«Исповедь» чувствительного сердца

Владимир СОЛОВЕЙЧИК

Два с лишним столетия тому назад не было, пожалуй, популярнее среди образованного европейского общества писателя, чем Жан-Жак Руссо. Даже всемирная слава Вольтера, Дидро и Бомарше на краткий момент кануна Великой Французской буржуазной революции померкла перед популярностью сына женевского часовщика, ставшего духовным учителем Максимилиана де Робеспьера и его соратников-якобинцев.

Жан-Жак Руссо родился 28 июня 1712 года и прожил чуть более 66 лет. Его литературное и философское наследие уступает по своему объёму трудам Дидро или Вольтера, но вклад Руссо в формирование современного сознания и мыслительной культуры неоспорим. Это обстоятельство и требует вспомнить о Руссо и его основном, итоговом, литературном произведении – «Исповеди» — в дни трёхвекового юбилея, мало кем у нас в стране замеченного.

«Не много есть писателей, о которых можно было бы сказать: «Без них вся французская литература пошла бы в другом направлении». Руссо — один из них, — отметил в своё время Андре Моруа. — В то время, когда жизнь общества по-своему формировала писателей, ведя их от одного этапа литературных причуд к другому — от драпирующегося в вычурные одежды благородства XVII века к неприкрытому цинизму XVIII, — женевский гражданин, который не был ни прирождённым французом, ни дворянином, ни прихлебателем у знати, скорее чувствительный, чем галантный, предпочитающий удовольствия сельской уединённой жизни салонным развлечениям, широко распахнул окно на швейцарские и савойские пейзажи и впустил струю свежего воздуха в затхлые гостиные». С аргументированным мнением классика французского биографического романа и талантливым литературным критиком и историком спорить трудно. Он ухватил главное: о чём бы ни писал Руссо, даже когда речь шла о вопросах сугубо общественных, политических, в каждой его фразе, в каждой его мысли звучал мотив человеческой души. В том числе и собственной душевной жизни – беззащитной перед окружающим грубым миром нищеты и отчуждения, но в то же время сильной и способной на гордый протест в защиту человеческого достоинства, пусть и принимающий порой не самые привлекательные внешне формы.

Интонация Руссо неровна: то он предстаёт перед читателем как тщеславный и гордый своими успехами – подлинными и мнимыми – индивидуалист, то выставляет напоказ, не боясь осуждения, свои ошибки и слабости, прегрешения и явно не красящие любого человека поступки. Отсюда та невиданная до Руссо мера субъективности, искреннего чувства, эмоциональности, допуска читателя в ранее запретное, в «святая святых». В тайники сердца автора, его сокровенный душевный мир, его мыслительную лабораторию: «Вкус и почти религиозное стремление к искренности не были до Руссо столь естественными побуждениями человека. Мольер и Ларошфуко приукрашивали откровенность; Вольтер не делал ни того, ни другого. Руссо похваляется тем, что говорит обо всём без утайки» (Андре Моруа).

В седьмой книге своей «Исповеди» Руссо чётко разъясняет своим читателям, какую цель ставит в своём повествовании: он пытается, как можно точнее, передать историю собственной души, «всю правду своей природы» — даже её «самые интимные и грязные лабиринты». При этом повествование эмоционально, подчёркнуто субъективно, полно многословных жалоб, обид, подозрений, реальные факты перемежаются лирическими отступлениями и горькими авторскими раздумьями. Для Руссо в подобном подходе противоречия нет: «истина нравственная во сто раз больше заслуживает уважения, чем истина фактическая». Именно с Руссо началось триумфальное шествие «сентиментального романа» в европейской, да и отечественной словесности – вспомним хотя бы «Бедную Лизу» Николая Карамзина. «XVIII век, — анализировал полвека спустя Виссарион Белинский, — создал себе свой роман, в котором выразил себя в особенной, только ему одному свойственной форме: философские повести Вольтера и юмористические рассказы Свифта и Стерна – вот истинный роман XVIII века. “Новая Элоиза” Руссо выразила собою другую сторону этого века отрицания и сомнения – сторону сердца, и потому она казалась больше пророчеством будущего, чем выражением настоящего, и многие из людей того времени (в том числе и Карамзин) видели в “Новой Элоизе” только одну сентиментальность, которой одной и восхищались». Великий русский революционер-демократ очень чётко уловил те противоречия в идеологии Руссо, которые отразились не только в его творчестве, но и в реальной жизни, столь пристрастно описанной в той же «Исповеди».

Руссо, изначально примкнувший к лагерю просветителей, очень дружный с их неформальным главой Дени Дидро, резко и оскорбительно порвал со своими былыми соратниками. Творец «Общественного договора» был недоволен атеизмом Дидро и его ближайшего соратника по «Энциклопедии» барона Гольбаха: «Частое общение с энциклопедистами не только не поколебало моей веры, но ещё более укрепило её благодаря свойственному мне отвращению к спорам и группам. Философия, привязав меня к сущности религии, отвратила меня от груды мелких, убогих формул, которыми люди опутали её».  Дидро, более других сделавший для успеха и славы своего женевского товарища по «республике философов», стал, увы, объектом пристрастных и необъективных публичных нападок со стороны Руссо, причины которых лежали не только в философской сфере. Разочарование в деятельности энциклопедистов совпало по времени с крахом надежд Руссо на ответное чувство со стороны г-жи де Удето. Она была, как признал сам Жан-Жак, «восторженная поклонница Дидро», что ещё более подогрело неприязнь, следствием которой стал болезненный для творца «Исповеди» разрыв. Г-жа де Удето и её друзья не перенесли публичных нападок Руссо на Дидро: «Вы знаете, каким преследованиям он подвергается, и вы присоединили голос прежнего друга к крикам завистников. Не могу скрыть от вас, сударь, насколько этот чудовищный поступок возмущает меня. Я почитаю его и глубоко чувствую, какое огорчение вы причиняете человеку, которого – по крайней мере, при мне – вы никогда не упрекали ни в чём, кроме некоторой слабости характера».

И ощущение жизненной катастрофы, посетившее в тот момент Руссо и с тех пор не оставлявшее его до самого последнего дня, не могли поколебать даже язвительные инвективы, адресатом которых был, по общему мнению, его бывший друг: «Если хотите видеть человека в затруднительном положении, то посадите мужчину между двумя женщинами, с которыми он находится в тайной связи, и затем наблюдайте, какой у него будет глупый вид. Посадите при сходных обстоятельствах женщину между двумя мужчинами, и вы будете изумлены, с какой ловкостью она проведёт обоих и заставит каждого из них потешаться над другим.  На чём основано сие искусство, как не на тончайшей непрестанной наблюдательности, позволяющей женщине усмотреть всё, что происходит в сердцах мужчин и, уловив то или иное тайное движение, тут же его подавить или дать ему ход? Это одна из отличительных черт женского пола.  Уменье владеть собой, проницательность, утончённая наблюдательность — вот наука женщин, способность искусно пользоваться всем этим — вот их талант».

Гонимый властями, потерявший прежних друзей и не нашедший новых, Руссо в последние годы жизни пытался осмыслить прошлое. Видимо, надеясь задним числом подтвердить свою правоту или, наоборот, в иных обстоятельствах подвергнуть критике своё поведение, ведя незримый, но очевидный спор с единственным судьёй которого, по большому счёту, он признавал – с самим собой. «Возможно, Руссо сам верил в свою искренность и абсолютную честность. Он хотел быть таким, даже вызывая отвращение к себе, когда признавался в рано развившейся склонности к удовольствиям наедине, в застенчивости с женщинами из-за своей чрезмерной чувствительности, которая иногда приводила к импотенции… и в других афишируемых странностях… О чувствительности Руссо можно сделать несколько замечаний. Уже с детства он проявлял тот живой непосредственный интерес к женщинам, который будет придавать поэтичность его произведениям, как только он окажется во власти нежных чувств… Однако здесь надо иметь в виду, что искренен Руссо, только говоря о сексуальной сфере, и эта искренность — своего рода эксгибиционизм. Писатель, который решается на это, склонен, скорее, преувеличивать, чем преуменьшать свои недостатки…» (Андре Моруа).

«Объектом воображения» в данном случае оказалась сама жизнь Руссо, ибо чувствительное, полное жалости к себе и окружающим, сердце диктовало ему линию поведения. Как в общественном — например, литературном творчестве — и в частном, допустим, в личной жизни философа. И то, что на излёте своего пути он вспоминал то, что нашёл лучшим, закономерно. Как и то, что этим лучшим оказалось то, чего он не сумел получить до конца в реальном мире, где была слава, известность, но не было любви: «Мужчины всегда будут такими, какими их желают видеть женщины. Женщины — прирождённые судьи достоинств мужчины. Могущество женщины — в её очаровании; своими чарами она заставляет мужчину ощутить присущую ему силу… Нет истинной любви без восхищения, и нет восхищения без предмета, олицетворяющего совершенство, действительное или призрачное, но всё же существующее в нашем воображении. Я согласен, что в любви всё — призрак; реальны в ней лишь чувства, которые она нам внушает, заставляя нас преклоняться перед подлинно прекрасным. Это прекрасное не заключается в любимом предмете, оно создано нашим воображением. Но что из того!.. Красота — достояние далеко не всех женщин; она погибает от тысячи случайностей, она увядает с годами, приглядевшись к ней, перестают испытывать её обаяние. Главное оружие женщины — её ум, благодаря которому она добивается от нас всего, что ей потребно, и берёт над нами верх, воспользовавшись нашими преимуществами. Мы даже не можем себе представить, сколь великую пользу приносит нам эта женская ловкость, какую прелесть придаёт она общению двух полов».

…Три столетия – срок изрядный. Истинные ценности становятся очевидными, мнимые величины повергаются во прах. Книги Руссо, при всей их противоречивости и субъективности, вышли за границы своего века. Они по-прежнему ждут своего читателя.