государством цен, более низких по отношению к совокупной стоимости. Паунд был убеждён, что эта новая экономическая программа уничтожит одну из главных причин войны, сведя к минимуму зависимость от долгового финансирования, ссуд капитала и борьбы за иностранные рынки. Тем не менее, Паунд был ярым противником мер, предпринятых правительством Франклина Делано Рузвельта и его политики «Новый курс», которая была как раз направлена на достижение некоей социальной справедливости в американском обществе, чего не хотел признать Паунд, либо считал, что достигается это неверными средствами.

Паунд, как и Дуглас, был противником частных банков, боролся против ростовщического процента, которые эти банки взимали. В “Cantos” он страстно обрушивается на пороки капиталистического общества, а в “Canto LXV”, в духе пророка Исайи, выражает гневный протест против Узуры, ростовщичества, которое предстает в образе мирового зла, придавая ему вслед за Уильямом Блейком космический и метафизический характер.

Эзра Паунд, как и Дуглас, был противником частных банков, боролся против ростовщического процента, которые эти банки взимали

При этом, как это ни парадоксально, начиная с 1914 года Паунд, который гордился тем, что за исключением короткого эпизода в колледже Уобаш, Индиана, нигде и никогда не служил и, соответственно, большую часть своей жизни не имел постоянных доходов, зависел от доходов своей жены Дороти Шекспир, которые были не чем иным, как ростовщическим процентом — дивидендами акций компаний «Колгэйт-Пэлмолайв», «Жилет», «Вэлволин Ойл», «Савой Плаза Корпорейшн» и «Кэртис Паблишинг», заблаговременно и мудро приобретёнными отцом Дороти, Генри Х. Шекспиром, преуспевающим адвокатом.

Отцом другой возлюбленной, Ольги Радж, был также капиталист, крупный маклер по продаже недвижимости, который купил дочери маленький домик в Венеции, когда та, вслед за Паундами перебралась в Италию. Среди тех, кто помогал Паунду или его друзьям по ходатайству поэта, можно было бы назвать Натали Барни, дочь американского магната, главы корпорации по производству железнодорожных вагонов, Джона Куинна, преуспевающего нью-йоркского адвоката и финансиста, и многих других.

Что же касается антисемитизма Паунда, то уже после Первой мировой войны он всё ярче проявлялся в высказываниях, книгах, стихах и “Cantos», а его радиопередачи пестрели антисемитскими выпадами.

Общеизвестно, что так же, как и многие его друзья, Паунд недолюбливал эмигрантов, особенно из Восточной Европы, разделяя взгляды президента Теодора Рузвельта и Джона Куинна, мецената и покровителя поэта и его друзей, что иммигранты погубили вольный англо-саксонский дух, заменив его мелкобуржуазным стремлением к благосостоянию и жаждой к обогащению.

Что же касается антисемитизма Паунда, то уже после Первой мировой войны он всё ярче проявлялся в высказываниях, книгах, стихах и “Cantos», а его радиопередачи пестрели антисемитскими выпадами. Однако и в этом Паунд был «непоследователен»: среди друзей его молодости был филадельфийский журналист Джон Курнос, первый биограф Паунда, еврей, родители которого были эмигрантами из России; в Лондоне Паунд был дружен с выдающимся скульптором Джэкобом Эпстайном; в Париже близко сошёлся с основателем Дада Тристаном Тцара и скульптором Константином Бранкузи, эмигрантами из Румынии, в более поздние годы всячески поддерживал поэтов Чарльза Резникоффа и Луиса Зукофски, американских евреев, а на склоне лет давал интервью Аллену Гинзбергу, который, как известно, отнюдь не был англосаксом.

При этом Паунд называл евреем президента Франклина Рузвельта, которого именовал Франклином Финкельштейном Рузвельтом и Рузвельтштейном. Ещё одним трагическим парадоксом жизни Паунда было то, что, обвиняя евреев в том, что у них не было настоящих корней и, соответственно, привязанности к дому и патриотизма, Паунд сам всю сознательную жизнь провёл в скитаниях и, оставаясь американским гражданином, был осуждён за измену родине и сотрудничество с фашистами.

Эзру Паунда привлекало то, что в то время, когда Европа никак не могла выкарабкаться из последствий мировой войны, в США началась «Великая депрессия», в Италии было некое подобие экономической стабильности.

Задолго до переезда в Рапалло осенью 1924 года Паунд с интересом приглядывался к левым в поисках социальной справедливости и справедливого распределения. Так, в Париже он слушал лекцию американца Линкольна Стеффенса о Советской России (в 1919 году вместе со специальным дипломатическим представителем США Уильямом Буллитом Стеффенс посетил Советскую Россию, где встретился с Владимиром Лениным и наркомом иностранных дел Георгием Чичериным. Стеффенс с энтузиазмом писал: «Я видел будущее, и оно работает» — прим. SN).

Следил он и за растущим национал-социализмом и, в особенности, за Бенито Муссолини, который пришёл к власти в Италии и которого Эрнест Хемингуэй называл дутой величиной, демагогом и «опереточным фигляром на политической сцене». Однако Паунда привлекало то, что в то время, когда Европа никак не могла выкарабкаться из последствий мировой войны, в США началась «Великая депрессия», в Италии было некое подобие экономической стабильности. Сыграло свою роль и то, что дуче до поры до времени заигрывал с интеллигенцией, и Паунду казалось, как уже отмечалось, что дуче воскресит великий дух Возрождения, Risorgimento (это слово употреблялось, когда речь шла о воссоединении Италии в XIX веке).

Ольга Радж, которая играла для Бенито Муссолини, представила Паунда дуче. Хемингуэй, один из ближайших и преданнейших друзей Паунда, тщетно уговаривал его не идти на сближение с дуче, но Паунд его не послушался. Муссолини удостоил его личной аудиенции, и Паунд, подарив ему только что вышедшую из печати книгу “A Draft of XXX Cantos” («Набросок XXX Песен»), не без удовольствия и тщеславия выслушал витиеватые комплименты и рассуждения вождя фашистов.

Паунд начал сотрудничать с Муссолини, обвиняя Англию, Францию и США в подготовке новой мировой войны.

Он изложил Муссолини экономическую теорию и написал Дугласу, что не встречал никого, кто бы столь быстро её постиг (хотя на самом деле Муссолини отверг эту теорию). В результате он начал сотрудничать с Муссолини, обвиняя Англию, Францию и США в подготовке новой мировой войны. Паунд не опомнился, когда итальянские войска развязали войну в Абиссинии, ни даже когда нацистская Германия оккупировала Норвегию, Голландию и Бельгию.

Дважды он побывал в США, тщетно пытаясь убедить правительство не начинать войну. После Первой мировой он был убеждённым противником войны, затем он пересмотрел свои взгляды. Какими бы благородными намерениями не руководствовались некоторые исследователи творчества Паунда, утверждая, что Паунд был очарован Муссолини, а к нацизму относился «с нескрываемым отвращением», это извращение фактов: в середине 1930-х годов Паунд начал подписывать свои письма «Хайль Гитлер» и состоял в личной переписке с экономическими советниками Гитлера. Он рассылал по 150 статей и сотни писем в год, убеждая как своих сторонников, так и противников в том, что теория социального кредита — единственное спасение. Он начал вести передачи на фашистском радио, и 7 декабря 1941 года, в день нападения японцев на Перл Харбор, заявил, что «Рузвельт находится во власти евреев ещё больше, чем Вильсон в 1919 году».

Некоторые из его статей отвергали даже редакторы газет фашистской Италии. Так, Эрманно Амикуччи из миланской «Корьере делла Сера» отказался печатать материал Паунда, находя его «невнятным, примитивным и полным пропаганды». Он стал нетерпим к критике и, казалось, перестал интересоваться искусством. Многие друзья, в том числе Уильям Батлер Йейтс, Форд Мэдокс Форд, переехавший в Нью-Йорк, и Уильям Карлос Уильямс с тревогой замечали, что «туман фашизма засорил ему мозги», и начали отдаляться от него.

В середине 1930-х годов Паунд начал подписывать свои письма «Хайль Гитлер» и состоял в личной переписке с экономическими советниками Гитлера.

Как свидетельствуют очевидцы, идеи Паунда о том, что в мировом зле и несправедливости повинны евреи, начали проявляться у него ещё в 1920-е годы, а в 30-е превратились уже в навязчивую идею, переросшую впоследствии в маниакальный психоз. В своих выступлениях по итальянскому радио во времена Муссолини Паунд совершенно серьёзно повторял идеи, изложенные в «Протоколах Сионских Мудрецов»: о жидо-масонском заговоре, о том, что «странами на деле управляет тайный конклав неодолимо могущественных и порочных еврейских банкиров», что «коммунизм был изобретён евреями для своих еврейских нужд, что «Талмуд — единственный источник большевистской системы».

Паунд продолжал вести передачи на фашистском радио, даже на радио марионеточной республики Салó, до конца войны. Его программы открывались преамбулой, гласившей, что «Доктор Паунд выступает у микрофона дважды в неделю. Определёно, что он не будет затрагивать вопросы, идущие вразрез с его убеждениями или противоречащие его долгу американского гражданина». Однако позволь он себе малейшие критические замечания в адрес политики Муссолини или Гитлера, и в лучшем случае, передачи были бы прекращены, а в худшем — он мог бы и более сурово поплатиться за это.

За передачами Паунда следило ФБР, и 26 июля 1943 года Суд Округа Колумбия в Вашингтоне вынес Паунду обвинение в государственной измене, что в то время каралось смертной казнью. Паунд услышал об этом по «Би Би Си» и написал большое письмо министру юстиции Фрэнсису Бидлу, в котором пытался объяснить свою позицию. Паунд, уповая на свободу слова, продолжал утверждать, что пытался предотвратить вступление США в войну, говоря о том, что война между Италией и США чудовищна, как будто не было Пёрл Харбора, бомбардировок Англии, не было попрано пол-Европы, а уж Восточную Европу и её население Паунд презирал ещё до войны.

Призывая к сопротивлению в своих радиопередачах, Паунд утверждал, что «незыблемый закон природы заключается в том, что сильные должны повелевать слабыми». Так продолжалось, пока союзные войска не взяли Рапалло. Уильямс назвал его «Лордом Га-Га» и «дураком», а передачи «жалким спектаклем». Прослушав записи передач, Хемингуэй заметил, что Паунд «явно безумен», но что обвинение в государственной измене было бы чересчур строгим наказанием для человека, «который выставил себя полным кретином, достигнув столь малого в итоге».

Призывая к сопротивлению в своих радиопередачах, Паунд утверждал, что «незыблемый закон природы заключается в том, что сильные должны повелевать слабыми».

После того, как американские войска заняли Рапалло, Паунд спустился с горы Сан-Амброджио, готовясь сдаться, при этом у него была странная идея предложить им свои услуги, так как он хорошо знал Италию. В кафе он встретил несколько американских офицеров, которые не проявили к нему ни малейшего интереса, и Паунд вернулся в квартиру, где он, Дороти и Ольга Радж проживали под одной крышей. На следующий день в их дверь постучали два бородатых партизана, полагая, что за поимку Паунда они получат награду. Он сунул в карман китайский словарь и томик Конфуция, которого переводил в то время. Они надели на него наручники и отвели в свой штаб, где Паунд потребовал, чтобы его передали американскому командованию.

3 мая его отвезли в центр контрразведки США в Генуе, где допрашивали в течение двух дней, а затем временно отпустили, предупредив, чтобы он был готов давать показания в суде, если таковой состоится. Тогда же Паунд заявил американскому репортёру Эдду Джонсону, что «человек должен быть готов умереть за свои убеждения».

Через несколько дней в Сан-Амброджио наведался специальный агент ФБР Эмприн и после обыска изъял около тысячи писем, статьи и тексты радиопередач. Несколько недель спустя Паунда арестовали вновь, приковали наручниками к солдату, обвинённому в изнасиловании и мародерстве, и препроводили в центральную дисциплинарную тюрьму (нечто вроде гауптвахты) войск США в Пизе. Там его поместили в металлическую клетку размером 6 на 6 футов, «клетку для горилл», как называл её Паунд, под палящим солнцем, где содержались приговорённые к высшей мере наказания, а его охранникам были даны указания соблюдать строжайшие меры безопасности, чтобы предотвратить побег или самоубийство.

Паунду было 60 лет. Через несколько недель, проведённых в клетке под раскаленным солнцем, у Паунда помутилось сознание и после серьёзного приступа, он перестал узнавать окружающих, временно утратил память и перестал есть. Впоследствии он скажет: «На меня обрушился мир». Паунда перевели в медчасть, находившуюся в большой палатке, и подвергли психиатрическому обследованию. Психиатры Ричард Финнер и Уолтер Бэйтс, занимавшиеся психоанализом, который Паунд всегда ненавидел, пришли к заключению, что их пациент страдал от последствий клаустрофобии, нелогичностью мышления, отсутствием гибкости психики (что психологи в США квалифицировали как маниакальный психоз), частой и резкой сменой настроения и общей неадекватностью.

Паунду было 60 лет. Через несколько недель, проведённых в клетке под раскаленным солнцем, у Паунда помутилось сознание и после серьёзного приступа, он перестал узнавать окружающих, временно утратил память и перестал есть.

Психиатры предупреждали, что Паунд перенёс тяжёлый приступ, вызванный панической тревогой и страхом (что было немудрено в его положении) и рекомендовали перевести его в стационарное учреждение в США с лучшими условиями. С другой стороны, они нашли Паунда вполне вменяемым. Паунда оставили в медчасти, разрешили читать и даже пользоваться пишущей машинкой. Из газет он узнал о том, что в нескольких европейских странах состоялись процессы над коллаборационистами: во Франции маршала Анри Филиппа Петена приговорили к пожизненному заключению, его заместителя Пьера Лаваля к расстрелу, семидесятисемилетнего писателя Шарля Мора к пожизненному заключению, где тот и умер через семь лет, норвежца Видкуна Квислинга, который в радиопередачах призывал своих соотечественников принять нацистскую оккупацию, и британского подданного Уильяма Джойса, сподвижника Освальда Мосли, — к смертной казни.

Тогда же Паунд возобновил работу над “Cantos”, как бы заклиная враждебный мир и надвигающееся небытие: «Что возлюбил всем сердцем, не отнимут». Сохранившиеся черновики на туалетной бумаге свидетельствуют о том, что он начал набрасывать «Кантос» ещё будучи в «клетке для горилл». В “Canto LXXXI” он перечисляет Лоуза, Дженкингса, Уоллера, Долмеча как хранителей незыблемых культурных традиций. В стихах Паунда появились мотивы смирения:

И муравей — кентавр в своём драконьем мире.
Тщеславье сбрось, сие не человеком
Порядок созданный, отвага или милость —
Тщеславье сбрось, я говорю, отринь.
Ищи как ученик в зеленом мире место
На лестнице изобретений иль искусств…
(“Canto LXXXI”, перевод Яна Пробштейна)

Как полагал Джордж Фрэзер, а вослед за ним и Дональд Дэйви, Паунд приближается к идее Александра Поупа о лестнице и Великой Цепи Бытия, в которой все звенья на месте. Более того, Паунд, подобно русскому поэту Осипу Мандельштаму, стремится занять на этой лестнице последнюю ступень, слиться с природой (Ср.: «На подвижной лестнице Ламарка / Я займу последнюю ступень…»), пойти к ней в ученики и, быть может, раствориться в ней. Завершается же «Песнь» пронзительной исповедью, в которой есть доля раскаянья и самобичевания, но и самооправдания также:

«Себя обуздывай, тогда с другими сладишь
Тщеславье сбрось,
Ты лишь побитый градом пёс,
Ты тетерев-глухарь под вспышкой солнца,
Ты чёрно-бел до кончиков волос,
Не различаешь, где крыло, где хвост,
Тщеславье сбрось.
Как ненависть твоя низка,
Взращенная на лжи,
Тщеславье сбрось,
На разрушенье скор, на милость скуп,
Тщеславье сбрось,
Я говорю, отринь.

Но действовать взамен безделья —
не тщеславье,
Достойно донести
То, что и Блант открыл,
Вобрать из воздуха традицию живую
или огонь неукрощенный из старческих прекрасных глаз —
Не тщеславье.
Бездействие здесь было бы порочно
и нерешительность подобна смерти…
(“Canto LXXXI”, перевод Яна Пробштейна)

Подобные строки и породили исповедальное направление в американской поэзии.

15 ноября 1945 года Паунд был доставлен на военном самолёте в Вашингтон, помещён в федеральную тюрьму, а затем подвергнут психиатрическому обследованию большой комиссии психиатров, некоторые из заключений которых приводятся в приложении. Несмотря на споры, протесты общественности и даже литераторов, Паунда признали невменяемым и как такового поместили в больницу Святой Елизаветы на неопределённый срок, так как обвинение в государственной измене при этом не было снято. В камере не было окон, а через девять глазков в стальной двери психиатры и персонал наблюдали за Паундом.

В 1946 году Дороти удалось, наконец, обменять паспорт, и, приехав в США, она сняла маленькую квартиру неподалёку от больницы и ежедневно приходила на целый день к мужу. Так продолжалось до его освобождения в 1958 году.

В 1946 году Джеймс Лафлин предложил Паунду опубликовать «Кантос 74-84» («Пизанские песни»), но Паунд решил подождать более подходящего момента. В 1947 году адвокат Паунда Джулиан Корнелл попросил освободить Паунда под залог, в чём было отказано, но начальник больницы доктор Оверхользер перевёл Паунда в другое здание «Честнат Ворд» рядом со своим жильём, где Паунд проведёт следующие 12 лет. Паунд получил возможность принимать посетителей и выходить на длительные прогулки.

В 1948-м Джеймс Лафлин опубликовал «Пизанские кантос» в то время, как комиссия вновь учреждённой Библиотекой конгресса США престижной национальной Болингеновской премии решала, кого наградить. Сторонники Паунда, среди которых были Томас Стернз Элиот, Аллен Тейт, Конрад Эйкен, Эми Лоуэлл, Кэтрин Энн Портер и Теодор Спенсер добились присуждения премии Паунду, несмотря на влиятельных противников, среди которых были поэты Пулитцеровский лауреат и президент Общества поэтов США Роберт Хиллиер, поэт Карл Шапиро, жена генерального прокурора США Кэтрин Гэррисон Чапин и другие. Конгрессмен Дэейкоб Джэвитц добился учреждения комиссии по расследованию деятельности комиссии по присуждению Болингеновской премии. В результате было решено премию Паунду оставить, но впредь Болингеновскую премию передать в ведение Йейльского университета.

Все эти годы он был под угрозой нового суда и проходил психиатрические переосвидетельствования. Психиатры пришли к выводу, что не только сейчас и в период ареста и суда, но задолго до этого Эзра Паунд не отдавал себе отчёт о последствиях своей деятельности, иначе говоря, был не в своём уме. В свою очередь он утверждал, что вся Америка — это психушка, не только больница Святой Елизаветы.

Все эти годы он был ограничен в передвижении, внешних впечатлениях, столь необходимых поэту, и в общении. В отличие от героя «Кантос» Одиссея, который «многих людей, города посетил и обычаи видел», Паунд мог жить только воспоминаниями и прочитанным. Все его пространство было сведено к небольшому отсеку-кубику с крохотным столиком, решёткой на окне, причём дверей не было. Отгородиться от шума, не выключавшегося до отбоя телевизора, болтовни тихих и воплей буйных пациентов он не мог. Поначалу ему разрешали 15-минутные свидания в присутствии надсмотрщика, потом с течением времени ему было разрешено выходить с посетителями на лужайку во двор, а затем (в 1955-м) он и сам мог там находиться до восьми вечера.

Ныне я под пыткой, никто не в силах положить ей конец
огнем или ножом,
или сделать ЧТО-нибудь полезное,
либо даже оставить меня в покое.
(обратный перевод с английского Яна Пробштейна)

Дороти была официальным опекуном Паунда. Она следила за его режимом, помогала ему вести записи, принимать многочисленных посетителей (разумеется, содержание в больнице Святой Елизаветы отличалось от содержания инакомыслящих, скажем, в больнице Сербского). Ежегодно по издательским делам приезжал Элиот. Когда он после получения Нобелевской премии приехал навестить Паунда в 1948 году, тот не дал ему раскрыть рта в течение двух часов, а в конце поинтересовался: «Ну как дела?»

Оказавшись среди настоящих душевнобольных в психиатрической тюрьме, Паунд начал яростно отстаивать свою правоту в стремлении противодействовать системе. Он не только не пересмотрел своих взглядов, но даже поддерживал некоего Джона Каспера, связанного с Ку-Клукс-Кланом и неонацистами. Касп, как его называл Паунд, выступал за сегрегацию, особенно же протестуя против совместного обучения белых и чёрных. Он открыл магазинчик в Гринвич-вилледж, где продавал нацистскую символику и литературу, а впоследствии основал издательство «Сквер доллар», нечто вроде популярной дешёвой библиотеки. Одна из листовок его организации «Прибрежного совета белых граждан» полностью имитировала форму и шрифт манифеста Льюиса-Паунда из журнала «Бласт» 1914 года. Возможно, дружба с такими, как Каспер и Муллинз, помешала досрочному освобождению Паунда.

Продолжение следует

Ян ПРОБШТЕЙН. Эпоха Паунда: